ПРИЛОЖЕНИЕ 2 - КОММЕНТАРИЙ к  роману «КАРЬЕРА ОТПЕТОВА»

Надиктован на аудиокассету в ноябре 2008 года. Переведен в компьютерный текст в ноябре-декабре 2010 года Галиной Клеймёновой – верным другом и помощником автора.

      

Через много лет: В этом комментарии указываются страницы по машинописи, а я перевёл потом текст на компьютер, и страницы, естественно, переместились. Поэтому следует ориентироваться на близкие куски текста, что, как мне кажется, не слишком сложно.

 

 

Моему дорогому другу и сподвижнику Серёже Боброву, спутнику на стезе БУЛГАКОВЕДЕНИЯ  презентую эти комментарии к моему давнему роману «Карьера Отпетова».

Ну, во-первых, откуда вообще возникла  идея этого романа. Я многие годы работал в журнале «Огонёк», и главным редактором там был такой писатель, драматург, поэт и проч. Анатолий Софронов. Я убедился за годы работы в журнале, что этот человек был абсолютно бездарный, что это просто графоман с большой дороги. И вообще его биография весьма грязная, потому что он во времена Сталина был секретарём Союза писателей и участвовал в погромах многих приличных творческих людей.

И вот я как-то не собирался ничего об этом писать, и вдруг в году 1973 наткнулся в сборнике заявок на книги для издательств (выходил такой сборник) на заявку издания книги о Софронове  под названием «Принадлежит России» Причём эту книгу заявила одна из софроновских  прихлебательниц, которая заведовала отделом искусства в «Огоньке».

Я тут же подумал, что тут что-то не то, и вообще как он может принадлежать России, и какая о нём может быть книга. И мне захотелось написать просто памфлет, небольшой такой, по поводу этого дела и рассказать о бездарном писателе, но я решил перенести действие в древнюю Грецию и придумал название памфлета «Принадлежит Элладе». Тогда же родился и псевдоним для этого писателя – Отпетов (это как бы его настоящая фамилия) – и его литературный псевдоним – Антоний Софоклов, что очень похоже на оригинал.

Но памфлет не состоялся, а появился роман «Карьера Отпетова». Почему Отпетов – это становится ясно уже в самом начале романа. Кстати, упомянутая дама – заявительница и прихлебательница – выведена мною в романе под именем Минервы-Толкучницы. Настоящее имя дамы я открывать не буду.

Почему не состоялся памфлет?  Потому что я тогда подумал: ну что ж, я здесь (т.е. в «Огоньке») работаю, никаких мер я против него не принял, пальцем не пошевельнул, чтоб его разоблачить, а тут вдруг взял и написал памфлет.

Но через несколько лет у меня произошла с ним стычка, а потом произошла битва настоящая, и тогда я понял, что я имею моральное право это написать. И вот я решил, и даже сначала не решил, у меня только идея была…  Я взял отпуск (у меня их было два неиспользованных) и поехал к своему другу на дачу. Там я начал писать книгу для детей, мне обещали её опубликовать, и, получив за неё деньги, я мог бы продержаться год – два, пока не найду другую работу, т.к. из «Огонька» надо было уходить, обязательно уходить, потому что там мне уже было невтерпёж. Ну и стал я писать эту детскую книгу. По-моему, недели две я её писал, это было путешествие по Европе на машине. И вот в какой-то момент утром взял, отодвинул в сторону эту детскую книгу и начал писать «Карьеру Отпетова».

Вот так начинался этот роман. Это был 1977 год, и в это время я уже долгие годы был под впечатлением романа Булгакова «Мастер и Маргарита», поэтому с самого начала моего романа там уже начинают появляться какие-то связки, какие-то ссылки на этот роман. Это для меня было очень важно, и меня очень грело. Я думал, что вот и моего «Отпетова» надо бы написать в таком же духе как «Мастер и Маргарита», Но с другой стороны, я подумал, что такая книга уже существует и в таком духе писать уже просто нельзя. Но так как я собирался писать о явлении абсолютно абсурдном, то я и решил делать форму романа абсурдной. Но потом опять-таки подумал, что ничего хорошего из этого не получится.

Тогда я стал придумывать, что мне делать, и придумал свою форму романа.  Он должен состоять из совершенно разных по стилю кусков, т.е. каждый кусок должен быть написан в своём стиле. В одном  месте это как будто бы пьеса, т.е. всё расписано как в драматургии, в другом месте это просто целая поэма, в третьем месте просто повествование, где-то такие приключения, т.е. каждая часть, каждый кусок, можно сказать, написан по-разному должен быть. Так я задумал. И я стал советоваться со своим давним приятелем и коллегой Женей Велтистовым, хорошим, кстати говоря, писателем, который из «Огонька» потом перешёл в журнал «Кругозор» главным редактором, а затем вообще оказался в ЦК партии, где он курировал телевидение. Я ему рассказал мою идею. Он сказал, что действие нужно перенести  куда-нибудь в районный масштаб, чтоб мне, как говорится, холку не намяли.

Но я ему сказал: - Знаешь, районный масштаб – это опять про сантехников что ли, про домоуправов писать... И в то же время я понимал, что я не могу напрямую писать, что это про советское время, про советское учреждение и т.д.

И тогда явилась у меня идея  сделать так, чтобы действие происходило в какой-то церковной епархии, но это, конечно, не должно быть ни православие и никакая другая религия, т.е. я  не должен был обидеть никакую религию. Скорее это должно было иметь просто некий религиозный подтекст. Это давало возможность  ввести необычную лексику, что для такого романа было необычайно ценно. Вот я и решил, что действие происходит в какой-то епархии, которая относится к правословию, а не к православию.

Потом где-то уже в конце буду рассказывать и комментировать, почему правословие,  и что это должно для меня обозначать. В общем, я начал писать этот роман и писал его три года. Закончил я его в 1980-м году за два часа до начала Московской Олимпиады, после чего пошёл к своему приятелю – у него был цветной телевизор, у меня ещё не было, пошёл к нему смотреть олимпиаду. Вот так рождался этот роман, так он начинался.

Году примерно в 1978-м или 1979-м у меня появился эпиграф, общий эпиграф ко всему роману. Мне подарили книгу о древних философах, и я там нашёл очень интересную цитату, которую использовал как эпиграф, что государства погибают и т.д., т.е. за 11 лет этот эпиграф предсказал развал Советского Союза, гибель этой страны, в которой всё это происходило. Ну, а потом свои эпиграфы были уже в каждом разделе, но о них мы будем говорить потом.

На странице третьей романа я себе позволяю немножко, как говорится, поиронизировать над нашим бытом, над нашим питанием, какие у нас котлеты были, какое молоко, какая вода, в общем, на чём основа нашей жизни зижднлась.

Потом далее на сноске к стр. 9 я разбираю количественный состав поэмы «Чао», которую я написал, породируя софроновскую «Поэму прощания». Поэму свою он написал, когда умерла его жена, но это ещё будет дальше. Дело в том, что некоторые, прочитавшие мой роман, говорили, что это очень длинная поэма. Я им возражаю, ну какая  она длинная? И вот тут я показываю, какова была первооснова, которую  я пародирую. По сравнению с софроновской моя поэма очень короткая, а он как графоман расписал это так, что читать нет возможности. А издавалось это отдельной книжкой стотысячными, если не больше,  тиражами, Т.е. это был абсолютный кошмар.

Но даже кто-то советовал… Лидия Яновская советовала вынести, может быть, всю эту поэму в конец книги, как приложение, как сделано у Пастернака в «Живаго». Но когда Абрам Вулис прочитал, он сказал: «Всё на месте, ничего не трогайте, и пусть будет так, как есть. Я буду читать всё, что вы будете писать». -  так сказал Вулис.

Свою пародийную поэму я состряпал, в основном,  в метро по дороге на работу и обратно, т.е. я держал софроновскую книгу и писал на неё как бы свой подстрочник, причём была хитрость такая – во-первых, это не должно было быть лучше, чем у него, а у меня всё время получалось лучше и приходилось «ухудшать», и, во-вторых, нужно было сделать так, чтобы ни одна строчка не была точной копией его строчки, чтобы он не смог ко мне придраться, что это издевательство, и чтобы не потащил меня в суд. И я бы сказал: «Покажите хоть одну строчку, которая совпадает с его строчкой. Ни одной. А раз не совпадает, значит, это же не то.

Начиная с 10-й стр., я там запускаю длинные рассуждения трёх иксов, трёх якобы авторов этой книги. Это такая игра была мне нужна, потому что потом перекликается с какими-то другими вещами, и люди, чтобы разобраться, должны возвращаться обратно и перечитывать, иначе так с ходу не запоминается, а когда перечитываешь, до человека всё это доходит. Этот приём чужого авторства, якобы найденной рукописи, очень широко используется вообще в литературе. Поэтому и я там привожу пример и Пушкина, и кого-то ещё, и Гоголя. Это подставное авторство. Якобы. Ну, есть такая литературная игра, которую я принял и думаю, что тут она ничему не помешала, но в этом был для меня определённый смысл.

Цитата, которая начинается на 16-й стр. и переходит на 17-ю, о том, что и до нас были люди, которые писали и т.д., и т.д… Эта цитата взята из книги Егора Яковлева «Встречи за горизонтом». А в конце 18-й стр. я цитирую Мустая Карима, который сказал как-то: «Я не такой дурак, чтоб у меня всё было хорошо». Когда Мустай Карим прочитал это моё произведение, он сказал мне: «Ты очистился», потому что он знал всю эту историю, возню там в «Огоньке» и мою борьбу. И потом он сказал: «Но ты знаешь,  это никогда не будет напечатано». Он свято верил, что советская власть вечная и, конечно, не мог предположить, что она рухнет, хотя он критично относился ко многому.

Но, как мы видим, она всё-таки исчезла, и теперь можно, если есть деньги, издавать, что хочешь и сколько хочешь, запросто. А тогда это была страшная крамола. Но об этом я ещё дальше буду рассказывать

Возникающий на стр. 21 некий Боб Кавендиш – это выдуманное лицо, никакого Кавендиша на самом деле не было. Я его придумал для того, чтобы иметь такого резонёра, который бы мне объяснял вот здесь эту историю с Библией, что там есть, чего там нет, какая разница в изданиях.

На стр. 37  сказано, что книга пошла по 20 кг. за талон. Имеются в виду килограммы макулатуры, которую в те времена, когда издавался Софронов, люди собирали и сдавали, и получали в обмен некие талоны, на которые можно было купить какую-нибудь хорошую книжку  достойного писателя.

На стр. 41. Это второй титул в книге. Здесь обозначены два эпиграфа и три якобы автора. Ну, с Симеоном Полоцким всё понятно, а вот второй эпиграф «Правда в конце концов всегда всплывает, хотя иногда и кверху брюхом» -  Ланруж Лидокорк, 2-я половина XX века. Если читать обратно Ланруж Лидокорк -получается Журнал Крокодил. Откуда я это и списал.

Теперь вот эти три якобы автора, почему они у меня? Халомон  Бахмелюк. Халомон - это безусловно Соломон – мудрый. Бахмелюк – это было моё прозвище, когда-то  во время  военной службы я в самодеятельности  читал со сцены басню Михалкова «Заяц во хмелю» и видимо по какой-то непонятной рифмовке меня прозвали Бахмелюк.

Хиросим Добропас. Добропас – это понятно,  это добрый человек. А Хиросим – напоминание о Жене Велтистове. Его звали Евгений Серафимович, а мы его звали Хиросимычем. Так что Хиросим – напоминание мне о Жене Велтистове.

А Харон Антисоф – во-первых, антисофист, а во-вторых, антисофроновец. Харон – это понятно, это тот, кто перевозит на тот свет, поэтому  это как бы могильщик. Вот такие тут были подкладки.

На стр. 48 появляется название «Неугасимая лампада». Так вот, это у меня название журнала, о котором идёт речь. Под ним, конечно, подразумевается «Огонёк»

Теперь на стр. 49 внизу идёт речь о присвоении чужих произведений. Тут у меня намёк на «Тихий Дон» Шолохова, потому что вот внизу «вздрагивай потом от всяких шорохов». У меня за этим запрятан Шолохов.  «…И корячься весь остаток дней, доказывая…» и т.д. И тут дальше в начале стр. 50 - как старались доказывать, там жуткая путаница, враньё с этими рукописями. Я когда-то этим делом специально занимался – это такая туфта жуткая. Так что «Тихий Дон», я убеждён, конечно, написан не Шолоховым.

На стр. 53 такой эпиграф  «Часто люди не понимают…», и далее «…кукольник, народный  артист СССР середины XX века…» - это имеется в виду Сергей Образцов, это его цитата.  Я не хотел тут его называть, по-моему, он был жив тогда, и я назвал его просто кукольником.

Затем на стр. 59 говорится, что могут загнать за Можай, или, того хуже, «динь-бом». Здесь имеется в виду песня:

 

Динь-бом, динь-бом, слышен звон кандальный,

Динь-бом, динь-бом, путь сибирский дальний,

Динь-бом, динь-бом, слышно там и тут,

Нашего товарища на каторгу ведут.

Вот что под этим подложено.

Стр. 62.  Здесь внизу сказано, что такую даже придумали профессию -землеустроитель, что они всё шастают, а на земле как была неустроенность,  так и осталась. Мой друг Олег Куприн прочитал это и сказал: «Немедленно убирай! Ты понимаешь, тебя тут же объявят диссидентом №1, потому что первая профессия Брежнева – землеустроитель, и здесь усмотрят криминал». И мне пришлось эту страницу изъять, и эту фразу заменить. И эта страница лежала. И когда умер Брежнев, я вернул эту страницу на прежнее место.

Стр. 63 . Вот тут идёт речь о том, что Отпетов – это видно из заглавия… Почему называется именно «Карьера Отпетова» - это я взял специально название пьесы Софронова  «Карьера Бекетова», и она абсолютно рифмуется с «Карьерой Отпетова». А ему за его пьесу, за его «Карьеру Бекетова», капитально накостыляли, он чем-то начальству не угодил, что-то было не так, ему врезали. И тогда он эту пьесу перелопатил, и у него это стало называться не Бекетов, а Бекешин. А я использовал название его пьесы, за которую его выдрали.

На стр. 64 я ссылаюсь на одного известного всему миру писателя, который сказал, что перед судом своей совести не дрогнет лишь тот, кто облекает себя в броню лжи и т.д. Мне кажется, что это Гоголь, Сейчас я даже не помню, у кого я взял эту цитату.

Внизу 64 стр. говорится, что действие происходит в Щавельевской правословной епархии. Щавельевская – потому, что редакция наша располагалась в Москве у Савёловского вокзала, т.е. не Савёловская, а  Щавельвская. Это вот такая перекидочка.

Стр. 65. Тут, где действующие лица. Так вот у меня эти фамилии, имена и прозвища абсолютно рифмуются с настоящими. Но я их называть никого не буду, потому что не надо создавать синдром Герострата. Не дай, Господи, чтоб их потом кто-то вспоминал. Но кого-то я назову, кто имеет особое значение, например, Митридат Лужайкин, серый кардинал. Подразумевается  член Политбюро Дмитрий Полянский. Это был друг Софронова. Он звонил по театрам по всей стране и говорил главным режиссёрам, что надо поставить такую-то, такую-то пьесу Софронова. Те, конечно, ослушаться не могли, потому что назавтра они уже не стали бы главными режиссёрами. Вот такой способ использовался.

И тут названы три критика-ведуна -  Клыкастов, Летописцев и Уклейкин. Их прототипы – Зубков, Пименов и Лейкин. Это те, кто везде в своих рецензиях прославляли это софроновское барахло. А он их за это пригревал, печатал, всячески ублажал, и они имели тут хорошую кормушку.

 

На стр. 66. Маруся из действующих лиц. Маруся – это героиня, которая появится дальше в очень большом куске. На самом деле под этой Марусей я подразумеваю некую Раю, она же Лариса Коробова – моя большая помощница, храбро сражавшаяся вместе со мной против всех гадов. Потом мы дружили, она познакомила меня со Стругацкими, но об этом я расскажу уже потом. Тут дальше есть ещё действующие лица – например, есть такой Питирим Укатов, сотрудник комитета партийного контроля ЦК, который вел расследование дела Софронова. А Стрелец - Магистр Правёжного приказа – это Пельше, который возглавлял этот Комитет партийного контроля, и на разборке этого софроновского дела вливал Софронову капитально. Тут есть некоторые действующие лица, которых в романе не оказалось, потому что планировалось их появление во 2-ой и 3-ей частях книги, которые были уже расписаны по главам, вот там они должны были действовать Но, т.к. до этих частей книги дело не дошло, эти имена оказались просто упомянутыми, они не принимают участия в действии. Конечно, для нынешних читателей, да  и того времени, эти имена значения не имели, да они их и не знали, но для меня они прозрачны, потому что я их списывал буквально с натуры. В книге присутствуют их лексика, их идиотские выражения. Мне ничего не пришлось придумывать, потому что они сами несли такую ахинею, которая очень хорошо вписывалась в ткань романа.

Вот на стр. 66 звучит их лексика, их выражения: «Стакан освобождай, дистрофик!» и прочие бытовые выражения и высказывания. А насчёт того, что Софронову на Динамо покупали два билета, это точно, потому что для его гигантской задницы одного места на трибуне было мало. И чтобы он там не теснил соседей, ему покупали два билета.

В конце стр. 71. Идёт разговор. Одна говорит: верблюдок, да не верблюдок, смеётся другая. Здесь под словом  верблюдок, подразумевается выблядок.

На стр. 72 встречается выражение «галиматню прёшь»  Это я подслушал в жизни:  на Мосфильме   один вахтёр говорит другому: «да что ты галиматню прёшь».

Стр. 73. «Единоверец и она из одного Люстдорфа». Это Шланген и мамаша Отпетова Анамалия, которую я слепил из двух имен – Анна и Амалия. На самом деле в жизни её звали Адель. И Анамалия и, похоже, Амалия, были немки. У Амалии фамилия не Шланген, а Ланге. Здесь же уже появляются немецкие словечки, и мелькает намёк на немецкое происхождение.

На стр. 74 начинается разговор о папашке Отпетова (Софронова), говорится, что он ходил в чёрном плаще с красной подкладкой, т.е. имеется в виду, что он палач. Отец Софронова в буквальном смысле палачом не был, он был прокурором Войска Донского и под расстрел отправлял огромное количество простого народа – и большевиков и небольшевиков. Потом боялись, когда власть переменилась, что под угрозой оказался сам папашка.  Когда он сам родился, он был спрятан где-то под мусором, там вырос, а потом на этом месте появился завод и т.д.

Дело в том, что когда люди говорили между собой о происхождении Софронова, так сказать, люди интеллигентные, то обычно говорилось: ну, этот родился под станком. Потому что он выковал себе пролетарскую биографию. А произошло это так. Когда вот эта власть-то  переменилась, его как-то надо было легализовать. Мамаша устроила его на завод сначала курьером, чтобы он имел рабочую биографию.  В то время можно было продвигаться только с рабочей биографией, а т.к у него с происхождением было не всё в порядке – мать немка, а отец прокурор Войска Донского, его надо было как-то выводить под другую марку. Вот и появилась легенда, что он родился под станком. А завод назван Госсвечмаш (в романе), а на самом деле это Ростсельмаш. Итак он пришёл не Ростсельмаш работать сначала курьером.

В биографии Софронов всегда хвалился, что он на Ростсельмаше чуть ли не родился, вырос.

Далее насчёт шнобелевской премии – имеется в виду, конечно, Нобелевская. Тогда этого определения – шнобелевская – ещё не было, это сейчас оно в ходу и на слуху.  А это моя тогдашняя придумка – шнобелевская.

Далее у них идёт переговор: мен, мен, где безмен? Это была такая деревенская игра в Рязанской области, где я жил мальчишкой. Там дети становились по четырём углам в срубе. Один водил и подходя к одному из играющих, говорил: «Мен, мен, где безмен?» А тот отвечал: «У соседа, постучи». И вот они ходят, перебегают как в игре в салочки. Я использовал эту деревенскую игру.

На стр. 82. В синодалке вылизал не одному Лужайкину.  Лужайкин – опять Дмитрий Полянский.  В данном случае «мен – мен, где безмен?» имеется в виду – я тебе, ты мне, так сказать, натуральный обмен.

От стр. 84 и дальше идёт сцена в прививочном пункте. Это не выдумка, это действительно было. Софронову надо было ехать в какую-то жаркую страну, и надо было делать прививку. Так он вместо себя послал на прививку своего прихлебателя. У меня в романе он числится Черноблатским. «Заместитель» Софронова по прививке страшно боялся уколов, но деваться было некуда, и он пошёл делать не свою прививку, назвав себя Софроновым, т.е. подставил свою задницу за Софронова и не просто так. Это был человек, писать не умеющий, но были негры, часто опальные журналисты, которые на чём-то погорели, и их не печатали. А есть-то надо. И они за него писали всякие произведения и репортажи и всё, что угодно. И всё написанное ими публиковалось под его именем. Он оплачивал их труд, люди получали пропитание, а он славу. И таких людей было немало. Не будем уж говорить, что он в соавторстве с некоторыми огоньковцами выступал под своим именем на страницах журнала.

Стр. 88 Наш классик, который  говорил, что прежде чем сесть работать, он идёт в сортир и хорошенько облегчается. Этот классик, между прочим, Алексей Толстой, но он говорил об этом немножко в других выражениях.

Стр. 88д. Тут написано, что один мой знакомый все свои сведения почерпывал в основном в сортире из обрывков газет, где он там чего-то вычитывал. И это действительно был один  немецкий журналист, который говорил: «самые главные сведения я почерпываю в газетах, которые смотрю в сортире».

И далее с переходом на стр. 88е говорю об одном известном писателе, у которого в туалете стояла полка с книгами, которые он читал. Это действительно так - в доме Хемингуэя на Кубе рядом с унитазом полочка такая, этажерочка маленькая и там стоят книги его любимые, когда он там в сортире заседал, эти книжечки подчитывал.  Т.е. это действительный факт. Я там даже снял этот интерьер.  На той же странице говорится, что он ехал в печатный приказ или Догмат-Директорию. Печатный приказ – это отдел пропаганды ЦК, куда он время от времени наведывался. А Догмат-Директория – идеологический отдел ЦК, так сказать, партийная верхушка.

Стр. 89. Тут описывается сцена, как он садится в автомобиль. Это буквально списано с натуры, именно так он впихивался в автомобиль. Он был неимоверно здоровенный по своим размерам. Я просто неоднократно видел его усаживание в автомобиль. И я просто всё это описал.

Стр. 91. Здесь мне надо было сделать вместо редколлегии бредколлегию. Тут же я придумал слово бредума. Думы тогда не было, а было исторически у дьяков. У нас в быту не применялось. Так что я по тем временам придумал новое слово.

Стр. 93. «В корне пресекает малейшее недовольство и пессимизм, как, впрочем, и всякие попытки лихачества и удальства».  Это я когда-то на Урале в автохозяйстве каком-то увидел, как на плакате было написано: «В корне пресекай всякое проявление лихачества и удальства». Я тогда записал, не зная зачем. Вот оно мне здесь и пригодилось. Вообще я тут довольно точно описываю их взаимоотношения, что они друг о друге думают, на самом деле они так и думали и даже говорили.

Прототипа Верова-Правдина нельзя было даже по выходным и праздникам отодрать от бумаги. Был такой старательный, что даже когда был в отпуске, попросил меня – я был у него заместителем, -  чтобы я ему привёз в дом отдыха газету с какими-то  директивами ЦК по поводу какой-то пятилетки, чтобы он успел понаделать из этого разных тем.

«Если делать, то делать по большому» - это такая была шапка когда-то в «Комсомольской правде» - так все считали, и я считал, а оказалось, что это было в газете «Советская культура» - заголовок статьи Веры Марецкой – « Мечтать по большому!». Эту ошибку мне поправил Олег Куприн…

 

Стр. 101 внизу. Поговорка латинская в русской транскрипции: фортуна нон феникс ин манус нон теннис. Это переделанная студенческая поговорка, где нон пенис, а не феникс.

Стр. 102. Ещё в Иноке её звали Толстоджапый вездеход. Инок – «Комсомольская правда»., где она до этого работала, и там её звали толстожопый вездеход. Но я её сделал толстоджапый, потому что к нам она поступила после Джапан, т.е. из Японии, где она жила какое-то время при своём мужике, который был каким-то начальником в посольстве или торгпредстве. Так вот, она была три года в Японии, а потом ещё три года в Остром Райхе, т.е. в Австрии. Т.е. в Австрии она побывала, но по-немецки  так знала, что нужен был переводчик. Мне приходилось её переводить где-то в командировках. Так что тут ничего не сделаешь – такие уж были люди.

И где-то сказано внизу тут: «что плотник супротив столяра». Ну, это в «Каштанке» у Чехова было сказано. А дальше в конце идёт: «всё равно как что два пальца обсосать», а в то время было очень в моде выражение «всё равно как два пальца обоссать».

Стр. 103. «Чтобы волки были сыты, а овцы целы, надо чтобы волки съели пастуха». Тут разговор идёт о том, что эта Чавелла….. На самом деле имя было другое, но похожее, и она в своём отделе подъедала своего заведующего и таки подъела она его. У него фамилия была Пастухов, и вот тут я и сделал, что волки съели пастуха. Огоньковцы это сразу узнали, а для другого читателя это не так уж и важно.

На стр. 103 внизу  - тут трудовая синдикация. Под этим у меня обозначен местком.

Стр. 106. Под Сергием Низоцким подразумевается Сергей Высоцкий. Это была такая жуткая сволочь. Он работал в газете «Социалистическая индустрия» и  организовал там подлейшую компанию против Твардовского и «Нового мира». Он отыскал где-то в Подольске то ли токаря, то ли слесаря героя социалистического труда, и от его имени было написано письмо, которое оскорбляло Твардовского и всю линию «Нового мира». Это было безобразное дело, поднялся скандал на уровне Союза писателей. Кое-как потом этот скандал замяли, а Высоцкого назначили главным редактором журнала «Человек и закон». Отсюда идёт – грешный человек и журнал «Закон Божий».

Вот они и говорят, что он Творцовского  (Твардовского) удантесил, т.е. короче говоря, он его там всячески осквернил.

Но потом произошло такое явление, когда народ откачнулся от этой «Советской индустрии» и прикачнулся к «Новому миру». И вот тут и говорится: смотрите, что они в журнале «Божий мир» тиснули. Подаёт ему толстый журнал, тот читает:

Он беллетрист, а мордой сотский.

В делах палач, в словах Гапон –

Серж Искандерович Низоцкий,

Ни человек, и ни закон.

Это я придумал, конечно, эту эпиграмму, и это она даже в моей книжечке «Скоро ёжики проснутся» приведена. Ну вот.

109. Литерная епархия – это имеется в виду что ли Союз писателей, или какое-то высшее литературно-идеологическое учреждение.

Ещё стр. 110 . На Афишкина пародия. Где?  В «Божьем мире». Отречёмся от «Божьего мира»!  В пародии говорится, что нажимают на психотерапию, а также на терапию психов и благодарят за то, что мы его печатаем. Это была пародия Сан Саныча Иванова на Афишкина. Надо бы привести её. Это очень хорошая смешная пародия, но её надо найти.

На  111. Афишкин….. «А по-моему, это где-то выходит за рамки здоровой критики». Это у нас была целая компания такая письменная против «Огонька», через ЦК организованная. Когда пришло это письмо от одного скульптора, что он возмущён стихами в «Огоньке», Афишкин ответил, что «это где-то выходит за рамки здоровой критики». Т.е. эта фраза взята с натуры.

Здесь же, что назначен новый редактор в «Божий мир» Гесиод Симон из Тьму-Таракани. Ну это Константин Симонов, рождённый в Тьму-Таракани. А  Гесиод - был такой древний литератор, которому я просто Симона подставил, чтобы как-то пристроить его.

На 112 внизу. Здесь вот начинается разговор – это просто списано с редколлегии, на которой всё это происходило. Софронов очень болезненно относился  к материалам, относящимся к театру вообще, потому что для него это была главная кормушка . А здесь шёл материал, где предлагали  театр Лучеферул из Молдавии. И дальше он спрашивает, какой спектакль?  Ему говорят: «Антигона». Так и было.  А он говорит: «Это современная пьеса?» Ему отвечают: «Классика». А он говорит: «Я молдавской классики не знаю». Вот это его подлинные слова. Ну и дальше пошло….

Далее на стр. 114 разговор о фотографе Михаиле Архангелове. Это интересная фигура. Михаил Архангелов потому, что он был очень сильный антисемит. Фотограф-то он был неплохой. Такой, можно сказать, ограниченный человек. И он придумал создать в Сасове Рязанской области свой мемориальный музей ещё при своей жизни.  И вот в Сасово посылал материалы. Короче говоря, он организовал там свой личный музей. И вот об этом тут идёт речь.

На 114 тут же внизу. «Кто смел, тот и съел». На самом деле была фотография, где он был снят перед плакатом, на котором было написано: «Кто смел, тот цел».

А вот на 116 внизу идёт речь о том, что тут про рассказы с голодухи о писателях и.т.д. Тут речь идёт вообще-то о Юрии Олеше. И тут у него действительно была статья насчёт торта и т.д.  и они ему припоминают «Трёх толстяков» и всё прочее, и говорят, как они его будут катать, чтобы его не напечатать только. И его, в общем, отсунуть.

На 118 внизу идёт разговор, что из этой самой литерной епархии прислали материал об Афоньке-мастере. А Афонька-мастер это подразумевается Михаил Булгаков. И тут идёт  речь о том,  что он написал «Записки на манжетах» … и. т.д.    .

На 119 идёт речь о том, как  сам он вроде бы собирается писать роман. Это имеется в виду «Мастер и Маргарита». И вот они на это хотят отреагировать так, чтобы не дать ему ни писать, ни работать. И тут они думают по-своему  разбирать историю божественную и  тут же решают, что они будут начинать печатать произведение братьев Цвайнеров. Вообще-то это братья Вайнеры. Первоначально я хотел их назвать братья Швайнеры, но вообще они были ребята хорошие, поэтому я их не Швайнерами назвал, а Цвайнерами, потому что их двое. Они вроде бы близнецы, но они не близнецы. Ну и детектив с продолжением «Гонка за буханкой» - имеется в виду «Гонки по вертикали», где герой по прозвищу Батон... И действительно это было у них надолго, на много номеров рассчитано.  А дальше идёт вопрос такой антисемитский, обсуждают, зачем нам эти живцы, зачем нам нужны эти иноземцы, и  они стараются отбиться от живцов-жидов. Но Отпетов хитрый, ему они нужны, он знал, чем можно попользоваться, и так в жизни  делал. Он использовал композиторов евреев  и вообще всех выгодных евреев использовал. В этом смысле, когда речь шла о его личных своих доходах и личных делах, для него все были равны, он не разделял никого, всё это отметал.

На 122. «Бей китов, спасай твердыню». Это ясно, что за лозунг. Это Михаил Архангелов этим, в основном, грешил, вообще был антисемит ужасный. Не буду расшифровывать его настоящую фамилию, пусть он так и останется.

Далее  появляется   Юлиан Евгеньевич Сазонов. В это время в «Литературке» на 16-ой  полосе шли такие хохмаческие материальчики некого Евгения Сазонова, якобы такой там автор придуманный, вроде братьев Серапионовых.  Здесь подразумевается следующее: раз он Юлиан Евгеньевич, то это Юлиан Семёнов, Юлик. Он действительно был неимоверно плодовитый, неимоверно работящий, чем он себя и сгубил. Не знаю, чем он себя обессмертил. Думаю, что не Штирлицем. Не было бы никакого Штирлица, если бы не было Татьяны Лиозновой. Это она сделала Штирлица, а читать сам роман  - это очень тяжело. Он также написал роман «Горение» о Дзержинском, и я ещё в вёрстке 2 – 3 куска пробовал прочесть и не смог – мне просто скулы сводило.

Вот ещё 123. Там внизу говорится о романе «Бурный поток». Это то, что в «Литературке» по одной фразе в каждом номере печатался роман пресловутого Евгения Сазонова. Это и был «Бурный поток».

На 124 стр. упоминается поэма Елисея Морокова «Берегись Аматёры». Я забыл, как у него это всё называлось. Это имеется в виду Алексей Марков – жуткий тип из софроновской банды – все жуткие графоманы. И он со всеми своими поэмами, и их надо было всё время переделывать. Волынка была жуткая. И однажды такую поэму предложили исправлять Кудрейке, который ведал отделом поэзии. Дальше у меня он упоминается как Кудреняк.  И он отказался перелопачивать всю эту поэму, потом его выперли, и на его место поставили Афишкина. А когда Кудрейко отказывался, они стали его агитировать, что они его стихи переведут на песни, и они будут исполняться как песни. А Кудрейко сказал тогда Софронову:  «Я своими песнями человечество не утруждаю».

Софронов, конечно, дико взвился , потому что это был намёк на его проталкивание песен. А Кудрейко был очень независимый человек, поэтому его потом и выкинули.

А вот откуда взялся этот Афишкин – на самом деле его прототип?  Когда мы были на Кубе  с Левой Шерстенниковым в командировке и нам попался очередной номер «Огонька», нет, «Литературной газеты», где была жуткая, взахлёб похвальная статья по поводу стихов Софронова, и подписано каким-то Афишкиным, скажем так, Я спрашиваю: «Лёва, это кто такой?» Говорит – не знает. Приезжаем в Москву, а он уже заведует поэзией в «Огоньке». А Кудрейку выперли.

На стр.125 реплика Афишкина - Ах, я беспамятная собака! Для содержания оно значения, в общем-то, не имеет, просто я люблю этот всплеск, и расскажу специально для тебя, откуда я это вытащил. У Брокгауза и Ефрона есть статья "Беспамятная собака" и ее толкование - "Собака жадная до азартности" (Беспамятная - написано через Ять, а то не найдешь). А подоплека тут такая - когда готовили словарь, редактор давал задания студентам и они строгали разные статьи, а когда приходили за деньгами, то часто обнаруживали, что им денежки не выписаны, тогда они ругаться шли с этим редактором, и он хлопал себя по лбу и кричал: "Ах, я беспамятная собака!" Вот студенты взяли и протащили в словарь эту самую статейку ему в отместку. Такая вот история, не зная ее невозможно понять, что это за фигня такая!  А на Афишкина - точнее его прототипа очень смешную пародию сделал Сан Саныч Иванов, я тебе ее пришлю, надо найти блокнот, куда я ее вклеил.

 

Еще на 125 – стихи они будут печатать Ифихенио Петушенко. Это, конечно, Евгений Евтушенко. Но стихи не его. Вот эти стишки:  «Не впервой мы в этом зале и т.д. и …..дешевле  коньяки…» Это мы написали с Олегом Куприным для какого-то капустника. Вот я решил сюда присобачить.

На 126-й стр. в самом начале есть Андрияс Холуян, на самом деле был Михаил Андриясов, прихлебатель софроновский. Он из Ростова. Он же прихлебатель также Шолохова, он очень часто ошивался у Шолохова. И вообще это была группа писателей, там были ещё и другие, их называли «подонки» – писатели, которые живут по Дону. Все они старались взахлёб запугать Шолохова, что его хотят по «Тихому Дону» разоблачить, а они, мол, его защищают. Он их тоже поэтому защищал..

А вот с этим Андриясовым был момент, когда он принёс какой-то совершенно дикий очерк, и я начал его править. Он побежал жаловаться Софронову, что я его правлю как школьника. Софронов вызвал меня и говорит: «Знаете, вы его не правьте». Я говорю: «Вы что, хотите, чтоб он с голой задницей выходил? Пусть выходит с голой задницей, я его править больше не буду». Так он и вышел с голой задницей.

Далее на этой же странице есть туманная фраза «пропал у меня кастрат масти палевой, голова лысая». Это было просто объявление в районной газете города Нижнеудинска.  Я вычитал это объявление. Наверное, кто-то скотину потерял, поэтому дал это объявление. У меня это было как бы  из народного фольклора.

И тут Фарцов на Бану – это Ростов-на-Дону, естественно.

На 127 в самом начале Ксаня Кобелёв. Это был один из оформителей. Он на одной литературной редколлегии объявил, что мы в этом номере будем печатать цветные вкладки художника Кустоедова. Это его подлинные слова – Кустоедова.  Вот такие были грамотеи. Ну а Литрова-Водкина это я ещё придумал и добавил.

В конце – выражение «Заладила ворона говно мороженое долбить». Это любимая поговорка моего друга детства, моего одноклассника Юрки Смирнова. Он погиб на войне. Бывало, как кто-нибудь одно и то же заладит, он всегда говорил: «Заладила ворона говно мороженое долбить».

На 128 там внизу – Минерва жалуется на свою сотрудницу Изиду Семёнову.  Это была Ида Семёновна. Была такая сотрудница, которая работала в отделе искусств. Она не хотела потакать всем этим блатным делам, и всё время сопротивлялась, и у них там была такая внутренняя оппозиция. Они её тоже хотели попереть, но она умерла, может быть так нервничала, что не выдержала этой обстановки.

Стр. 130. Тут Отпетов говорит, что надо, вот, ездить, я-то вот всё путешествую – это он всё назидательно говорил на редколлегиях, на летучках. «Вот кстати, я недавно был проездом через Бердичев, и там узнал, что Бальзак в Бердичеве венчался». А Бардыченко спрашивает: «От Чебутыкина узнал?». А Чебутыкин - доктор в Чеховских «Трёх сёстрах» - всякие такие штуки, нелепости записывал. Он, наверное, Чехова никогда не читал и спрашивает: «Кто такой Чебутыкин?». Полковой доктор. А про Бальзака  с его венчанием в Бердичиве – это была истина, всем известная.  А для него это было открытием. Он вообще был жутко темный человек. Писал он действительно кошмарно. Но доподлинно известно, что одна такая Чавелла сказала: «Как бы я хотела научиться писать вот так как он!». На что Минерва сказала: «Чтоб так писать, надо иметь право». Это подлинная фраза.  Я имею в виду прототипов.

Это стр. 131. И тут разговор у них заходит об обложке, где Богородицина задница на переднем плане. Это история такая. В «Огоньке» была напечатана обложка – прыгает девица с вышки (прыжки в воду). Красивая фотография, но ракурс был такой, что задница немножко выделялась. Из ЦК был звонок, сигнал. Что это у вас там на обложке задница на переднем плане.. А это была фотография Лёвы Бородулина, знаменитого нашего спортивного репортёра. Я это обыгрываю несколько по-иному.

133 стр. в середине. Алекса Злостев: «У тебя, батюшка, не голова, а синагог». Это действительно этот самый фотокорреспондент сказал другому фотокору Яшке Рюмкину по какому-то там случаю: «Яшка, у тебя не голова, а синагог». А прототип Алексы Злостева слова «синагога» не знал, может быть, слышал краем уха, тоже антисемит был жуткий. Его так и прозвали - «Синагог», на что он даже откликался.

134. Он говорит: «Мысль мою улавливаете?» Улавливаем. Это было, между прочим, выражение одного автослесаря, который при мне чинил машину. Он всё время мне говорил: «Мысль мою улавливаешь?». Улавливаю. Это я и использовал. Ну и тут Отпетов звонит по вертушке, чтобы утрясти дело с обложкой Митридату Лужайкину. Короче говоря, он позвонил Дмитрию Полянскому в Политбюро и тот сказал, ладно мы скажем, чтоб там не придирались в отделе печати, и скандал замяли.

На 136 появляется инокиня Маруся. Вот эта Маруся будет очень важным действующим лицом далее. Мы потом к ней вернёмся. Вроде бы она была глухонемая.  Там это было не совсем так. Но к этому мы ещё вернёмся.

И тут действительно на 137 странице. Кто её прислал, Марусю, в журнал? Тут написано, что её прислал сам Шарадов. Шарадов – имеется в виду Рашидов.  Я не знаю точно, кто её прислал: то ли Рашидов, то ли другие из первых секретарей, из Таджикистана…  Была там целая история с авиационной катастрофой в Памире, об этом дальше. Прислали сюда в журнал под опекой, поэтому её и взяли.

Под именем Бардыченко у меня выведен Светозар Барченко. Это сын очень крупного партийного работника, ещё при Ленине он был, его репрессировали, а самого  этого бедного Светозара загнали в детскую колонию, там он вырос, был прибитый, а потом он попал к нам в «Огонёк» и был заместителем ответственного секретаря. Остроумный весёлый парень. И тут я говорю: «Я за что хочешь проголосую». Когда в редакции я к нему приходил с какой-нибудь бумагой и говорил: «Светозар, подпиши вот тут». Он всегда говорил: «Да я тебе что хошь подпишу».

На 142 внизу идёт разговор о том, что вот этот самый Низоцкий… Про него говорили, что Чавелла за него ручается, она его знает по семинарской многотиражке – это «Комсомольская правда». И он там работал до того, как попал в «Человек и закон», ещё даже  до того, как попал в «Социалистическую индустрию». Там был как раз тогда вопрос – история с псевдонимами. Действительно тогда в «Комсомолке» была жуткая антисемитская компания по поводу псевдонимов, которая потом выплеснулась на большие широкие просторы. Но об этом немножко потом.

Название самой тетради «Казаки-разбойники» связано с тем, что вся, в основном, эта публика была с Дона, и там вокруг Шолохова они все гужевались, поэтому они называются казаки-разбойники.

Стр. 146 тетрадь 3-я. Суета вокруг усопшей. Я тут перефразирую немножко Стругацких – у них «Понедельник начинается в субботу» - там есть глава «Суета вокруг дивана». Ну а я сделал «Суета вокруг усопшей». Стругацкие прочитали и в этом деле никакого криминала не обнаружили.

Здесь, значит, из Саши Чёрного стоит эпиграф «У поэта умерла жена». Это перекликается абсолютно с софроновской поэмой «Поэма прощания», которое он написал, уже прихвативши какую-то новую бабу, и вообще наплюнув на ту, которую похоронил. Это он использовал как темочку для стихов.

Теперь вот здесь описывается  катастрофа  самолёта в горах и Маруся, которая попадает в эту катастрофу. Это списано, по существу, с натуры. Вот я уже говорил о Рае Коробовой – Рая, она же Лариса, мы её звали то так, то так. Она действительно попала в эту катастрофу и единственная осталась жива. Она даже потом какой-то очерк об этом написала. Я ей помог, поправил текст и даже свой образ отдал в её очерк. Она единственная выжила и каким-то образом выбиралась.

Вся история с катастрофой самолёта написана так, как оно было с ней, с настоящей живой Раей. Это было на Памире. Здесь точно не указано, какие горы. Потом через много лет, когда я уже это написал, прочитал  в прессе, и у меня даже  вырезка эта сохранилась - разбился самолёт в Андах – то ли в Перу, то ли в Чили – и описание того, что там происходило, до того совпадает с «марусиной» аварией, просто удивительно. У меня эта вырезка где-то хранится, но т.к. у меня так далеко всё засунуто, не смогу сейчас найти, где, в какой стране это происходило. Но я внёс какие-то свои чисто авиационные детали, которые мне понятны. Кое-что из фактуры, конечно, я тут присочинил чуть-чуть, но вся канва, вся основа, всё, что это происходило именно так. Поэтому здесь даже нечего комментировать по поводу этой аварии.

Далее после того, как этот кусок с катастрофой кончается,  далее там  рассказ о том, как идёт сон, это, по-моему 182-я страница. Сон, который мне приснился  о Парашкеве. Сон этот не придуманный. И сон этот как был, один к одному и я описываю, как было точно. И даже, когда я проснулся действительно, я пошёл по всем комнатам смотреть, где, что, зажигал свет в каждой комнате. Я был один в доме. Мои где-то были. Мама была в больнице, жена была где-то в отъезде. И вот я один оказался той ночью. И этот сон я сразу записал, потому что я знал, как легко забыть сон. В деталях. Я просто сел за машинку  и записал этот сон точно, как он был. Вот это было написано.

На стр. 191 я пишу о том, как я увидел капюшон, у которого изнанка была не такая, как весь халат, чёрные перекрещенные линии. В клетку на жёлтом фоне. Для меня это вообще символ чего-то трагического и ужасного. Я впервые увидел где-то стену с такими перекрещениями, как бы решётки, чёрный цвет и  вот какой-то признак неволи, какой-то признак угнетения. И у меня всегда, когда я вижу какую-то чёрную клетку на жёлтом фоне, это всегда вызывает у меня чувство опасности.

Далее со стр. 193 идёт описание поездки Элизабет и Маруси на дачу Отпетова. Нужно сказать, что когда они подъезжали, там был указатель - «Кротовая». На самом деле его дача была в Кратово, а у меня – - «Кротовая». Или «Кротовое»? Ну, это очень близко по звучанию. Дальше идёт описание самой дачи, это очень интересно. Во-первых, эта дача составлена из двух разных дач, которые я видел. Одна дача – передний двор, всё в бетоне, такую я видел в Видном. Просто  это не дача, а концлагерь, плац какой-то. А второе описание дачи – это описание его дачи, которую я и видел, и не видел. Мы как-то ездили смотреть эту дачу, но нам показалась она какой-то никудышной. Но потом нам рассказывали два человека, муж и жена, которые бывали на этой даче, причём каждый увидел своё, отличное от другого. Муж увидел, как она устроена, как построена, т.е. техническую сторону всей этой дачи. А его жена увидела, какая отделка дачи, где, что, как, чем обшито, чем и как приклеено, т.е. в деталях. Муж не заметил всю эту внутреннюю начинку, она не заметила техническую начинку. Получился такой симбиоз  этих дач.

Описываемое на стр. 198  - портрет Магдалины – это портрет жены софроновской Эвелины. Этот портрет я видел. Это работа Ильи Глазунова. И дальше идёт такой рассказ. Элизабет рассказывает про Филю Яецкого. Яецкий – это Илья Глазунов.  Он также и Софронова рисовал. Он вообще всяких таких рисовал. Тут правильно написано, что он всем рисовал одинаковые глаза. Но приём, как это у меня уже написано, он передрал у болгарского художника-иконописца Захария Зографа, который на всех портретах рисовал такие же точно глаза. Видимо, это были глаза его любимой, и он это делал так. И у Глазунова то же самое. Я думаю, что Глазунов это содрал.

На стр. 200 описывается, как кормились в какой-то синодальной столовой или ресторанном пункте. Это не придумано. Это было то же самое на улице Грановского (тогда она так называлась) – была вот такая столовая для всякого начальства, и туда шофёры приезжали с судками и прочей посудой и привозили обеды своим, так сказать, хозяевам. У шофёров это называлось «ездить за щами». Это из лексики шофёров этой всей кремлёвской компании.

На стр. 202 появляется имя этой служанки, этой бабульки, которая на этой даче постоянно живёт, - Третья бабка. Почему Третья бабка, не могу вспомнить. Может быть, дальше где-то на это наткнусь, тогда объясню, почему Третья бабка.

Стр. 204. Речь идёт о двух фотографиях, которые висят в кабинете Отпетва. Одна – на которой он сам, а на другой он с каким-то мелким мужчинкой в такой полувоенной форме. На этом двойном портрете Софронов и Шолохов. Софронов огромный, а Шолохов маленький, поэтому это так выглядит. Это настоящая фотография висела в кабинете.

На стр. 215, 216 и 217 мы обнаруживаем, что Маруся на самом деле не глухая, а всё слышит прекрасно. И дальше мы увидим, что она и говорить тоже может. Просто она поняла, побыв в отключке, что очень выгодно - делать вид, что ты глухонемая. По каким-то своим соображениям она это сделала. Но она и слышала и видела. И оттуда это явствует.

На стр. 217 опять появляется Филя Яецкий, о котором было уже сказано, что прототип его – Илья Глазунов.

На 218 стр. одновременно с тремя критиками-ведунами появляется ещё человек, названный Перекушев. Прототипом его являлся некий Прокушев, который был директором издательства «Современник», и который всячески блатные дела для софроновской команды обеспечивал и печатал бесконечно эту всю муру этих нужных блатных людей.

На 220 стр. есть выражение: «поощрительно обнимает». Это я взял из ремарки какой-то из софроновских пьес.

 

На стр. 221 Начинается поэма «Чао». Это я перефразирвал его «Поэму прощания». И далее у него по главам названия. Я их тоже переделывал.  И вот первая глава называется «Туманные картины», а у него там в поэме  - «Созвездие туманов».

На 229 стр. появляется новая глава, которая здесь именуется «Грязные ворота». А у него в поэме называется «Красные ворота».

На стр. 233 появляется опять новая глава, которая у него называлась «Лесная 5», а у меня  - «Степная 6».

На стр. 244 у него, значит, возлюбленная Петрарки Беатриче… - он всё путал. Он в каком-то своём высказывании говорил – героиня его сонетов была Беатриче, в то время, как она Лаура. Далее начинается новая глава «Красноталы-чернобылы», но я  не помню, как у него называлась. Мне это сейчас искать сложно, и не стоит искать. Также как на стр. 252 глава называется  «Эвересты». Мне кажется, что у него в его поэме  называлась «Гималаи», но, может быть, я ошибаюсь.  Я не все его прототипические названия помню. Надо найти где-то эту книжку. Если я найду эту книжку, дам кое-какие пояснения.

На стр. 282 идёт разговор о том, что у Клыкастова журнал «Ритуальная жизнь». Клыкастов – он Зубков, а журнал, в котором он был главным редактором, - «Театральная жизнь».

На стр. 288 хотят привлечь такую Байкальскую-Омулевич для своей там рекламы. Байкальская-Омулевич – под ней подразумевается Мария Ангарская, хорошая, в общем, баба. Писать она, конечно, не умела, но она была, в общем, активистка такая. Это дочь Ангарского-Клёстова, который был в своё время знаменитый редактор, издатель, который публиковал  Булгакова и был связан с Булгаковым. И в воспоминаниях Любови Евгеньевны Белозерской упоминается и Ангарский и, кстати говоря, детишки его, что они где-то за грибами вместе ездили. Эта же женщина при «Огоньке» кормилась вообще-то. А ей покровительствовал Сергей Михалков, он её проталкивал туда к Софронову. И мы её печатали, правда, она писала всякие довольно-таки слабые очерки, но она подписывалась всегда: «Почётный строитель Усть-Илимской ГЭС», насколько мне память не изменяет. Потому что она  организовала там  библиотеку, ездила туда, привлекала там всяких писателей для встреч. Она этим очень гордилась. А вообще она была неплохая  тётка.

На протяжении чтения всей этой поэмы  всё время  Элизабета и Маруся делают для себя какие-то высказывания, но, как говорится, для себя. Причём Элизабета всё время фактически говорит вещи, которые были на самом деле, а не как у него написано. Маруся делает чисто литературные замечания, языковые  замечания, из чего видно, что она филолог по образованию, потому что вот там где-то, когда была авария самолёта,  говорится , что она летела к деду из города, где она училась в институте. Училась она как раз на филологии, потому что прототип Маруси тоже была филолог.

На стр. 290, 291 речь идёт о магистрате по соблюдению и о магистре, который возглавляет этот магистрат. Это имеется в виду МВД, а магистр, который им покровительствовал, был министр МВД Щёлоков.

Стр. 296. Здесь называется «Дом ортодоксов теологии», на котором много мемориальных досок. На самом деле это дом, который находится на улице Грановского, правительственный дом, где все высшие всякие чины жили когда-то. И там действительно всё обвешано кругом мемориалом.  И именно в этом доме, и именно на первом этаже была квартирка, где свидания устраивал Софронов со своей любовницей Парашкевой  Вообще-то её звали Прасковьей. И там была квартирка, ключи от которой им давала одна из сотрудниц «Огонька». Только она не была Элизабет-кофеварка, а это была ретушёрша. Она-то им и давала ключи – там у них были свиданья. А всё остальное написано так, как оно там и было.

На стр. 303 сказано, что похоронили Парашкеву в Пересёлках. Пересёлки – здесь имеется в виду Переделкино, где был посёлок писательский дачный, и где у Софронова была дача. Вот и на том кладбище она была похоронена, а он дачу тут же продал и съехал.

Причём ещё интересно во всём этом разговоре. Когда Элизабет рассказывает Марусе про все эти дела, они обсуждают, что наверху кто-то есть, какая-то там комната тайная, и Маруся ей показывает пальцами, как  будто бы на машинке стучит, и не догадывается Элизабет, что Маруся-то слышит, потому что она указывает на потолок и потом изображает как будто это. Но Элизабет могла, по моему мнению, подумать, что Маруся вибрацию воспринимает, поэтому она н не засекла, что Маруся всё слышит, и всё знает, и говорить может. Но Элизабет этого не поняла.

На стр. 320. Вся эта история с макетом памятника – ничего мной не придумано. Так оно и было. Значит, эти самые оформители сделали макет огромный такой памятника. Всё тут точно: и портрет наклеен и надпись. И принесли в кабинет Софронова и поставили перед ним этот макет памятника. Он смотрел, он его утвердил, потом они его обратно унесли. И дальше всё написано так, как оно было. И этот вот ящик фанерный так и стоял потом в комнате ретушёров. И всё, что с ним было, с этим шкафом, так оно и было, ничего не придумано. Это всё с натуры

Весь этот кусок, который начинается на стр. 332 и идёт до конца этой части – это история на кладбище. Это написано документально. Только это не Маруся ходила, это я ходил на кладбище и искал эту могилу. И всё так и написано, как оно и было, абсолютно всё так, ничего тут не придумал. Также совершенно случайно я набрёл на могилу его матери. Но только там надпись была не Анна-Амалия, как я уже Анамалию сделал. Его мать звали Адель. И  там на могиле была надпись - Адель. А рядом был похоронен его отчим, муж его матери. И у меня написана фамилия Ястребов, но я забыл – то ли была его фамилия Соколов, то ли Коршунов. Вот это я не могу вспомнить. У меня это где-то записано, конечно, какая это была  фамилия, но, кажется, Соколов. Вот это было такое уточнение. Остальное всё точно так же, как и было. Причём там же говорится, что фамилия этой Парашкевы – Плаксина. На самом деле её фамилия была Ревунова. Поэтому я сделал Плаксина.  А вот фамилия Овечко, вот это сейчас я попробую вспомнить. Да не Овечко, её фамилия была Корж. Вот эта одна её фамилия была Корж, т.е. Ревунова-Корж. И то ли одна, то ли другая у неё фамилия была девичья. Вот такая судьба этой несчастной женщины.

На стр. 340 приводится надпись, которая на этой каменной плите была от его имени начертана. Ну, я надпись эту сам придумал (в романе). На самом деле была надпись другая какая-то начертана, весьма паскудная, и поэтому сын Парашкевы никогда не приходил на это кладбище. Он считал, что эта могила опозорена вот этой самой надписью. И, кстати, сам Софронов никогда на этой могиле не был. После похорон Парашкевы он там ни разу не появился.

А я специально выбрал какой-то день, ещё я в «Огоньке» работал, отпросился, сел на машину и поехал в Переделкино. Вот всё: и дождик, и закрытая сторожка, и реактивный самолет - ну всё я описываю абсолютно так, как оно было на самом деле, ничего не придумал. И даже как свечка там гаснет в конце, всё это было. Там говорится, что вот она достала белую чашечку такую, для лампадочки. Там валялась в грязи где-то под деревьями такая белая лампадочка. И вот я её увидел, и это я вот написал, что она лампадочку принесла – Маруся. Вот лампадочку-то  я связал с Марусей. А всё остальное так оно и было. Это я написал, в общем, в один присест - историю про кладбище, и это было ужасно для меня тяжело писать, очень тяжело, потому что я должен был точно передать настроение. Может быть, это и удалось.

Стр. 346. Вот тут написано, что он, наконец, избавился от позорной эпитафии. Это было так. У него был строгий выговор, записанный ему в Комитете партийного контроля ЦК, когда его прикладывал Пельше. Но не сняв этот выговор, он не мог получить никаких наград. Ему нужно было снять, а Комитет никак не давал ему снять этот выговор. Но когда этот работник  комитета был в отпуске в это время, они использовали этот момент и Цвигун, который – ты знаешь, кто такой Цвигун, если нет – это был заместитель Андропова по КГБ – помог ему эту штуку провернуть, и с него взыскание сняли. И поэтому к его юбилею ему дали Героя социалистического труда.

Стр, 351. Он устроился там в литературный кружок на Ростсельмаше. И там начал быстренько забирать, как говорится, силу, начал всех давить, а ты об этом дальше прочитаешь…

Сир. 354. Тут написано: седьмой нуль без соли доедает. Тут вместо «нуль» другое слово должно быть, матерное, но его она заменила.

Стр. 362. Тут возникает у них такой художественный руководитель в кружке Ашуг Гарный Кирьян. На самом деле это был их руководитель, которого звали Ашот Гарнакерьян. Он был поэт. Он руководил такой самодеятельностью, этим самым кружком.  Он долгое время переписывал за Софронова его вирши, выправляя их, таким образом, помогал ему. Это длилось довольно долго, пока, как там дальше будет написано, они не поссорились из-за какой-то девицы. И Ашот Гарнакерьян перестал его править, и для того началась катастрофа, потому что писать он с детства не умел.

 

На стр. 363 появляется Мирра Мирская. О ней надо рассказать особо. Мирра Мирская – под этим именем  у меня выведена Сара Бабёнышева.  Сара Бабёнышева была очень интересный человек. Мне её порекомендовал один мой сослуживец по «Огоньку», редактор отдела прозы Ступникер. Он мне сказал: «Вам надо с ней познакомиться. Она из Ростова и знает всю подноготную, начиная с детских лет Софронова, всю там эту историю знает. Она и в литкружке была». Я поехал к Саре, Саре Эммануиловне, по-моему. Поехал я к ней в Переделкино. Пришёл к ней, и она мне сказала, или её сын сказал: «Переставьте машину, пожалуйста, туда на полянку, чтобы у нашего дома она не стояла, потому что соседи не любят, когда тут машины ставят», Как я потом выяснил, непричём тут были соседи – они просто за мою безопасность заволновались. Потому что за ними уже была слежка, потому что они были диссиденты, и мама, и сын, по-моему, Александр его звали. У них был «Митрополь» - рукописный экз. №1. Я познакомился с «Митрополем». И вот мы с ними разговорились. И вот всё, что здесь написано, она мне рассказала про него. Но я тут немножко видоизменил. Потом они уехали, эмигрировали в Америку, и Сара Эммануиловна работала в издательстве Ардис у Профферши, и она помогала ей редактировать тома Булгаковского многотомника. И даже там её фамилия имеется. У меня, по-моему, 2-й том из этого собрания сочинений, и там Сара Бабёнышева указана, как редактор, который участвовал в подготовке этого материала. Но больше я с ней не смог связатся, я ей писал туда, но ответа не получил, не знаю почему. Вот эти сведения я от неё знаю.

376. Здесь появляется отец Геростратий. Для меня отец Геростратий – это был как бы собирательный образ, в котором за основу был взят Жданов, потому что он будто бы у нас оттуда. Жданов имел отношение к прохиндействам Софронова по части антисемитской компании. 48-й, 49-й годы – вот в это время. И поэтому (или раньше ещё было) Жданов погромами идеологическими занимался, и его подвигал – по моей версии это было так. Тут, кстати, на той же странице история с её шубкой. Это всё так оно и было. Когда он говорил, что она буржуйка, у неё шубка и т.д.
377. Здесь начинается разговор о древней Греции и об Античности и всём прочем. Это целиком я выписал из какой-то очень старой книги болгарской, на болгарском языке. Это там история человечества в таких кратких очерках. Очерки немножко наивные, но очень интересные. И я тут просто цитировал. Это интересно звучит – и про Македонского, про большие города, малые города и всё такое прочее.
378. Тут идёт перекидка на мой первый эпиграф о том, что государства погибают и т.д. Это проходит через этот кусок романа. И юный Отпетов начал в этом кружке наводить террор. Всё так описано, как оно и было. Ну, может быть, как говорится, чуть-чуть с добавками. И он как там научился терроризировать людей, так вот это делал в Союзе писателей, в «Огоньке» и везде.
379. Главлитургия. Ну под главлитургией подразумевается Главлит, т.е. цензура.

399а, Там был юбилей, я не помню, 20 или 30-летие Ростсельмаша, и была выпущена книга в честь этого дела, и одним из закопёрщиков этой книги был сам Софронов. Он написал о становлении Ростсельмаша, и о людях, и о литобъединении –  всё, что для него было выгодно,  как он хотел. И уже потом, как тут говорится, эту книгу цитировали – как будто так и было. А это было им придумано всё тогда.

Тут ещё мелькает: «У станка и за пюпитрой». Это очень смешная история.  Наш собкор из Ленинграда, который очень плохо писал, прислал нам про какого-то токаря статейку, которая называлась «У станка и за пюпитрой», Мы её перепечатали, выправили, сделали «за пюпитром» и послали ему. Он нам вернул обратно, и было переправлено и опять написано: «за пюпитрой». И вот «У станка и за пюпитрой» у нас было как некое ходовое выражение потом в редакции. Вот я его сюда и вставил.

404. Там пишется, что Ашуг Гарный Кирьян создал сборник стихов, который назывался «Оробел». Вроде он оробел, поддался. На самом деле есть в армянском литературном эпосе, даже традиции такое произведение, такие песни, которые называются «Оравел». Я «Оравел» перелопатил в «Оробел». Тут всё это близко к армянскому литературному наследию. Под «Оробел» имеется в виду «Оравел». Это при мне, когда я снимал портрет Маршака, там в Ялте был с ним. Он сидел и беседовал с одним молодым армянским писателем, который был репатриант, скитался по миру, знал несколько языков. Они говорили с Маршаком на греческом, на английском, ещё на каком-то. И он ему пел эти оравелы. Вот тогда я и узнал, что такое оравелы. Это был 62-ой год. Звали его Карпис Суренян.
405. Здесь приводятся стишки противопожарные. И эти стишки я списал. По-моему, в Чебоксарах на вокзале был противопожарный щит. Или это была Йошкар-Ола. И там было написано «Я электрическая печь. Вы, ребята, знайте, от пожара дом сберечь меня вы не включайте»… Тут я заменил слово ребята на прихожане.

А вот второй стишок «Братья, вам совет даю, в этом уясните…». Там на плакате было написано «Вам совет, друзья, даю, в этом уясните…». Тут тоже чуть-чуть подогнал эту  самую губернию.

407. Здесь приводится стишок: «Свеча – отличное лекарство, путь облегчает в Божье царство». Это я обыграл - был у нас такой юмористический стишок. Делали шуточные подарки и кому-то там подарили свечи геморроидальные. И стишок был такой -

Свечи – мода сезона,

Отличных не найти нигде,

Прими эти без фасона,

Подсвечник всегда при тебе.

408. Тут сказано, что его устроили в фарцовскую духовно-учительскую семинарию. Фарцов-на-Бану - это Ростов-на Дону.

Это педагогический институт, куда его и устроили. Это было его единственное образование, да и то неполное.

409, 410. Здесь речь идёт о литературном объединении, которое было при этом педагогическом  институте. Как руководитель был Линин. Преподаватель литературы. Сара Бабёнышева вспоминала, что он говорил:  «Ах, какие нехорошие писатели!» и читал им стихи запрещённых поэтов, Он вёл такую линию и просвещал их. И вот тут Отпетов накатал на него телегу – вот так он продвигался. Многие вещи, которые когда-то были, я подзабыл в деталях.

Тут ещё идёт речь на стр. 414 о том, что стихотворение у него было программное «Бондарь». Но вот не «Бондарь», а как-то по-другому, Я этого не помню. И опять же должен вспомнить  и искать, где у меня это всё позаписано. Мне неохота терять на это время. Поэтому обойдёмся. Но это было какое-то его программное стихотворение.

А дальше в Фарцов заехал столичный литератор Лавсанов. Он не был Лавсанов, я не помню фамилию человека, который взял какие-то его стишки, отвёз в Москву и там хотел пристроить,  и над ним  долго, весело смеялись – над этим писателем. А кто это – я не помню. Какой-то известный. Потом стал известный.

420. Когда началась Отечественная война, там, в Ростове сформировали то ли бригаду, то ли какую-то воинскую часть, куда попали писатели, молодёжь ростовская. Туда попал и Софронов. Их отправили на фронт. И в первом же бою под каким-то предлогом он смылся оттуда, а все, кто остался, погибли. Это мне рассказывали ростовские писатели. Там все погибли, кроме него. Он будто бы куда-то смылся, как будто, он поехал за каким-то литературным материалом для местных боевых листков, и больше он на фронт не вернулся. Он уже отирался в тылу и умудрился издать две толстенные книги. Он пустился в деляческую жизнь.

Стр. 422. Здесь рассказывается, как он, выручая свою мамашу и её подругу из ситуации, в которую они попали в Ростове вскоре после того, как наши освободили город. Он каким-то образом перетащил в Москву, прикрыл ихнее сотрудничество там с немцами – ведь мать его была же немка и была то ли переводчицей там при немцах, то ли ещё кем-то. Он всё это дело смог замять. Он их перетащил в Святоградск. У меня под Святоградском подразумевается  Москва, А под Софийском подразумевается Киев. Ну вот, так я видел за этими названиями эти города. На этой же странице внизу  говорится о том, что Анамалия говорит, что у нас  не заведено жалеть о том, что было. Кстати говоря, немецкая черта. Немцы никогда не жалеют о том, что они сделали, и то, что не получилось. Они просто прошли, и всё. Не вспоминают. Это наши потом колупаются. У них этих сантиментов нет. И просто об этом больше не говорят. И где-то ещё в одном месте у меня говорится, что у нас свинья считается хорошим животным. И когда говорят: мне досталась свинья – это значит, что мне повезло. Ich habe Schwein. Я имею свинью – это значит, мне повезло. Это такое разъяснение к их немецким корням.

423. Это, якобы, сон Элизабет – ей приснилась книга притч от пророка с именем Илия ильПетро. Это значит Ильф и Петров.

Здесь кончается одна целая кассета.

 

 

Это об Ильфе и Петрове. И потому что далее она цитирует вроде бы их слова: «Пьеса написана так, как будто на свете никогда не было драматургии» и т.д. Это цитата Ильфа и Петрова, которую я сюда вставил.

427. Там Венька Таборнов. Это какой-то был режиссёр, фамилия его была Цыганов, как его звали, я уже не помню. Единственное, что я помню, что он устраивал какие-то блатные дела.
428. Здесь речь идёт о том периоде, когда Софронов начал по наущению сверху антисемитскую компанию против этих самых космополитов. Его вызвали в ЦК и предложили ему начать. Организовали какое-то собрание критиков театральных, мол, на откровенный разговор, они и разговорились: они как лопухи высказали какие-то свои мнения. И всё. Их тут же стали громить и шарить и т.д. Это была самая настоящая провокация. И он был как первый зачинатель как раз вот этого погрома еврейского. И поэтому ему открыли зелёную улицу, и тут же пошли его пьесы. Пошла его пьеса «Московский характер», потом какая-то вторая, не помню, как называлась. За обе эти пьесы ему дали сталинские премии. И он попёр вовсю. И стал он тут секретарём Союза писателей. И начал он все эти репрессивные действия. Это было всё при нём.
429. Здесь уже говорится о том, как он вернулся, в так сказать, обычное состояние. Т.е. эти погромы кончились, Сталин помер, он престал быть секретарём Союза писателей. Его оттуда попёрли. Но Фадеев пристроил его в «Огонёк» главным редактором, вот что явилось потом для «Огонька» полным кошмаром. Вот это была история, и поэтому он был вынужден уже на общих основаниях пробиваться в театре, а не как раньше было всё позволено. Но ему уже помогал (отца Геростратия уже не было) Митридат Лужайкин, т.е. Дмитрий Полянский, с которым они были завязаны всякими грязными делами.

И тут же театр на Обрате. Это театр на Арбате – тут я имею в виду, что это театр Вахтанговский, в котором шли его «Стряпуха», потом «Стряпуха замужем», потом хотел протолкнуть «Стряпуху за границей». Но на читке или собрании театра кто-то, кажется, Лановой, сказал: «Доколе мы это говно будем ставить?» И ему перекрыли вход в этот театр.

435. Опять этот самый Митридат Лужайкин из Поднебесной, имеется в виду политбюро, конечно. И как они организовывали свои премьеры, как устраивали дела с билетами, рассылая именные, закупали билеты, с банкетами. Т.е. вся их организация тут точно описана.

Стр. 437, 438.  Описывается премьера, где друг Верова-Правдина начинает нести в антракте то, что только что они видели на сцене. Это действительно было на самом деле. Это был его знакомый Лакшин, но не тот Лакшин Владимир Яковлевич, которого мы хорошо знаем, а этот - Владимир Семёнович. Так вот наш  Владимир Семёнович Лакшин был, кстати, фронтовым другом моей мамы, вместе в одной фронтовой газете были на 3-ем Украинском фронте. Так вот, этот  Лакшин рассказывал эту всю историю, как он начал поносить эту пьесу, и как Веров-Правдин, в жизни он Леров, но это тоже не его фамилия, кинулся затыкать ему рот бутербродом, и как он испугался. Это всё было абсолютно точно.

На стр. 440 появляется его конкурент мирской драматург Алексис де Мелоне. Это был Алексей Арбузов. О нём и шла речь. Мелоне по-немецки арбуз. Алексис, Алексей Арбузов. О нём и шла речь. И судьба его, что он зажат был одно время, писал в стол, а потом, когда власть переменилась, пошли косяком его пьесы, причем с большим успехом.

На стр. 441 дано даже название этой пьесы Арбузова, которая тогда прошла с большим шумом, «История с экономической географией». Имеется в виду «Иркутская история». Я её название переделал в «Историю с экономической географией». Она была напечатана в журнале «Дивадло».   Это по-чешски и словацки – театр.

На стр. 442 уже говорится о том, что  эту пьесу ещё будут ставить в театре на Малой Бренной. Ну, это театр на Малой Бронной. Постановщик был Мораторий Вопрос. Это Анатолий Эфрос. Толя Эфрос. Они про него говорили, что он плохо не поставит, он такой, сякой. И они поставили задачу сорвать эту премьеру. И  тут рассказывается, как они это всё делали.

Стр. 451.  О том, как там вонь пошла от разувшихся алкашей, и то, что они там начали выдавать отсебятину, это надо понимать, и они там бздеть начали – они там устроили полное свинство и зал, конечно, опустел. И вот сверху было видно, что какое-то вокруг них половодье пустоты, вокруг каких-то группочек и как это всё происходило, как они организовали всю эту историю.

А вообще-то эта история перекликается с другой историей. Я сейчас о ней расскажу. А история эта такая. В 20-е годы мой папа, будучи ещё студентом, подрабатывал тем, что он  ночью сбрасывал снег с крыш. Во дворе снеготаялка была, снег таял.  И он на этом зарабатывал. А у него были одни единственные сапоги. И во время этой работы сапоги  у него промокли. Он пришёл домой и засунул их на батарею, которая была тёплая, посушить. И лёг спать. А другой обуви у него просто не было. Днём они с мамой должны были идти в консерваторию. И вот когда он проснулся, оказалось, что сапоги ссохлись. Тогда он их намазал дёгтем, они расправились, он их обул, и они пошли в консерваторию. Они там сели где-то в партере, а сапоги воняли. Публика же в то время туда ходила «чистая», и вокруг них люди начали уходить, потихонечку расходиться, потому что выдержать этот запах было трудно. Мама на него разозлилась, его обругала за это дело, ушла и села на балконе. И она вспоминает: «Сижу на балконе и вижу - сидит мой Мишка блаженно и слушает музыку, а вокруг него круглое пустое пространство, т.е. весь народ, который не мог выдержать запах дёгтя, разбежался. Вот этот эпизод натолкнул меня на мысль,  что можно путём запаха сорвать эту премьеру де Мелоне. А я и придумал сюжет с этими алкашами, с их грязными носками и прочими всеми делами. Вот это уже было придумано мной, но с перекидкой на эту историю.

Стр. 455. Здесь упоминается Чавелла Шкуро. Везде она у меня проходит как Чавелла, и только в этом месте упоминается по фамилии – Шкуро. Настоящая ее фамилия - Шауро. А я только поменял буквы в фамилии.  Шауро - её дядя, заведовал отделом культуры ЦК. Он был известен в то время.  Причём он был такой хитрожопый – приходил в театр таким образом: он ездил в членовозе и там в машине раздевался, а не в раздевалке театра. Машину подгоняли прямо к служебному входу, и он, раздевшись в машине, шёл в театр. После спектакля он уходил из ложи и быстренько через служебный вход нырял в свою машину и уезжал. Это чтоб его не спросил кто-нибудь о его впечатлениях о спектакле. Он тогда вынужден был бы что-то говорить. А он этого избегал вот таким хитрым способом. А она была его племянницей. Вот такие это были люди.

458. Тут речь идёт о статье в журнале «Божий мир». Подразумевается журнал «Новый мир». И тут к нему имеет отношение Творцовский. Это, конечно, Твардовский. Может быть, и не было такой рецензии, наверняка не было, я её придумал. Эта часть романа у меня использована в жанре рецензии. А я уж говорил, что у меня роман из разных кусков складывается – где-то поэма, где-то типа пьесы, а здесь рецензия. И вот эта часть романа используется в стиле рецензии.

Стр. 459. Тут начинается рецензия, которая  носит название «Почём опиум».

466. Тут я говорю: «Моя программа предусматривает просмотр всех идущих в данный момент на сценах театров пьес Отпетова». Мы с Зиной не пожалели времени и действительно по всем театрам (Москвы) посмотрели эти пьесы. И всё, что я пишу в этой рецензии от лица какого-то рецензента, это всё мы с Зинкой видели, обсуждали и смеялись над всеми этими глупостями.

На стр, 467 идёт рассказ о других билетах, как их там сплавляли около театра, шла опера «Уркаган». На самом деле была такая его опера  «Ураган». И всё, что тут описывается, абсолютно документально точно. И то, как толпами люди пытались продать билеты, как билеты всучали в школах, и как дети бегали по театру. Как их там ловили билетёрши, ловили и сажали на места, и как сидящая перед нами девчонка уснула. Всё это документально списано с нашего посещения этого спектакля. В этой самой опере были очень интересные арии: ария секретаря обкома, ария председателя колхоза, ария доярки – всё это было нечто ужасное. Мы, конечно, ржали, и выдержать это было нелегко.

Софронов, видимо, так боялся разоблачения своего происхождения и чтоб не узнали про его папашку, что у него во многих пьесах как раз эта тема проходит как защитительная… У меня вот здесь сказано и показана вся его эта возня, вокруг этого точно здесь оценивается. И самое интересное, что тут в конце я говорю о его пьесе «Судья-ищейка». На самом деле у него была пьеса «Судьба-индейка», где что-то тоже в этом духе всё было, но я немножко перетолковываю по-другому, а в принципе это так и есть.

475. Здесь идёт разговор – штука для штуки, штука как искусство на языке свентов. Это поляки. Свента – это Святая Польша, Свента Посполита. На языке свентов – это значит на языке поляков. Это штука для штуки. Мне очень даже понравилось: в Варшаве иду и вижу – написано: - Министерство культуры и штуки. Это значит Министерство культуры и искусства.

Стр. 478. Тут опять идёт речь о театре на Обрате. И что здесь любимец руководства и публики Заливохо-Грицко – это Николай Гриценко, который там в пьесах нашего героя в подпитии откалывал неимоверные номера, рушился на колени, в общем, валял дурака на дневных спектаклях, когда начальства в театре не было, или в тех отделениях, когда начальство уходило домой. Они просто издевались над этими пьесами - «Стряпухой» и другими. Это мне рассказывали сами люди из театра.

Стр. 484. Вот тут внизу стишок: «Мне как-то поведал восточный факир» … и т.д. Этот стишок – я его придумал по канве, которую мне рассказал Кондратович Алексей Иванович, который был у Твардовского заместителем в «Новом мире», пока его не разгромили, и тогда его тоже вышибли, целая история была. Так он рассказывал, как они как-то гуляли с Твардовским, шли по улице Горького. И тут около переулочка продавали книжечки. Твардовский подошёл и купил какую-то книжечку Софронова. И они начали над ним смеяться. Он открыл и прочитал в этой книжке:

Сказал мне однажды индийский философ,

Что в жизни есть много сложных вопросов.

Они начали над этим ржать, и Твардовский говорит: «Это что, надо было ехать в Индию, чтобы узнать, что в жизни есть много сложных вопросов?».  Они стали смеяться и над Твардовским, что он книжку купил, и тогда Твардовский швырнул эту книжку в какую-то подворотню.  Вот подоплёка этого стишка у меня в книге.

Стр. 486, 487. Речь идёт о песне или стихах «Ах, эта красная рябина». Мы её прочитали. Это не его песня. Это ему кто-то перелопатил или какую-то его примитивную вещь переделал, потому что это написано совершенно не его лексикой, не в его духе. Он такие вещи написать не мог, о чем свидетельствует следующий случай.

Чтобы написать эту книгу, мы изучали его, так называемое,  творчество. Это был, конечно, сизифов труд, жуткая совершенно работа была. Я взял на себя читать его пятитомник – пьесы там, стихи. А Зина взялась читать его статьи, которые он печатал в «Огоньке». Она читала, читала и вдруг говорит: «Слушай, вот эта статья, это не Софронова статья. Он не мог это написать, в его языке нет таких слов». Эта статья была посвящена юбилею великого драматурга Александра Островского. И я тоже подумал, что не  мог же он написать такую статью. Думаю, что же делать? Пошёл к девкам  в отдел проверки. Говорю: «Девки, кто автор этой статьи? Это же не Софонов.  А кто автор этой статьи?».  Они говорят, что это Илья Самойлович Зильберштейн. Это был такой искусствовед и собиратель нашей культуры и проч. Он привез огромное количество материалов из Франции: ему все выдавали эти материалы, отдавали картины, рисунки, рукописи. Он открыл в Москве Музей частных (личных) коллекций. Он был очень известен. И в это время в «Огоньке» шли его парижские записи о том, как он всё это находил. Это называлось - «Парижские находки».  И печаталось это зелёной улицей, потому что он за Софронова написал эту статью. И когда  в секретариате хотели что-то сократить у этого Зильберштейна, Софронов их вызвал и сказал, чтобы они не трогали ни строчки, не прикасались к Зильберштейну и т.д. Т.е. я тебе, ты мне.

Потом прошло много лет,  это было начало 80-х годов. В Москве в Доме художника открывалась выставка фотографий Наппельбаума Моисея. Это организовал его сын Лев Михайлович (Моисеевич!!!).  Лев Михалыч в миру, а вообще Лев Моисеевич Наппельбаум. Выставку открывали он и Зильберштейн.    Зильберштейн был уже слабенький. Это было на балконе в Доме художника. Там стоял ряд кресел. После того как уставший Зильберштейн сел там в кресло, я подсел к нему в соседнее кресло и говорю: «Илья Самойлович! Меня десять лет мучает вопрос: в «Огоньке» была статья к юбилею Островского. Это Вы её написали?» Он говорит: - «Я, она у меня даже поименована». Ну, в смысле что я написал, а шла она за подписью Софронова, мало ли за чьими подписями когда-то шли мои вещи».  Вот так вот. Таким образом я узнал историю этой самой статьи. В общем, опытному глазу сразу видно, где он, а где не он. И вот эта «Красная рябина». Зина сказала:  - «Да не может он такого написать! Это просто не его лексика и не чувство, ничего». Поэтому я эту песню перелопатил совершенно спокойненько, и она получилась в таком виде.

На стр, 495 идёт речь, как одного молодого режиссёра заставили ставить его драматический «Ураган». Но, по-моему, речь шла не о спектакле «Ураган». Это был спектакль в филиале Малого театра. Мы ходили с Зиной.  Кажется, этот спектакль назывался  то ли «Эмигранты», то ли «Эмиграция» тоже Отпетова. Мы же всё его ходили смотреть. И  там, в театре ходил такой молодой режиссёр, такой унылый,  и действительно оказалось, что его, в общем, заставили поставить, и он поэтому говорит: «Коллеги надо мной изгаляются, называют мою постановку «Дело Бейлиса», хотя фамилия у меня Дрейфус». На самом деле фамилия  этого  режиссёра была Бейлис, имя я не помню.  Он был молодой парень, ходил там  по этому самому вестибюлю в джинсовом костюме И всё вслушивался, что люди говорят об этом спектакле. Но, видно, у него на душе было кисло.

В конце рецензии стоит крестик, и Отпетов никак не мог вспомнить, что это ему напоминает. На самом деле этот крестик – это подпись. И те крестики, которые когда-то проставляла Маруся. Когда её спрашивали, она ставила крестики. Так вот этот крестик – знак того, что это написала Маруся, про которую там и мелькнуло, что она филолог. И она, послушав эту поэму, поняла, в чём дело. И она проделала всю эту работу, которую проделали мы с Зиной. И она написала, и потом, когда отпетовская свора пытались разузнать, что и как, кто мог это сделать, то ходили по театрам, и им говорили, что приходила какая-то девица. Так вот, эта девица была Маруся, и ни кто иной. И написано это Марусей и Маруся совершенно не случайно поэтому в этой книге вместе с её  катастрофой. Она в этой книге совершенно не случайная, а очень важный персонаж.

Вот, в общем-то, и весь комментарий к роману. Остаётся только добавить, что на последней странице у меня написано: «Продолжение следует?». И поставлен знак вопроса. Меня упрекнул Кондратович, который написал рецензию на этот роман, в том, что он игривый что ли -  знак вопроса, или что-то в этом духе. Ничего он не игривый. Просто я не знал, смогу ли я продолжить и написать вторую и третью книги, которые как я говорил, были запланированы и даже расписаны по главам. А потом всё это дело прекратилось, потому что я, как  пишу в одном из своих эссе, по-моему, в «А + Б» про Ахматову и Булгакова, о том, что  рецензент сказал - надо мной нависает тень Булгакова. Что подвигло меня писать второе вступление ко второй книге Отпетова. И я начал писать. Решил сделать  ещё одно вступление – булгаковское и посмотреть, почему надо мной нависает тень Булгакова. Булгаковым я тоже немножко увлекался, читал, но не занимался специально. Но как только я к нему прикоснулся немножко поближе, то он  меня  ухватил за шкирку, и всё… И больше он меня не отпускал. Дальше у меня пошёл только Булгаков, занимался я только Булгаковым. Решил плюнуть на этого Отпетова, и ничего не продолжил.

Но частично написана  история, что происходило с этим моим романом дальше. С этой частью. Я найду. Там страниц двести. Это, наверное, надо продолжить и сказать, как это происходило и чем всё это кончилось. Вот что касается моих комментариев, Серёжа. Вот тебе одному я это посвящаю и отдаю. Дальше я тебе что-нибудь сейчас наговорю, но это потом. Сейчас я должен отдохнуть.

 

Продолжаю на следующий день. Вчера было 13 декабря, сегодня 14 декабря. Таким образом, я немного передохнул. Так вот, я хотел рассказать, что когда я закончил роман и его надо было перепечатать, для этого нужна была машинистка, а в то время с машинистками было очень опасно – они продавали своих  клиентов, своих авторов, таким образом был предан Лен Карпинский, который за свои сочинения пострадал, его таскали как диссидента и всё такое прочее. Это было очень опасно. Егор Яковлев предупредил меня: «Смотри, не влипни  как Карпинский».

У меня была подруга детства, с которой мы вместе выросли в коммуналке, Лиля Норбер. Она взялась мне перепечатать. Она была профессиональная стенографистка-машинистка высокого уровня, и она была как раз в это время в отпуске. Она мне в пяти экземплярах перепечатала всю мою рукопись. Вообще это рукописью можно назвать с натяжкой, потому что рукописных там было страниц пять, первые, в общем-то, страницы. А потом я всё писал на машинке. Но машинка моя была с мелким шрифтом, и было там много правки. И потом нужны были экземпляры. Таким образом, перепечатала она в пяти экземплярах примерно три четверти книги, и оставалось ещё 150 страниц. Но у неё кончился отпуск. И тогда эти 150 страниц мы с Зиной пополам разделили, сели и допечатали на двух машинках.

После того как всё это было перепечатано, мы решили сделать фотокопию. Я переснял всю книгу, получилось несколько плёнок с этими фотографиями: на каждом кадре было по две страницы, как разворот. И мы решили, что эту книгу надо обезопасить, т.е. вывезти за границу. А мы как раз собирались ехать в Германию. Я тогда накрутил эти плёнки на бобину,  сверху накрутил плёнку неснятую, непроявленную. И запаковал в фирменную банку от семнадцатиметровой плёнки ГДРовской. И взял эту плёнку с собой. И взял, кроме того, 400 или 500 листов бумаги, и мы приехали в Берлин.  Я решил отдать в какую-нибудь мастерскую, чтоб там мне напечатали. Оказалось, что это, во-первых, очень дорого, во-вторых, очень долго. А времени у нас было не много. Тогда мой коллега и друг Альфред Пасковьяк  у себя дома за ночь  в своей домашней лаборатории всё это отпечатал. Таким  образом, получился первый фотокопийный экземпляр. Плёнку я отдал не сохранение Карлуше моему,  а Эрвину дал читать этот текст. Мы как раз поехали в дом творчества, там он его читал. Мы потом его разбирали.  А когда вернулись из дома творчества, отдали этот экземпляр Карелу. Кроме этого, конечно, эту книгу прочитало примерно 150 человек. Не приняли её человек двенадцать, как мне помнится, в основном это были технари. Многие мне говорили, что они за меня боятся, кабы со мной что не случилось. Но, слава Богу, всё уже шло на помягчение режима, потом появился Горбачёв, пошла перестройка. Но до этого у меня были, конечно, какие-то с ней перипетии, я тыкался с ней в издательства, но это отдельный разговор. Это долгое дело. И там мне писали рецензии. Но первую рецензию, очень весёлую и смешную, выдала наша приятельница жена моего однополчанина Юрки Сутулы Валя.  Она написала очень смешную рецензию, но очень милую. Ну а потом мне писали рецензии вот эти рецензенты в издательствах. Их было несколько, этих рецензий. Они были разные.  Алексей Иванович Кондратович написал, но это нужно отдельно разбирать. Там он сказал, что надо мной нависает тень Булгакова, чем это кончилось, я упоминал выше.

Кроме того, были  другие рецензии. Была очень подлая рецензия  Андрея Туркова, где он выдал моего прототипа, хотя никто его за язык не тянул. Вообще это отдельно надо говорить об этой рецензии.

Так же была рецензия одного очень симпатичного  парня, Морозов Саша его звали, из издательства «Советский писатель». Он очень хорошо положительно написал, потом всем нахваливал мой роман и давал почитать. Но он в конце написал, что его не надо сейчас печатать, потому что автор должен разобраться, в каком жанре он работает. Я с ним встретился, пришёл к нему домой, хорошо посидели. Жена у него очень милая, как раз она тоже с восторгом роман прочитала. Я ему объяснил, что этому жанру уже 2000 лет.  Как же он не знает такой простой жанр. Тогда он сказал: - «Ты давай снова сдай, сделай вид, что ты внёс поправки, а я напишу положительную рецензию». Я сказал:  - «Саша, не будем возиться с этим, потому что всё равно сейчас не напечатают». И мы это дело бросили.

И ещё была очень пакостная рецензия  - это такой Эрнст Сафонов написал, по моему, он из той софроновской  компашки и прочих всех этих деятелей. О том, что он написал, я сказал где-то в моём эссе «О роли козы в литературе».  Там были очень интересные вещи.  Так что ты, Сережа, посмотри в этом эссе, Ты там найдёшь про этого Сафонова, и что он про меня написал, и что из этого получилось.

А вообще необходимо сделать какую-то вот работу, где бы я описал, что происходило потом с этой книгой. И всякие очень интересные коллизии с этим возникали. Люди по-разному расценивали. Например, очень высоко оценили Стругацкие. Я дал Аркадию на один месяц почитать. Он мне позвонил дня через четыре, ночью. Говорит: «Старик! Какой месяц, я уже прочитал, это мощно, мощно!» Начал говорить хорошие вещи.  Ну, это у меня записано в блокноте, что он говорил.  Потом прочёл Борис,  ему тоже понравилось. Он сказал, что это литература, хотя сейчас нет литературы, но это литература. Но он не мог понять, почему я взял такую духовную, религиозную форму в этой книге. Ну, Аркадий ему объяснил, наверное. С Борисом я не встречался, а только

с Аркадием.

Вот такие рассуждения по поводу этой книги. Что потом буду делать, я не знаю. Если я что-то сделаю интересное в описании этого всего дела, я тебе когда-нибудь пришлю. Вот, Серёжа,  на этом всё,  на этом мы прощаемся сегодня…

 

Ну, пока все, пора бежать с Бонькой, пописать ее, а то уже 9 утра, а они с Зинаидой всё почивают... Обнимаю тебя, привет Людмиле и СС. Чао. Юра.

 

           Юрий Кривоносов.

 

13-14 ноября 2008 года.