Знающе правду, а о ней молчати –
Есть злато в землю тщетно закопати
Симеон Полоцкий
Вторая половина 13–го века
Правда в конце концов всегда всплывает, хотя иногда и кверху брюхом.
Ланруж Лидокорк
Вторая половина 20-го века
Итак, вначале будет
«СЛОВО»
Прежде всего - почему "Слово"?
Когда я задумал предварить предлагаемое широкой публике произведение какими-то своими разъяснениями и положил перед собой чистый лист бумаги, то на первой же строчке споткнулся: как это назвать?
"Предисловие"? - Но таковое уже существует. "К читателю"? -банально, да и не совсем точно - а если это будет слушатель или зритель? К тому же, мне не хотелось допустить даже в самом названии какой-либо эмоциональности.
Кто я этому произведению? - крестный отец? Наследник? Публи... По существу-то здесь имеет место публикация, и правильнее исходить именно из этого термина. Только какое из него можно получить производное? - "Публицист" - означает совсем не то. "Публикер", "Публикант" ? - так вообще не говорят. "Публикатор"? - как будто правильно и близко к сути, но звучит как-то нехорошо, есть в этом нечто котовое: "катор" - почти "катэр", в целом вроде бы сокращение от "публичный кот". А уж публичностью-то здесь совсем не пахнет, да и публицистичность тоже будто не проглядывается.
Собственно, в истории литературы подобные ситуации известны, но только никаких вариантов они мне не подсказывают.
Вот, например, Николай Васильевич Гоголь просто взял да и включил в свои книги побасенки некоего пасичника по имени Рудый Панько, а кто он да что он - не сказал…
Пушкин Александр Сергеевич - тот нам все-таки своего протеже представил, написал в предисловии: так, мол, и так, был, дескать, такой человек Иван Петрович Белкин, и вот я вам его повести рекомендую.
Михаил же Юрьевич Лермонтов честно признался: Получил-де через третьи руки - от штабс-капитана Максима Максимыча записки покойного Печорина с разрешением напечатать их от своего имени, что и делаю, предоставляя читателю самому судить о правомерности такого литературного поведения.
Были и другие - более современные примеры…
Во всех этих случаях писатели как бы взяли авторство на себя, и им тут же поверили - на то они и классики… Я же ни на какое авторство не претендую, а лишь хочу с наименьшими потерями выпутаться из этой странной ситуации.
Сочинение сие передал мне весьма уважаемый человек, в прошлом - лицо духовного звания - досточтимый Хиросим Добропас, а в миру -Серафим Девятисильный. На закате дней своих бросил он монастырь и занялся разведением и продажей певчих птиц, и его каждую субботу можно было встретить на птичьем рынке. Там я с ним и познакомился. Сблизила нас общая страсть к философским рассуждениям и углублению в древние времена. Незадолго до своей кончины, расхворавшись, он отдал мне новенький черный чемоданчик-портфель, именуемый интеллигентами "дипломатом", а снобами - "атташе-кейсом", в нем-то и хранилось вышеупомянутое произведение в виде нескольких разнокалиберных самодельно сшитых нелинованных тетрадок, сплошь исписанных почерком не то чтобы плохим, но до чрезвычайности неясным, каким обычно пишут монахи-скорописцы. Разобрать его без навыка невозможно, как, скажем, не уловить непривычным ухом слов молитвы, читаемой сельским попом.
Меня поразило уже даже внешнее несоответствие формы и содержания: подобные бумаги хранят обычно в затрепанных, как мир, папках или, в лучшем случае, в засаленных холщёвых сумках, а тут - кейс!
Тетрадки были пронумерованы, каждая из них являла собой законченный кусок, за исключением одной, совсем на них не похожей - обыкновенной школьной тетради в косую линейку, где другим почерком было написано нечто вроде предисловия, на ней стоял номер нулевой! Наблюдалось в ней и еще одно существенное отличие от остальных тетрадей: строки на ее листах, если посмотреть на просвет, несмотря на линейки, не совпадали, в то время как в других тетрадях, хоть они, как уже сказано, и не были линованы, строки с обеих сторон совпадали в точности, сливаясь в одни и те же ряды, совершенно также, как в древних рукописных книгах, что свидетельствует о знании и соблюдении автором их законов церковного книгостроения, чего нельзя сказать о лице, писавшем "Нулевую тетрадку".
Думаю, что тут дело не обошлось без самого отца Хиросима, но точно я этого утверждать не могу, потому что он вскоре отдал душу тому самому Богу, служить которому до конца не пожелал, в чем-то с ним на старости лет разойдясь - философствование и копание в истории еще никого до добра не доводили.
Для властей предержащих гражданин Серафим Девятисильный исторической ценности не представлял, понеже был лицом, не имеющим не только прямых наследников, но даже хоть каких-нибудь сильно отдаленных родственников, и квартира его подлежала немедленому опечатанию. Через краткое время в нее был вселен рядовой очередник жилотдела, поспешивший вынести на помойку все, что осталось от покойного (имеются в виду, разумеется, не останки, а остатки выморочного имущества, никоим образом не могущие быть обращенными в пользу казны и не вызывающие вожделения кого-либо из людей) . Таким образом, больше ничего в мои руки не попало, ни одной его собственноручной бумаги, и я, не зная его почерка, не могу теперь определить, как написана "Нулевая" тетрадка.
Но можно предположить, что сделано это все-таки им самим - на такую мысль меня наталкивают косвенные моменты, главным образом последний наш разговор, имевший место незадолго до его кончины. Это, скорее, был даже не разговор, а монолог-исповедь, вот что поведал мне отец Хиросим:
- В последние годы я опекал одного монаха-расстригу, человека странного и не совеем в норме, с точки зрения обычных людей. Про таких говорят "девяносто девять" - вроде бы сотой дольки у них не хватает. Я бы, однако, его скорей назвал "сто один", потому что нехватки в нем, пожалуй, не было, а даже имелось что-то лишнее, некий перехлест, если судить с позиции нормального человека. Это лишнее мешало людям понимать его, да и не ясно, сам-то он себя до конца понимал ли, в монашестве принял он имя Харон Антисоф, вторая часть которого являлась то ли фамилией, то ли прозванием. Последнее более вероятно - ведь фамилий монахи не признают, в то время, как отличительная прибавка к имени у них весьма распространена. Были, скажем, Сергий Радонежский, Иван Рильский, Симеон Столпник, Парашкева Пятница... Меня вот прозывали Добропасом. Имя Харон происхождение имеет, несомненно, греческое, а вот прозвание его меня всегда удивляло. Если оно произошло от фамилии, то на конце должно бы быть "в", и у какого-нибудь темного бурсака-недоучки, может, по ошибке бы и вкралась не та буква, но только не у Харона, ибо человек он был и грамотный, и просвещенный. Думаю, и тут не обошлось без греческого, ведь и звук "ф" пришел к нам из этого языка, и с " А" у нас слова не начинались. Да и весь облик этого слова даже на глаз какой-то греческий, тем более, что нечто похожее в античности встречается, например, имя Антисфен, среди людей, носивших таковое, выделялся особо Антисфен Афинский, живший до нашей эры и являвшийся учеником самого Сократа. У Харона с ним разница лишь в окончании, что наводит на мысль - он взял за основу своего прозвания имя того великого философа, заменив его окончание на "соф". Это могло означать, что он себя считает антисофистом - мне известно его отрицательное отношение к софистике как к одной из основ современной демагогии. Собирался все у него об этом спросить, да забывал, а потом уж и не до того было - умер он в одночасье, и только всего-то и успел, что попросить позаботиться об его бумагах, до людей их довести под любым соусом. Они были единственным, что нажил он за свою долгую жизнь, и в опубликовании их видел он единственную цель и смысл этой его жизни, в которой ему встретилось больше сволочей, нежели куличей. Особенно в последнее время, когда вошел он в конфликт с церковной властью в лице руководства той провинциальной епархии, куда входил наш монастырь. Тяжкая это была борьба. По сравнению с ней Давид и Голиаф смотрятся почти на равных. Харону всего-то оставалось до ухода на покой (это, по нашему, вроде пенсии) пару лет - потом почивай себе в беспечии, грей кости на солнце, да блаженствуй на монастырских харчах, а он плюнул на все и подался в мир. Да и я, на него глядя, расстригся -понравился он мне неуемностью и неустрашимостью и еще - верой в свое, перепродуманное. И на пастырей наших озлился я крепко, больно уж непотребно навалились они на брата Харона. Мы с ним и поселились вместе. Он все писал, а я вот птахами занимался, чтобы нам с ним на прокорм заработать. Его я ничем не утруждал, не отрывал от трудов умственных, сам справлялся. Много ли двум старцам потребно? - что тем же птицам-певуньям: поклевал, да водицей запил. Не скрою, была у меня где-то в глубине и тщеславия малая толика - слышал я, читал о людях, что другим и учениками и кормильцами приходились, а потом, когда те в истории прогремели, то и на других отблеск славы лег. А я, признаюсь, грешен - с детских лет о славе возмечтал, да только понял: мало чего могу, потому и в монастырь пошел - служа правослОвию, гордыню усмирять.
Прочитал я оставленные Хароном тетрадки и показалось мне, что прикоснулся я если и не к выдающемуся произведению, то уж, во всяком случае, к незаурядному, вот тут-то и пронял меня соблазн - присвоить себе авторство. Правда, Харон Антисоф в своем "Житии" последней точки не поставил, но я уже мог его без труда завершить – ведь Харон до последнего момента прожил не только что у меня на глазах, а, можно сказать, на руках моих. Взялся было я за перо, кое-чего уже и наскрёб, да, поразмыслив, поостыл. Нет, совесть тут не при чем - он ведь меня просил обнародовать его записки под любым соусом, и это мне руки развязывало. Остановило же меня то, что были они не то, чтобы скандальные - записки эти, - а уж больно непривычные. С какой стороны на них ни взгляни - вроде туману много в них напущено. На себя возьмешь - можешь, как говорится, и схлопотать. Заработаешь ли деньги - еще вопрос, и как бы чего другого не заработать. Пусть лучше за ним останутся - с покойника чего взыщешь? Хотя, правду сказать, и покойников порой волтузят. Однако им-то самим уж на это, извините, начихать…
Тут отец Хиросим перекрестился и продолжил:
- Ты вот когда сам почитаешь, так увидишь, чего он описывает и как. Только с ним ухо востро надо держать - не без путаницы у него там. То ли нарочно он это делал, то ли в голове у него сама собой происходила перетасовка, но мне кажется, времена он кое-где попутал, людей и события перемешал изрядно. Может, это и от возраста - Харона я ведь на сто тринадцатом годку похоронил. Только он до последней минуты и в доброй памяти пребывал, и в здравом уме.
У молодых и у тех порой вчерашнее давнишним кажется, и наоборот, а уж он-то прошлого века середину захватил, да в этом на вторую половину перетянул. Перепутать он вряд ли мог, может, просто наэзопил там, где в том пользу видел. А разве поймешь, что он намудрил и зачем?
Вот, например, "Неугасимая лампада" - был такой сборник выпущен сотню лет назад - он его почему-то в журнал обратил. И вообще неизвестно, когда у него все это происходит - какой-то несуразный гибрид эпох. За одно могу головой ручаться - произведение это полностью оригинальное, и не только в смысле своей необычности, но, главное, в смысле авторства - писал он его сам, я тому свидетель, и никакой подделки или заимствования здесь быть не могло, ибо, хотя истории церковной и известно, что существовало когда-то подобное по названию Житие - "Житие Антония", но, во-первых, это был совсем другой Антоний, и книга та именовалась в полном названии "Житие Антония Печерского", а, во-вторых, судьба ее совершенно неизвестна. Известно только доподлинно, что книгу ту безуспешно пытался разыскивать еще в
16-м веке благословенный старец Исайя, втуне потрудившийся и оставшийся ни с чем. Не нашли ее и в более поздние времена, неразысканной она значится и поныне, чему свидетельством ее полное отсутствие в уважаемых книжных собраниях. Да найди ее кто и сдай в какую-нибудь патриархию - озолотишься до конца дней своих! А с хароновского "Антония" я, как видишь, и грамму навара не имел, как говорится, - один куриный бульон…
Так что от авторства я по вышеуказанным соображениям решил на всякий случай быть подальше, хотя меня на плагиате подловить было некому - никто больше про те записки не ведал. Будь я помоложе, может, и стоило бы рискнуть - вдруг бы прогремело! Тогда можно было бы потом всю жизнь пенки снимать, а уж теперь что за смысл? -одна колгота! Иное дело - был бы я уже хотя бы как начинающий писатель известен - другой разговор, а тут пусть наверняка утверждать и не смогут, так возьмут, как бывает, и выскажут сомнение, а ты вздрагивай потом от всяких шорохов, и корячься весь остаток жизни, доказывай, что это твое, рукописи в подлиннике, черновики предъявляй... Сразу же набегут графологи, текстологи, секстологи (и такие завелись: по описанию сексуальных моментов авторство определяют - без секса кто же теперь пишет?). Да вдруг бы еще когда и дознались - мог же я сам, допустим, в бреду проболтаться, даже перед самой смертью? А позор на имя свое уронить и на последнем пороге страшно - посмертная хула, она, что дерьмо на могиле.
- Словом, не хватило меня на это, - вздохнул отец Хироеим и с горькой усмешкой добавил: - Как видишь, даже Девятисильный - не семижильный... Так и не смог я их издать - ни от себя, ни от него -сунулся туда-сюда - никто не взял. Как начнут читать - не оторвешь, а, прочтя, тут же и возвращают, посмеиваясь, да еще и пальцем погрозят: "Ты что, мол, отец, под монастырь нас хочешь?.. ". Вот и лежат у меня эти бумаги без последствий… Может, тебе что удастся?
С этими словами и передал мне отец Хиросим тот самый портфель-чемоданчик-кейс.
И вот теперь я сам нахожусь в таком положении: ни Хиросима,
ни его друга в живых уже нет, о рукописи никто ничего не знает -
бери, распоряжайся - велик соблазн! Можно и обработать, и переработать до неузнаваемости, сохранив, однако, основное богатство чужого таланта - куда как проще, чем самому что-то написать. Мало ли кто кому что оставляет! Вот приятель мой, например, унаследовал от тестя своего две тысячи страниц, в которых целая эпоха зафиксирована. Что он сделает из них, ;и кто оспорит потом его право? Да и как узнаешь, что там будет тестево, а что его?
Прочитал я раз, прочитал второй записки Харона Антисоф(а) (не знаю даже, склоняется ли это прозвание), и показались они мне совсем не страшными, а, пожалуй, скорее несколько странными, и решил я все-таки довести их до людей в том виде, в каком они ко мне попали. Опасений отца Хиросима по их поводу я не разделяю, но и осуждать его не в праве - самого Хиросима, несмотря на ивоссоединение" его с Хароном, к подвижникам не причислишь. Мужества его не оспариваю, но и не могу не считаться с тем, что сам он был типичным представителем напуганного поколения.
Холомон Бахмелюк
Хиросим Добропас
Харон Антисоф