Происхождение "Мастера" (Приложение 2)

ЯКОВ КУМОК

ПРОИСХОЖДЕНИЕ «МАСТЕРА»

К 60-летию создания романа.

Нижеследующие заметки впору бы по­местить под рубрикой “Итоги века”. Речь в них о романе, который по ре­зультатам опросов многих ведущих литера­турных журналов и газет входит в список самых популярных художественных произ­ведений XX столетия. Нет смысла тянуть, читатель, поди, уж догадался: это роман Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита".

Заранее оговорюсь, что не собираюсь писать о самом романе. Это огромная те­ма, и я не стану ее касаться. Я о другом. Го­товясь к написанию, я просмотрел доступ­ные мне материалы, связанные с историей появления в печати булгаковского шедевра. Их немало: вообще же список работ, посвя­щенных "Мастеру", необъятен. Странным образом я не нашел упоминаний о первоот­крывателе романа, а в данном случае правомерно употребить именно это слово: от­крытие романа - как открывают золотую жилу или древнегреческую статую, зане­сенную слоем земли. Авторы перебирают прототипы, ищут аналогии в мировой сло­весности, смакуют подробности телефон­ного разговора Михаила Афанасьевича со Сталиным. И так далее. А вот о том, что са­ма рукопись романа оказалась погребена под слоем забвения и пролежала там почти тридцать лет, пока не нашелся человек, взявший на себя риск и труд произвести раскопки, а потом донести находку до ши­рокой публики, - об этом как-то забывают. Человеком этим был Абрам Зиновьевич Ву­лис.

Берусь утверждать, что если бы не его усилия, роман пролежал бы в небытии еще лет двадцать, до самой перестройки, но воздействие его на состояние умов в обще­стве было таково, что, не будь он опублико­ван в конце шестидесятых, так и самой пе­рестройки в конце восьмидесятых, возмож­но бы, и не было. И тогда роман не увидел бы сват еще неопределенное время.

Это - нечто вроде короткого предуве­домления. А теперь, как любил говаривать сам Булгаков: "Вперед, читатель!"

И тут память отбрасывает меня в дале­кий, батюшки, не сразу и вспомнишь, 1962 год, я иду по Моховой, день пасмурный, ненастный, хотя дело в июне, прохожие спе­шат, сутулясь, под зонтиками, и вдруг вижу: навстречу плывет высокая, а под шапкой курчавых волос казавшаяся еще выше, поджарая фигура, явно никакого дождя и вообще ничего вокруг не замечающая, раз­махивающая руками и что-то себе под нос бормочущая.

- Авка! - останавливаю я его (а мы всег­да звали его Авкой): - Авка, что с тобой?

- Яшка! - с трудом возвращаясь в реаль­ный мир, воскликнула фигура. - Если бы ты знал, какой роман я прочитал!

Последующие три или четыре часа мы бродили по Манежной площади и вокруг Ленинки, забыв о непогоде, и я слушал сбивчивый, с придыханиями, но порази­тельно ясно изложенный, как только умел литературовед со стажем, рассказ о Варенухе, Иешуа, Фаготе, дурной квартире но­мер 50,

несчастном Берлиозе и величавом Воланде. Я, наверное, был первым, или од­ним из первых, кто слышал эти имена, зна­комые ныне миллионам людей.

Срочные дела были позабыты, и домой я тоже не поехал. Я поспешил к друзьям, жившим тогда на Октябрьской площади, и с пирога, едва успев его перешагнуть, за­кричал:

-         Ребята! Какой роман мне сейчас пересказали! Так в те времена зарожда­лись пересуды и слухи.

Некоторые предшествующие этой встрече события и большинство по­следующих, которые сплелись в захватывающую драму со счастливым концом, я бы не смог восстановить, основываясь исключительно на своей памяти. Абрама Зиновьеви­ча уже нет в живых, как и всех других непосредственных участников того уникального сражения, какое разыгралось вокруг рукопи­си романа и каких в мировой литературной практике, быть может, раз, два и обчелся.

Мне помогла вдова Вулиса Любовь Константиновна. Спасибо ей. Она любезно снабдила меня материалами, ознакомила с записками мужа и, что особенно ценно, предоставила в мое распоряжение изданную им в Ташкенте книгу "Вакансии в моем блокноте". Она вы­шла в 1989 году и малоизвестна в Москве да­же специалистам. По моим сведениям, ее нет даже в крупнейших библиотеках столи­цы.

Вулис восстанавливает в ней детали это­го дела. Ниже я позволю себе привести из нее необходимые выписки. Но прежде всего еще одно личное вос­поминание.

Мы познакомились с Абрамом Зиновьевичем в редакции газеты "Комсомо­лец Узбекистана" и вместе проработали там несколько лет. Все знали, что в свободное время Вулис пишет диссертацию. Тема - по­лузапретная, и соискателю пришлось прило­жить усилия, чтобы ее утвердили в качестве доступной для защиты. По нынешним вре­менам это прозвучит уморительно. Знаете, какой роман он отважился проанализировать? "Золотой теленок". Но тогда он только-только стал доступен для обсуждения и, 6удучи горячо любимым читателем, оставался под подозрением у властей. "Теленок” был тогда переиздан и возвращен публике после долгого перерыва, но оставался как бы на обочине столбовой дороги развития советской литературы.

В это время в Ташкент приехал Констан­тин Михайлович Симонов. Поговаривали, что он сослан сюда за ошибки, допущенные на посту главного редактора не то "Нового ми­ра", не то "Литературки".  В Ташкент издавна ссылали деятелей, попавших в опалу. Это началось задолго до революции, так что по­явление еще одного ссыльного никого не удивило. Константина Симонова почитали как живого классика. И когда Вулис признал­ся, что пригласил его на защиту своей диссертации, все были поражены, и я бы даже сказал, неприятно поражены. Да чтобы сам Симонов пришел на защиту какой-то провин­циальной диссертации! Не может того быть. Представьте себе, как шокирован был зал, а в особенности члены ученого совета, когда ровно за минуту до начала процедуры в две­рях показался знакомый по фотографиям пронзительный профиль.

Позже А. 3., я помню, не раз восхищался исключительной обязательностью Симоно­ва. Если уж обещал через месяц, допустим, в такой-то час быть в таком-то месте, то это непременно произойдет, причем минута в минуту. Константин Михайлович во время обсуждения попросил слова и своим раска­тисто-картавым говором произнес какие-то ободряющие слова, дал нужные советы и на­путствовал храброго исследователя.  И с тех пор между молодым ученым и маститым пи­сателем завязались добрые отношения. Это сыграет в будущем свою роль в судьбе булгаковского творения.

В 20-е и 30-е годы сатирический жанр пе­режил небывалый расцвет, связанный с мно­гими славными именами. Не берусь судить о причинах этого явления, но именно его вы­брал Вулис для изучения и сделал темой док­торской диссертации. Он приехал в Москву, чтобы порыться в архивах, полистать подшивки старых газет и поработать в библиоте­ках. Булгаков числился в сатириках. От редактора одного из издательств, куда Вулис захаживал, он узнал, что еще жива вдова писателя Елена Сергеевна и у нее хранится рукопись неизданного романа. Кажется, единственный человек, который его читал, был Вениамин Александрович Каверин. В издательстве как раз готовилось собрание его сочинений. Его представитель охотно вы­звался узнать у Каверина номер телефона вдовы.

Прикосновение к Истории подчас неощу­тимо. Накручивая диск уличного автомата, Вулис не мог подозревать, какое извержение вулкана спустя время из этого воспоследует.

-  Добрый день... Я ташкентский литера­туровед... Только что познакомился с повес­тью "Роковые яйца". Судя по этому произве­дению, Булгаков тоже - как и авторы "Золото­го теленка" - талантливый писатель, хотя, по­нимаю, моя оценка может показаться вам преувеличенной. И вот мне сдается, что по­сле Булгакова должны были остаться инте­ресные рукописи...

Он снисходил к ней! Он оказывал ей ми­лость, проявляя внимание к наследству му­жа. Единственное, что может извинить Вули­са, так это то, что он почти ничего не знал о Булгакове. Как и никто из пишущих и читаю­щих в Советском Союзе. За исключением, быть может, Каверина, но тот молчал!

Нижеследующий диалог просто порази­телен по противостоянию сторон.

Елена Сергеевна уточнила для себя:

-  Скажите, пожалуйста, вы состоите в Союзе писателей?

- Состою. Два года назад принят, - ответ­ствует он с гордостью.

- Значит, вы состоите членом Союза…  Может быть, вы один из тех, кто ровно ниче­го не делает, чтобы воздать должное памяти великого русского писателя Булгакова. Не печатает сочинений Михаила Афанасьеви­ча...

У Вулиса потемнело в глазах, а в руке за­дрожала телефонная трубка. Она называет его великим, ставит в один ряд с Достоевским и Гоголем, а он...  Вулис пробормотал извинения, а отказ принять его расценил как должное.

Но он недаром славился среди друзей своим упорством. Через несколько дней он опять позвонил. "Новый разговор, - пишет он, - по сути ничем не отличался от прошло­го - ничем, кроме развязки, которая могла бы сойти за хэппи-энд... Меня согласились принять... " Не сразу, нет, Елена Сергеевна, как замечает автор, не терпела опрометчи­вости в булгаковских делах. Однако спустя какое-то время он стоял "на лестничной площадке в том доме на Суворовском бульваре у Никитских ворот, что одним боком по­вернут к церкви, где как будто венчался  Пушкин, а другим - примыкает к новому гастроному".

"Подъезд был темноватый, с кухонными запахами, но по мне, будь он даже выстлан персидскими коврами, это нисколько не прибавило бы обстановке торжественности: Елена Сергеевна встречала меня в прихожей с великодушием и достоинством коро­левы какого-то фантастического мира".

Нечто царственное в ее облике отмеча­ют многие мемуаристы. А еще дело в той крайней настороженности, с какою Елена

Сергеевна встречала всякое поползновение проникнуть в ее великую тайну. Молодому поколению этого не понять. Я не раз в этом убеждался, рассказывая эту историю в ком­пании людей, сформировавшихся в годы пе­рестройки. "Да чего она боялась?" - недо­умевают они. Да всего боялась, милые. Участь Мандельштама, Клюева, Бабеля, Ва­сильева, десятков, если не сотен других та­лантливейших прозаиков и поэтов была ей  слишком известна. Самого Булгакова арестовать бы уже не могли по причине смерти в 1940 году. Но рукопись романа - запросто. Как поступили гэбисты с рукописью романа Василия Гроссмана "Жизнь и судьба". Ее изъяли, забрав все черновики и варианты, и потом заверили автора, что опубликовано может быть его произведение не раньше, чем лет через двести. Большевики не подо­зревали, что самим им уготована куда более короткая участь.

Итак, Вулис принят. С ним ведут беседу, прощупывают, так сказать, со всех сторон и угощают кофе. Вулис в восторге от кулинар­ных способностей Елены Сергеевны. Об этом и мне, помню, говорил, да и в книге своей поминает. Видно, на командировоч­ные денежки ему не очень-то сытно в столи­це жилось. Между тем время идет, а о руко­писи еще ни полслова... "Вопросы задаются завуалировано, однако во всех стилистических редакциях они остаются системой лову­шек, экспериментов, испытательных ситуа­ций". Его испытывают, и он это понимает. Назначают прийти еще раз и еще... Беседы ведутся, как принято было в те времена, на кухне. Наконец...

"В назначенный час Елена Сергеевна ведет гостя на кухню, и круглый столик (мне он всегда представлялся мраморным) в мгновение ока оказывается сервированным. Широкое московское гостеприимство!" Но на сей раз, удалившись в комнату, хозяйка возвращается оттуда с двумя толстыми переплетенными томами...

"Мастер и Маргарита".

"Мастер и Маргарита" 1962 года, пишет Вулис, это ни с кем не разделенный мир ху­дожника и его подруги. В самом деле, это совершенно необычное чтение! Знать, что до тебя в этот мир, мир романа, еще никто не входил! Чтение продолжается несколько дней, Вулис возвращается к пройденным главам, с разрешения Елены Сергеевны де­лает выписки.

"Отрывая взгляд от пожелтевших стра­ниц, я в первый миг с трудом понимал, что за окнами Суворовский бульвар шестьдесят второго года, а не Садовая тридцатого и не Ершалаим времен Понтия Пилата. Старое трюмо у противоположной стенки волшеб­ным образом приобретало головокружи­тельную глубину, и мне чудилось, что вот сейчас там, обрамленные витым деревом, возникнут глумливые кот и Коровьев".

Наконец второй том захлопнут. Абрам Зиновьевич выходит на улицу... и на Моховой происходит встреча, которую я не забуду до конца своих дней.

Тут необходимо подчеркнуть, что все по­следующие действия Вулиса никак не были связаны с будущей диссертацией. Для нее ему вполне хватило бы выписок в тетради. То есть все эти хлопоты и усилия, почти геро­ические, которые он предпринял, были ему, собственно говоря, не нужны, делались бес­корыстно, и ни копейки за них он не получил. Нынешние булгаковеды работают не так.

В Ташкент Вулис возвращается, везя в портфеле несколько неизданных произведе­ний Михаила Афанасьевича. "Записки по­койника" он отнес в журнал "Звезда Вос­тока", пьесу "Иван Васильевич" в местный театр. То была уникальная эпоха первоизданий. Воспользовавшись оттепелью, остав­шиеся в живых родственники доставали из сундуков уцелевшие произведения своих за­прещенных, посаженных, расстрелянных от­цов, матерей, братьев. Зачастую провинци­альные журналы оказывались смелее сто­личных и решались публиковать то, что в Мо­скве и Ленинграде не проходило. На это и рассчитывал Вулис.

Увы, на сей раз не вышло. И журнал, и театр отказались от предложенных текстов. Но на доверие со стороны Елены Сергеевны это не повлияло. Наоборот, оно даже окреп­ло. Она убедилась, что в лице Вулиса приоб­рела бескорыстного друга. В последующие приезды в Москву он часто навещает ее, и они подолгу беседуют, обсуждая особенно­сти романа и возможности его издания. Еле­на Сергеевна, вообще-то оптимистка по на­туре, рассчитывала, что условия для этого созреют в начале 70-х годов. Напомним, что на дворе было начало 60-х. Как-то Вулис проявил слабость и намекнул на то, что ро­ман можно переправить за границу. Вдова резко оборвала: он должен быть издан на родине.

Особенности же романа, его исключи­тельное своеобразие ставили литературове­да в тупик. К какому жанру его отнести? Есть ли аналоги ему в мировой словесности? Во­просы эти буквально мучили его.

Как всегда, подоспел случай. Вышла книга Михаила Бахтина (имя, долгие годы также бывшее под запретом) "Проблемы поэтики Достоевского". Вулиса поразила, как он признается, "гениальная мысль филосо­фа, вычитавшего из мировой литературы ни­кем дотоле не замеченную форму мениппеи... Смеховой карнавальный жанр, содер­жанием которого являются фантастические приключения правды на земле, и в преисподней, и на Олимпе...".

"Мастер" - это современная мениппея. Истина эта кажется ему теперь неоспори­мой. Елена Сергеевна с ней не соглашается. Они спорят.

Однако дело с публикацией никак не движется! Ждать десять лет и надеяться, что потом произойдет чудо, - это не в натуре Вулиса. И вдруг его посещает замечатель­ная идея. Он хватает листок бумаги и набра­сывает на нем названия дюжины произведе­ний.

Идея эта, надо сказать, намного обогна­ла свое время. Только сейчас, как сообщают в газетах, одно из московских издательств планирует выпустить "Библиотеку сатириче­ского романа". А именно ее-то первый и предложил издать Вулис. Теперь у него в ру­ках конкретный план, и есть повод обратить­ся к Симонову! Он едет к нему.

- Почему только романа? Надо брать ши­ре. Пускай это будет 'Библиотека сатиры и юмора". Два-три тома рассказов. Миниатю­ры, пародии, эпиграммы.

- Может быть, еще и комедии? - с необъ­яснимым (и самому мне непонятным) ехид­ством переспросил я.

- И том комедий, - подтвердил он. - Поче­му бы нет?

Вулису невдомек, что за этим скрывает­ся хитрый замысел. Константин Михайлович моментально уловил все преимущества предложенного проекта, но он был лучше осведомлен в издательских возможностях и знал, что единственный орган, которому под силу потянуть "Библиотеку", - "Огонек".  Журнал начал выпускать ежегодное прило­жение. Уже вышли огоньковские Блок, Мо­пассан, Стендаль. А во главе "Огонька" сто­ит Софронов. Большой чин в Союзе писате­лей, советский поэт и драматург.

Симонов повторил манипуляции, не­сколько ранее совершенные Вулисом. Он схватил лист бумаги и стал набрасывать со­держание тома комедий.

- Маяковский с "Клопом" и "Баней", "Чу­жой ребенок” Шкваркина...

-  Может, еще и "Стряпуху" включите? - продолжал я ехидничать.

-  Конечно, и "Стряпуху" включу. Париж стоит мессы!

"Стряпуха" - пьеса Софронова, которую по указанию сверху ставили все столичные и провинциальные театры. Заурядная соцреалистическая стряпня, если позволить себе тавтологию, над которой потешались все уважающие себя интеллектуалы. Констан­тин Михайлович хотел угодить Софронову и ЛИЧНО, так сказать, заинтересовать и для ре­ализации понравившегося проекта готов был несколько поступиться принципами. Впрочем, ему приходилось это делать и раньше...

Но у Вулиса своя цель! Он наблюдает за партнером и ждет. Тот разговаривает по те­лефону, продолжает набрасывать свой спи­сок и изучать список Вулиса. Наконец:

- А что это "Мастер и Маргарита"?

-  Это очень сложный роман... - начал мямлить я. - Действие происходит парал­лельно в двух временах... Библейские главы чередуются с современными... Сатана по­падает в Москву тридцатых годов...

-  Вы мне проще скажите: за советскую власть или против?

-         Это не о том...

Восхитительный обмен репликами, не правда ли? Однако цель достигнута: Симо­нов заинтересован и хочет роман прочитать.

Идут к Софронову.

-  Замечательная идея! - похвалил он. - Читателю - наслаждение, издательству - прибыль, а нам - слава!

И вдруг, вглядевшись в наименования, встревожился:

- А что такое Булгаков - "Театральный ро­ман", "Мастер и Маргарита"?

Вулис начал было мусолить, как он вы­разился, разъяснительные фразы, но его перебил Симонов:

- Это еще нужно продумать. Возможно, понадобится замена.

Забегая вперед, скажем, что проект не был тогда осуществлен. Тому помешали разные обстоятельства.  Однако и здесь бли­жайшая цель достигнута. Софронову запа­ли в голову названия романов.

Я уже говорил, как в те годы зарожда­лись слухи. Вулис рассказывал о "Мастере" во всех компаниях и редакциях. Осмелела и Елена Сергеевна. Сначала ее проверенные, так сказать, друзья и знакомые удостоились чести прочитать роман, потом и знакомые друзей... Когда в Москву приехала дочь Сергея Есенина Татьяна Есенина (еще девочкой она была сослана в Ташкент, да так там и осталась), А. 3. привел ее к Булгаковой. "Об­щение их протекало в особой, высокой и напряженной тональности. Королева сознава­ла, что разговаривает с другой королевой. Что это диалог вдовы непризнанного клас­сика с дочерью признанного". Татьяна Сергеевна также прочла роман.

Москва полнилась слухами!

Главные редакторы журналов и газет на­чинают интересоваться неизданным Булга­ковым. Симонов прочитал роман и стал его горячим поклонником. "Жизнь Елены Сер­геевны, - отмечает Вулис, - феерически рас­цвела".

Сам он заканчивает работу над диссер­тацией, где несколько глав посвящает "Ма­стеру и Маргарите". Содержание романа из­ложено в них подробно - и он, и Елена Сер­геевна посчитали это необходимым именно потому, что роман оставался неопублико­ванным. Монография Вулиса печаталась в Ташкенте, и когда ее доставили в Москву, он поспешил на Суворовский бульвар.

- Это чудо! - восклицала Елена Сергеев­на, почти задыхаясь в приступе торжеству­ющего смеха. - Это просто чудо! - Очки ее сползли на нос, а может быть, она просто посмотрела поверх очков, и я увидел, как молодо блестят ее чуть косящие ведьмины глаза. - Это все штуки Воланда!

Штуки Воланда продолжались, и нам, чтобы сберечь журнальную площадь, при­дется опустить массу подробностей и пере­скочить прямо в 1966 год. Все это время усилиями Вулиса и других, теперь уже нема­лочисленных энтузиастов, создавалась об­щественная атмосфера приятия романа. Становилось все более необъяснимо, поче­му произведение, о котором все кругом го­ворят, до сих пор не печатается. Вышел к то­му же том драматургии Булгакова, появи­лись в печати и другие его произведения. Сама Елена Сергеевна (по профессии пере­водчик) стала получать заказы из изда­тельств. Появились кое-какие заработки.

И наступил день, когда Вулису переда­ли: "Свяжитесь с Поповкиным. Он хочет с вами переговорить".

Поповкин возглавлял журнал "Москва", который был приравнен к региональным, провинциальным "толстым" журналам, по­зволявшим себе вольности, для централь­ных органов недоступные. Мне кажется, что этим объясняется, почему именно "Москва" осмелилась предоставить свои страницы "Мастеру". Но и заслуг самого Поповкина отрицать, конечно, нельзя. Он был смелый редактор. По тем, конечно, временам и меркам.

"Я позвонил Поповкину и, не веря соб­ственным ушам, услышал:

- Мы хотим печатать "Мастера и Марга­риту". Не возьмете ли на себя труд сделать предисловие? С вашей книгой я познако­мился. Считаю, что в романе вы разобра­лись.

Телефонная будка, в которой я себя об­наружил, повесив трубку, показалась мне тогда сказочной каретой - вот-вот умчит ме­ня к Мастеру и Воланду, к Иешуа и Пилату, живым, реальным".

По неписаным правилам того времени, подобные публикации должны были обстав­ляться предисловиями, послесловиями и комментариями. Делалось это с целью не столько просветить читателя, сколько приту­пить бдительность недоверчивых чиновни­ков из ЦК КПСС. Читателю, дескать, будет разъяснено, что роман "Мастер и Маргари­та" не "против советской власти", а "о дру­гом" Вулис прекрасно понял, чего от него хотят.

Необъяснимым образом уже на следую­щий день вся Москва знала о готовящейся публикации и принялась гадать, будет ли "Мастер" подан целиком или с купюрами. Я хорошо помню это время томительного ожи­дания.  Говорили, что вообще появится лишь фрагмент романа. Между прочим, слухи были не беспочвенны! Вулис записывает: "Существует намерение дать в журнале лишь первую, менее сложную часть рома­на, оправдав сокращение формой подачи: из архивных материалов".

В последний момент Вулиса ожидает большое огорчение. Он самозабвенно и тщательно работал над предисловием. В редакции оно понравилось. Неожиданно его вызвали к главному редактору, и тот заявил, что по зрелому размышлению он решил по­просить Симонова написать предисловие. Симонов - это все-таки сила, и в глазах цековских работников его имя звучит убеди­тельно. ("Не то что какой-то Вулис", - вероят­но, подумал А. 3.) "А ваше предисловие, - чтобы как-то утешить его, сказал Поповкин, - мы дадим как послесловие".

Вышло все нелепо и смешно. Редакция решила первую часть романа выпустить в одиннадцатом номере журнала за 1966 год, потом подождать, какова будет реакция партийных органов, и, если все сойдет бла­гополучно, окончание романа дать в первом номере за 1967 год. Ну а если реакция будет неблагоприятной и вторую часть романа опубликовать не удастся? Тогда послесловие Вулиса тоже не увидит света и труд его пропадет втуне? Вроде бы неловко перед ним. И на редколлегии было принято соло­моново решение: первую часть романа "обложить" и предисловием, и послесловием!

Вот они лежат передо мной - два номе­ра "Москвы". Одиннадцатый и первый. В одиннадцатом - предисловие Вулиса. В нем он развивает концепцию мениппеи и вписы­вает "Мастера" в контекст мировой литера­туры.

За этим номером гонялась вся Москва. Не удержусь и выпишу еще несколько строк. Вулис вспоминает, как встретила его Елена Сергеевна. Он привез журналы на машине. Она ждала на улице. "Я перета­щил заказанную часть тиража в дом, и там, в комнате, где я впервые читал "Мастера", под овальным портретом, Елена Сергеевна начала, ничего не видя от волнения, перели­стывать журнал. Может быть, она спешила показать опубликованное Ему".

Ему - это, конечно, Булгакову, под пор­третом которого она сидела.

"Мастер" стал объективной реальнос­тью, открытой и для восхищения, и для бра­ни, и для научного анализа, и для споров".

Этими словами Вулис заканчивает свои заметки, и мне остается только выразить уверенность, что в "объективной реально­сти" существования романа, которое, не со­мневаюсь, будет долгим, имя Вулиса не бу­дет забыто.

 

Журнал «Русский еврей». 2000 г.