А и Б
В день полета Первого космонавта мира – Юрия Гагарина наш корреспондент брал интервью на улицах Парижа. Остановил прохожего – молодого мужчину и спросил:
- А вы хотели бы полететь в Космос?
- До сегодняшнего дня да, а теперь уже нет…
-А почему?
- Вы знаете, кто первым перелетел через Ламанш? – спросил в свою очередь парижанин.
–Конечно, - ответил репортер, - : Луи Блерио!
– А кто вторым? – этого репортер не знал, да и, пожалуй, никто не сможет сказать…
Этот эпизод вспомнился мне, когда я читал книгу господина Б.Носика «Анна и Амадео» с подзаголовком «История тайной любви Ахматовой и Модильяни, или Рисунок в интерьере». Там он, как бы вскользь, говорит о «генуэзской славистке», открывая ее имя в сноске мелким шрифтом – А.Докукина-Бобель, «которая одной из первых опознала А.Ахматову на рисунках («ню») из коллекции д-ра П.Александра, выставленных в Венеции в 1993 году, и даже сообщила об этом в парижской газете «Русская мысль» за 20.Х.93 (понятно, что подобное открытие можно было сделать и раньше, открыв наугад альбом рисунков Модильяни)… Так или иначе, открытие генуэзской славистки может оказаться полезным для искусствоведов, которым так трудно бывает атрибутировать работы Модильяни».
Сказано хлёстко, как и почти всё в этой книге… С таким же успехом можно сказать, что Луи Блерио одним из первых перелетел через Ламанш, Юрий Гагарин одним из первых полетел в Космос, а Нейл Армстронг одним из первых ступил на поверхность Луны…
Первооткрыватель есть первооткрыватель, тем более что мы не знаем, кто вторым опознал Ахматову. И если это открытие можно было запросто сделать раньше, то почему никто его не сделал?! Оставим в стороне и домыслы об отношениях поэтессы и художника, похожие на подглядывание в замочную скважину, которой, кстати, автор и не располагал. А интимные отношения великих людей, между прочим, никого не касаются, и лезут в них только весьма беспардонные субъекты…
Мне было очень приятно узнать, что открытие это сделала именно Августа Докукина-Бобель, я даже возгордился, что у меня такая замечательная знакомая, точнее сказать, дважды знакомая…
А дело было так – в 1991 году на Булгаковских чтениях в Киеве после моего доклада ко мне подошла очень милая женщина, сказала, что доклад ей понравился и в честь этого события подарила мне желтый маркер, извинившись, что у нее ничего другого с собою нет. Ее лицо мне показалось очень знакомым, и я начал расспрашивать – где бы мы могли видеться, назвал несколько различных городов, но все они не подходили.
– Может быть в Генуе? – спросила она, - я оттуда приехала…
Но в Генуе я отродясь не бывал, как в ту пору вообще не бывал в Италии…
- А родом я из Москвы, - продолжала она,- и закончила филфак МГУ, но это было давно…
Вот тут то и выяснилось, откуда мне ее лицо знакомо – мы же с ней учились там одновременно, поступив в 1954 году, хотя первоначально оба хотели на журналистику, и даже побывали там в день «открытых дверей», то есть одномоментно. Но ей на журналистику не рекомендовали по здоровью, а меня отговорили мои коллеги по журналу «Огонек», где я работал в ту пору фотолаборантом, и какие коллеги! Одним из них был замечательный редактор Яков Моисеевич Гик, а другим - Савва Тимофеевич Морозов – внук того самого… Вот и оказались мы на филфаке, а теперь, через три десятка лет, встретились – и именно в день столетнего юбилея Михаила Афанасьевича Булгакова… Словом, однокурсники!
А два года спустя после нашей киевской встречи узнаю, что ею сделано это замечательное открытие!..
О том, как это произошло, она и рассказала в парижской газете:
«Слабая надежда отыскать что-нибудь из этих работ Модильяни возникала при предположении, что рисунков на самом деле было сделано больше, что художник не все подарил своей русской модели, и что до сих пор неопознанная Ахматова хранится в чьем-нибудь частном собрании.
(Подаренные ей рисунки погибли в Царском селе – сохранился один, остальные пятнадцать были раскурены революционными солдатами. Тот, который уцелел, всегда был с Анной Ахматовой – помещенный в рамку он висел на стене в ее комнате – его можно видеть на этом снимке.)
Когда в сентябре этого года в Палаццо Грасси впервые была выставлена коллекция рисунков Модильяни, собранная в 1907-1914 годы его другом и меценатом, парижским дерматологом Полем Александром, я поехала в Венецию, надеясь найти что-нибудь ахматовское в рабочих альбомах художника. Почти 80 лет огромный материал (430 рисунков, эскизов, кроки), целая творческая лаборатория, ревниво охранялась от посторонних глаз и только сейчас, сыну врача, Ноэлю, удалось подготовить эту выставку. То, что я там нашла, превзошло все мои ожидания. В великолепии Дворца Грасси я сразу увидела Анну Ахматову, никем еще не узнанную: ни устроителями выставки, ни критиками, ни посетителями. "Его не интересовало сходство. Его занимала поза", - говорила Ахматова Лидии Чуковской о рисунках Модильяни. На выставке девять рисунков… без сомнения, изображают Анну Ахматову. Часть из них можно назвать портретными рисунками, так как художник сохраняет сходство с оригиналом. Другие более стилизованы, но тематически они тоже относятся к ахматовской теме. Позы, действительно, разнообразны: она и сидит, и стоит, и лежит, даже висит на трапеции; как часто в старости она вспоминала феноменальную гибкость своего тела. Например, мы знаем из воспоминаний о ней, что она "легко закладывала ногу за шею".
На выставке есть маленький набросок…, изображающий тоненькую "не то балерину, не то акробатку с левой ногой у головы", - так написано в каталоге. Очень вероятно, что это тоже Ахматова… Она рассказывала Лидии Чуковской:
"Я могла, изогнувшись, коснуться затылком пола. Могла лечь на живот и прислонить голову к ногам, безо всякой тренировки мне давались такие вещи, которые обычно достигаются только упорной, ежедневной тренировкой. Циркачи говорили, что если бы я с детства пошла учиться в цирк ~ у меня было бы мировое имя"…
Пройдет еще два года, и будет обнаружен – опознан – еще один итальянским искусствоведом Алессандро Де Стефани, но она, в отличие от Носика, не будет иронизировать над этим, а с восторгом сообщит о новом открытии в той же газете «Русская мысль»: «Анна Ахматова «обнаружена» еще на одном рисунке Модильяни…
появился рисунок, изображающий сидящую женскую фигуру с огромным «египетским» котом у ног… Сопоставив рисунок «Обнаженная с котом» и найденные в Венеции рисунки, зображениям Анны Ахматовой, которые являются как бы вариантами одного и того же сюжета (за что и получили конфиденциальное название «триптих»). Но в Палаццо Грасси в Венеции отсутствовал «кот». Благодаря вниманию итальянского ученого теперь мы знаем, что такой рисунок существует. Открыто еще одно изображение Анны Ахматовой….».
Так как Августа Докукина преподает в Генуэзском университете русскую литературу, то диапазон ее интересов одной Ахматовой, разумеется, не ограничивается, и на Булгаковские чтения она приезжала с очень интересными докладами о творчестве этого писателя.
Впрочем, имена Анны Ахматовой и Михаила Булгакова переплетены в истории русской литературы весьма основательно. Познакомились они еще в 1926 году, в Ленинграде на большом литературном вечере.
Вот афиша большого литературно-художественного вечера в Большом зале филармонии в Ленинграде 10 мая 1926 г. Имена выступающих даны в алфавитном порядке: Ахматова, Булгаков, Замятин, Зощенко… только к Булгакову добавлено «прибывший из Москвы» и «автор сборника «Дьяволиада» и романа «Белая Гвардия» (видимо, он еще был не так известен, как другие).
Многие их дальнейшие встречи зафиксированы только с 1933 года – когда Елена Сергеевна Булгакова начала вести свой, ставший впоследствии знаменитым, Дневник. Обратимся к ее записям.
Дневник Елены Булгаковой
33 г.
10 окт. Вечером у нас: Ахматова… Чтение романа. Ахматова весь вечер молчала…
34 г.
1 июня. Была у нас Ахматова. Приехала хлопотать за Осипа Мандельштама – он в ссылке.
35 г.
7 апреля. Обедала у нас Ахматова, приехала хлопотать за какую-то высланную из Ленинграда знакомую.
13 апр. М.А. днем ходил к Ахматовой, которая остановилась у Мандельштамов.
30 окт. Приехала Ахматова. Ужасное лицо. У нее – в одну ночь – арестовали сына (Гумилева) и мужа – Н.Н.Пунина. Приехала подавать письмо Иос.Вис…. В явном расстройстве, бормочет что-то про себя.
31 окт. Отвезли с Анной Андреевной и сдали письмо Сталину. Вечером она поехала к Пильняку.
4 нояб. Ахматова получила телеграмму от Пунина и Гумилева – их освободили.
Комментарии:
… К 1 июня 34 г. - Ахматова и Нина Ольшевская пошли собирать деньги на отъезд Мандельштамов в ссылку. Из Ахматовского дневника: «Давали много. Елена Сергеевна Булгакова заплакала и сунула мне в руку всё содержимое своей сумочки».
К 30 окт. 35 г. Запись 31 окт. В 1 редакции: «Анна Андреевна переписала от руки письмо И.В.С….» Это по совету Булгакова, что, видимо, и сработало…
40 г. запись Е.С.: « … Анна Ахматова. Прочитала то, что написала для него. Взяла фотографию. Сказала: Замятин умер ровно за три года, 10 марта 1937 года».
Софья Пилявская в своей книге «По долгу памяти» вспоминает войну, эвакуацию, Ташкент:
«Как-то сидели мы с Люсей на кухне за инкрустированным столом и вспоминали прошедшее. Елена Сергеевна рассказала, как вскоре после смерти Михаила Афанасьевича поздно вечером пришла к ней Анна Андреевна и прочитала стихи, написанные на смерть Булгакова. Ахматова не разрешила их записать, а просила Люсю запомнить. Та, плача от волнения, никак не выучивала, а Анна Андреевна терпеливо повторяла строку за строкой, и Елена Сергеевна, наконец, запомнила. Теперь эти строки опубликованы: «Вот это я тебе взамен могильных роз…».
АННА АХМАТОВА. «ПАМЯТИ М.А.БУЛГАКОВА».
Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донёс
Великолепное презренье.
Ты пил вино, ты как никто шутил
И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе впустил
И с ней наедине остался.
И нет тебя, и всё вокруг молчит
О скорбной и высокой жизни,
Лишь голос мой, как флейта, прозвучит
И на твоей безмолвной тризне.
О, кто поверить смел, что полоумной мне,
Мне, плакальщице дней погибших,
Мне, тлеющей на медленном огне,
Всех потерявшей, всё забывшей, -
Придется поминать того, кто, полный сил,
И светлых замыслов, и воли,
Как будто бы вчера со мною говорил,
Скрывая дрожь предсмертной боли.
1940. Фонтанный Дом.
Есть загадка, над которой бьются исследователи – все хотят понять, почему Ахматова в этом стихотворении, написанном в память о Булгакове, говорит: «…и гостью страшную ты сам к себе впустил и с ней наедине остался…»?
Скорее всего, дело тут в том, что Ахматовой был известен первый абзац последней главы «Мастера и Маргариты», где прямо сказано: «Он отдается с легким сердцем в руки смерти…».
Если кто-то найдет другое – неоспоримое – объяснение – честь ему и слава…
В комментариях к этому стихотворению в двухтомнике А.Ахматовой читаем: «В авторизованном списке рукой Е.С.Булгаковой (собрание В.Я.Виленкина) в последней строке: смертельной боли».
Так вот откуда идет расхождение – Елена Булгакова учила на слух, и одно слово, столь близкое и по значению, и по звучанию, заменила другим.
Тремя годами позже Елена Булгакова и Анна Ахматова встретились в Ташкенте, в эвакуации. Они жили в одном доме, и когда Елена Сергеевна в 1943 году уехала в Москву, Анна Ахматова перешла жить в ее комнату и посвятила ей вот такое стихотворение:
В этой горнице колдунья
До меня жила одна:
Тень ее еще видна
Накануне полнолунья,
Тень ее еще стоит
У высокого порога,
И уклончиво и строго
На меня она глядит.
Я сама не из таких,
Кто чужим подвластен чарам,
Я сама… Но, впрочем, даром
Тайн не выдаю своих.
1943.
И еще Ахматову и Булгакова духовно роднила любовь к Пушкину.
В широко известном и часто цитируемом письме своему другу и биографу Павлу Попову Булгаков писал (24 апреля 1932 г.): «С детства я терпеть не мог стихов (не о Пушкине говорю, Пушкин не стихи!)». Для него это были не стихи, а высокая поэзия. А под стихами он подразумевал те «взвейтесь, да развейтесь», на которые ссылается Иванушка в психушке, да и о собственных говорит: «Чудовищны!». Этой тогдашней официальной советской поэзии посвящена сцена у памятника Пушкину. И не случайно именно у этого памятника!
Анна Ахматова посвятила творчеству Пушкина свои фундаментальные работы, среди которых и погружение в тайнопись отдельных глав «Евгения Онегина».
Поэтому совершенно естественно звучат такие ее строки:
…И было сердцу ничего не надо,
Когда пила я этот жгучий зной…
«Онегина» воздушная громада,
Как облако стояла надо мной.
И для Булгакова «Онегин» был такой же громадой, откуда он почерпнул свои знаменитые высказывания и образы. Читаем у Пушкина:
Но там, где Мельпомены бурной
Протяжный раздается вой,
Где машет мантией мишурной
Она пред хладною толпой,
Где Талия тихонько дремлет
И плескам дружеским не внемлет,
Где Терпсихоре лишь одной
Дивится зритель молодой…
Видим у Булгакова:
«ТАЙНОМУ ДРУГУ»
Дионисовы мастера. Алтарь Диониса. Сцена.
«Трагедия машет мантией мишурной»…
Сентябрь 1929.
И в «Кабале святош» Мольер начинает свой спектакль словами: - « Муза, муза моя, о лукавая Талия!». Тот же 1929 год.
Эти же слова повторены им в посвящении Елене Сергеевне на титуле «Белой гвардии», изданной в Париже (1931 год).
Исследователи часто называют «Мастера и Маргариту» закатным романом
Булгакова, основываясь на его словах из письма Елене Сергеевне в Лебедянь
(15.06.38):
«Эх, Кука, тебе издалека не видно, что с твоим мужем сделал после страшной
литературной жизни последний закатный роман. Целую крепко! Твой М.».
А ведь это опять «Онегин»:
В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы;
Тогда роман на старый лад
Займет веселый мой закат.
Листаем томик Пушкина и на память приходит «Мастер и Маргарита».
"МАЛЬЧИКУ"
(ИЗ КАТУЛЛА)
Minister vetuli, puer1.
Пьяной горечью Фалерна
Чашу мне наполни, мальчик!
Так Постумия велела,
Председательница оргий.
Старого фалернского, мальчик (лат.).— Первая строка стихотворения Катулла, перевод которого и представляет данное стихотворение».
Далее:
Царь увидел пред собою
Столик с шахматной доскою.
Вот на шахматную доску
Рать солдатиков из воску
Он расставил в стройный ряд.
Грозно куколки сидят,
Подбоченясь на лошадках,
В коленкоровых перчатках,
В оперенных шишачках,
С палашами на плечах.
Тут лохань перед собою
Приказал налить водою;
Плавать он пустил по ней
Тьму прекрасных кораблей,
Барок, каторог и шлюпок
Из ореховых скорлупок…
Так это же шахматы Воланда!
А всё стихотворение «Гусар» («Скребницей чистил он коня…») прямо-таки полет Маргариты!
В стихотворении «ТВОЙ И МОЙ» мы находим почти точное имя его героини:
Бог весть, за что философы, пииты
На твой и мой давным-давно сердиты.
Не спорю я с ученой их толпой,
Но и бранить причины не имею
То, что дарит мне радость и покой,
Что, ежели б ты не была моею?
Что, ежели б я не был, Ниса, твой?
Ниса – Низа, это как с другими героями - не Кайафа, а Каифа, не Иисус, а Иешуа, не Иуда Искариот, а Иуда из Кириафа…
И всё это на протяжении каких-то двух-трех десятков страниц…
Ничего удивительного во всем этом нет – из озарений пушкинского гения произросли многие замечательные произведения - «Ревизор» и «Мертвые души» Гоголя, «Герой нашего времени» Лермонтова (Онегин – Печорин), большие писатели всегда пользуются культурным наследием предшествующих времен. Ахматова, рассматривая «темные места» в «Евгении Онегине», показывает, как творчество Пушкина вбирает в себя поэтическое богатство мастеров былых времен - от Байрона до Овидия…
Когда-то, лет двадцать назад, один рецензент, разбирая мой сатирический роман, поставил мне в вину то, что надо мной нависает тень Булгакова. Как это он еще не заметил, что эпиграф (из Антисфена Афинского – 4 век д.н.э.) предрекал гибель нашей империи, каковая и произошла десять лет спустя… Движимый любопытством - в чем же заключается это нависание, я вплотную занялся творчеством Михаила Булгакова. И занятие это целиком меня поглотило – оторваться от Булгакова я уже был не в силах. И обнаружил, что и над самим Булгаковым нависают тени - Пушкина, Достоевского, Гоголя, Гёте, Гофмана, да и всей предшествующей литературы. Такой вот исторический феномен. Результатом моих исследований стало и вот это эссе – одно из двух десятков других. А также книга (электронная) - «Михаил Булгаков. Фотолетопись жизни и творчества».
И вообще, все мы стоим на плечах гигантов, и должны тянуться изо всех сил, чтобы подняться как можно выше. Иначе тем, кто придет вслед за нами, доведется стоять на плечах пигмеев…
После смерти Михаила Афанасьевича дружба Анны Андреевны и Елены Сергеевны будет продолжаться до конца дней Ахматовой (Елена Сергеевна переживет ее только на четыре года).
Этот снимок Ахматовой я сделал на съезде писателей России, проходившем в Кремле. Еще совсем недавно это было совершенно невозможно - Ахматова в президиуме! Да еще на самом почетном месте, но... одна! Думаю, что она специально так села, чтобы подчеркнуть свою остраненность от "главных писателей", наделенных правом взирать на зал с высоты "олимпа". Но еще не успели приморозить "хрущевскую оттепель", и цензурная плотина нет-нет да прорывалась в отдельных местах. Через эти прорывы и удалось пробиться к читателям некоторым булгаковским произведениям. Жить Ахматовой оставалось менее года, и до последних дней Анна Андреевна была верна дружбе, связывавшей ее несколько десятилетий с семьей Булгакова. Она понимала, что Булгаков писатель великий, будучи в эвакуации в Ташкенте, она читала его произведения – рукописи их Елена Сергеевна, не расстававшаяся с архивом, привезла туда – и поддерживала в ней уверенность, что всё это обязательно будут опубликовано. Однажды, читая там вслух Фаине Раневской «Мастера и Маргариту», она вдруг прервалась и с чувством произнесла: «Фаина, он гений, он гений!».
Писательница Наталия Ильина в своих воспоминаниях пишет: "Это уже февраль был (1966 года). Я приехала в больницу вместе с Еленой Сергеевной Булгаковой. Ахматова очень любила М.А.Булгакова… и сохранила нежную привязанность к его вдове...".
Уже в начале шестидесятых годов Анна Ахматова по приглашению Европейского сообщества писателей побывала в Италии, где ей вручили литературную премию «Этна-Таормина». Об этом событии рассказал в своей статье «Эвтерпа с берегов Невы или чествование Анны Ахматовой в Таормино» немецкий публицист Ганс Вернер Рихтер. Вот фрагмент этой статьи.
«...Здесь сидела сама Россия – посреди сицилийско-доминиканского монастырского сада. Россия восседала в белом лакированном садовом кресле, на фоне мощных колонн монастырской галереи. Великая княгиня поэзии (придворная дама на почтительном от нее расстоянии) давала аудиенцию поэтам в собственном дворце. Перед нею стояли поэты всех стран Европы — с Запада и с Востока — малые, мельчайшие и великие, молодые и старые, консерваторы, либералы, коммунисты, социалисты; они стояли, построившись в длинную очередь, которая тянулась вдоль галереи, и подходили, чтобы поцеловать руку Анны Ахматовой. Я присоединился к ним. Она сидела, протягивала руку, каждый подходил, кланялся, встречал милостивый кивок и многие - я видел - отходили, ярко раскрасневшись; каждый совершал эту церемонию в манере своей страны: итальянцы - обаятельно, испанцы - величественно, болгары - набожно, англичане - спокойно, и только русские знали ту манеру, которую ожидала Ахматова. Они стояли перед своей царицей, они преклоняли колена и целовали землю. Нет, этого, разумеется, они не совершали, но выглядело это именно так, или могло быть так. Целуя руку Анны Ахматовой, они словно целовали землю России, традицию своей истории и величие своей литературы, олицетворение целого периода русской истории от Николая II через Керенского, Ленина, Сталина, Хрущева до Брежнева и Косыгина, — все еще непреклонная, все еще величественная, часть самой России среди сицилийских мандариновых деревьев…. Но сперва я хочу описать вечер, который наступил после этого дневного приема. Нам объявили, что Анна Ахматова будет читать стихи. Мы собрались вечером в одном из залов просторного монастыря — двести человек, большинство в праздничных костюмах, как на премьеру…
Мы ждали Анну Ахматову. Когда она вошла, наконец, в зал, все вскочили с мест, образовался проход, и она шла сквозь строй рукоплещущих, шла, не глядя по сторонам, высоко подняв голову, без улыбки, не выражая ни удовлетворения, ни радости, и заняла свое место в президиуме. После пышной итальянской речи наступило великое мгновение.
Она читала по-русски голосом, который напоминал о далекой грозе, причем нельзя было понять, удаляется ли эта гроза, или только еще приближается. Ее темный, рокочущий голос не допускал высоких нот. Первое стихотворение было короткое, очень короткое. Едва она кончила, поднялась буря оваций, хотя, не считая нескольких русских, никто не понимал ни слова Она прочла второе стихотворение, которое было длиннее на несколько строк, и закрыла книгу. Не прошло и десяти минут, как ее чтение - акт милости, оказанной всем, – окончилось… Взволнованно рукоплескали все; аплодисменты не умолкали долго.
После этого присутствовавших поэтов попросили прочесть стихи, посвященные Анне Ахматовой. Один поэт за другим подходил к ее стулу и читал свое стихотворение, обращаясь к ней и к публике, и каждый pаз она поднимала голову, смотрела налево, вверх или назад - туда, где стоял читавший, - и благодарила его любезным кивком каждый раз, будь то английские, исландские, ирландские, болгарские или румынские стихи. Все происходившее напоминало - пусть простят мне это сравнение - новогодний прием при дворе монархини. Царица поэзии принимала поклонение дипломатического корпуса мировой литературы, причем от выступавших здесь дипломатов не требовалось вручения верительных грамот. Потом кто-то сказал, что Анна Ахматова устала, и вот она уже уходит — высокая женщина, на голову выше всех поэтов среднего роста, женщина, подобная статуе, о которую разбивалась волна времен с 1889 года и до наших дней. Видя, как величественно она шествует, я внезапно понял, почему в России время от времени правили не цари, а царицы.
…Я увидел Анну Ахматову еще раз. Это было в палаццо Урсино в Катанье, во дворце, построенном Фридрихом Вторым. Там вручали ей премию Таормино.
Она сидела на эстраде, окруженная президентами и полупрезидентами, итальянскими писателями и сицилийскими сановниками. Современницу Максима Горького и Антона Чехова освещали прожекторы телевизионных операторов. Но в этот раз пришлось ожидать не только нам, но и ей, так как опаздывал итальянский министр культуры. Она ожидала величественно и терпеливо. С самолетом, который не может стартовать из-за тумана, ничего не в силах поделать даже сама Анна Ахматова, а значит, она не может позволить себе проявлять нетерпение. В этот раз она отвечала на речь министра культуры. Она коротко поблагодарила, и в речи ее не было ни единой лишней фразы, ни единого лишнего слова. Царица благодарила своих подданных. И снова я увидел множество склоненных спин».
А теперь откроем роман «Мастер и Маргарита» главу 23 «Великий бал у Сатаны» и прочитаем ее внимательно – поразительное сходство с Сицилийским приемом – Маргарита в роли королевы бала удивительно похожа на Анну Ахматову, принимающую поклонение коллег-поэтов. То же царственное величие, тот же шарм, та же доброта и внимание к каждому гостю….
Анна Ахматова и Михаил Булгаков. Они даже в алфавите стоят рядом –
А и Б… АиБ сидели на трубе… Не на трубе они сидели, а на губе – на всесоюзной гауптвахте – вроде и не тюрьма, но и не свобода. Булгакова не печатали с 1927 по 1940 год – до конца его жизни, и после смерти еще несколько десятилетий. Ахматову – с 1925 по 1940-й. Их читателей можно было сосчитать по пальцам, скорее даже не читателей, а слушателей – Булгаков своих рукописей из дома не выпускал, а Ахматова вообще свои сочинения не записывала, и лишь доверяла особо надежным друзьям запоминать и хранить в уме ее стихотворения и целые поэмы…
Сгинули их гонители, и имен-то их уже практически никто не помнит, а если иногда и поминают – то лихом. А опальные в прошлом Мастера – Анна Ахматова и Михаил Булгаков издаются теперь огромными тиражами, переведены на десятки языков и давно уже зачислены в классики отечественной и мировой литературы.
«Бессмертие… пришло бессмертие …» - это ведь и о них сказано в романе Мастера. Бессмертие и земное и небесное – 21 октября 1982 года была открыта малая планета (астероид) № 3469 и присвоено ей имя – Булгаков. А другая планета, открытая в той же Крымской обсерватории, носит имя Ахматовой. И как Воланд летел со своей свитой, так и они летят в просторах Вселенной, только в их свите две тысячи астероидов, и среди них - Пастернак, Цветаева, Платонов, Бабель, Ильфпетров, Раневская, Свиридов, Утесов и много наших других когда-то утесняемых, а из «дальнего зарубежья» тоже славные планетки – Рабле, Вольтер, Гойя, Пиаф, Чаплин, Сирано и даже Иоганн Штраус, который дирижировал оркестром на балу у Сатаны в московской безразмерной квартире… Может быть, и Модильяни летит рядом с ними в этой свите?
Впрочем, об этом, пожалуй, следует спросить Августу…
2003-2006.