Житие грешнаго Антония - ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 

"ПОЧЕМ ОПИУМ?"…

 

 

"Однажды, лет сорок назад, очень известный и очень уважаемый человек

на одном из семинаров молодых поэтов посоветовал мне: бросьте писать стихи,

Я не послушал его. Не знаю, как читатели, а я не жалею..."

                                       Анатолий Софронов.1975 г.

 

Когда б предвидели Мефодий и Кирилл,

Какою чепухой их будут славить внуки,

Они б не тратили ни времени, ни сил,

Стараясь преподать им АЗ и БУКИ.

                                                           Федор Корш.1886 г.

 

Дверь за служителем культа закрылась…    Остап наклонился к замочной скважине,

приставил ко рту ладонь трубой и внятно сказал:

- Почем опиум для народа?

За дверью молчали…

Илья Ильф, Евгений Петров.     "Двенадцать стульев", 1927г.

 

 

На большую дорогу литературы Антоний Софоклов вышел благодаря Анамалии. Как свершилось чудо сие, вы узнаете из этой тетради, но чуть позже, а пока - небольшое авторское отступление.

Прежде всего, я должен извиниться за то, что не сдержал своего обещания и не рассказал вам в тетради предыдущей ничего о Парашкеве.  Однако моей вины в этом нет - неожиданно в наш разговор встряла Элизабет и раскрыла такие тайники, о которых я и представления не имел. Она столь правдиво и красочно поведала о судьбе Парашкевы-великомученицы, что после нее тут, как говорится, и делать нечего.

Как вы могли заметить, Элизабет черпает материал для своих сообщений как из далекого, так и не далекого прошлого, прибегая как к электромагнитной, так и к своей собственной памяти, и запасы материалу этого, судя по всему, у нее неисчерпаемы. Моя же авторская задача - в случаях, когда Элизабете невтерпеж выплеснуть свою информацию, не препятствовать ей в этом, а наоборот - оказать всяческое содействие,  а затем передать все вам, дорогие читатели, отсеяв предварительно второстепенное и малоинтересное, иначе книга грозит затянуться до бесконечности.  Обращение к Элизиным запасам для нас необходимо потому, что в мое повествование все время врывается одно обстоятельство, что-то вроде обстоятельства времени - мы застали Отпетова уже, так сказать, готовым продуктом - на его нынешнем посту и на стадии зрелости, скажем прямо, не молочно-восковой. В силу этого мы наблюдаем такие его действия, характер и побудительные причины которых понять до конца невозможно, если не проникнуть в их корни, уходящие  к самому истоку Отпетовской биографии.

Значит, тут неминуемы возвраты в прошлое, и нам придется  волей-неволей к ним прибегать, пользуясь для этого не машиной времени (за неимением таковой), а машиной памяти.

Это, конечно, будет время от времени несколько притормаживать ход нашего рассказа. Но - будет так! Я лично, например, не вижу в этом ничего особенно страшного, ведь и в "Суете" мы прибегали порой к такому спо­собу изложения, но ничего плохого за этим не воспоследствовало. Думаю, что здесь нам помогает та закономерность мышления, которая доказана теорией одновременности восприятия событий  из-за отдаленности времени, в котором они происходили. Так, например, все, что случилось два и четыре тысячелетия назад, воспринимается нами как происходившее в общем-то одновременно. Разделение этих действий во времени для нас с вами практически ничего не дает и не значит, если мы не историки-глубинники. В силу этого и явления, имевшие место быть даже на наших глазах, но отодвинутые от нас если и не на годы, то уж, во всяком случае, на десятки лет, также смещены по отношению друг к  другу, и, значит,  особенно буквоедничать тут тоже ни к чему: если мы кое-чего и сдвинем в Отпетовской биографии, то греха в этом особого не будет, и я рассчитываю тут на вашу снисходи­тельность - в самом деле, попробуйте-ка не сбиться, если вам при­ходится много раз просматривать в деталях жизнь вашего литера­турного героя от самых ее начал и до сегодняшнего дня, особенно когда в каждом таком просмотре берется новая линия и как бы другой аспект характера, поступков, сфер применения его деятель­ности и так далее... Тяжкую, ох, тяжкую задачу взяли мы на себя, взвалив на свою душу неподъемный груз деяний этого облеченного духовного пастыря заблудших душ читателей "Неугасимой лампады" и автора назидательно-поучительных сочинений, написанных им лично и изданных во множестве экземпляров  везде, где только для него было возможно… Но в этом тяжком труде теперь появился момент, сулящий мне некоторое облегчение повседневного тягла моего - под глубочайшим секретом могу вам сообщить, что, заимев ключ к Элизиным магнощупам, я смогу значительно быстрее двигать­ся вперед, потому что получил возможность иногда (когда ее нет в каморке) самостоятельно прокручивать кое-что из ее записей. Кроме ускорения написания этой книги, новые резервы информации, будучи приведеными в действие, сделают наше повествование предельно документальным, а, следовательно, и абсолютно правдивым.

 

Но, Боже мой, как медленно пишется книга! Уже главный герой ее празднует безнаказанного, и не только в смысле того, что через три года и два месяца избавился, наконец, от впившейся в него клещом Позорной Епитимьи, наложенной за чрезмерное нару­шение церковной дисциплины и христианской морали, но и в смысле прямом: он радостно и пышно обмывает саму безнаказанность, как таковую.

Хотя и не чрезмерно тяготился он своим наказанием в епитимийный период, но освобождение от него отмечает как победу. Тут, скорее всего, сказывается его басурманский сенти­ментализм - ведь ныне такие наказания носят чисто символический характер - это в свое время, когда их устанавливали, служители правословных институтов, бывшие не в пример совестливее, болез­ненно переживали душой любое словесное выговаривание со стороны коллег и единоверцев. Потом, в результате падения нравов, такие чисто моральные меры воздействия сильно девальвировались, произошла инфляция взысканий, и их в какой-то период пришлось заменить мерами более действенными - такими, скажем, как отобрание приходов и доходов, ношение вериг и власяниц, ежедневный пост и отбивание сотен поклонов, снятие со всех должностей, разжалование в рядовые монахи-производители матценностей, и даже сажание в холодную  и ссылка в дальние скиты сурового режима. Но так как все эти крутые меры вскоре стали применять в отношении совсем не тех, кто того заслуживал, а как раз наоборот, при следующем повороте истории на очередном Полувсе­ленском Соборе суровость наказаний была объявлена явлением злоупотребительским и отменена под тем предлогом, что сознатель­ность и законопослушность правословиых безусловно и несомненно взошли на новую высокую ступень.

Однако вскоре оказалось, что утверждение это, мягко выражаясь, не соответствует истинному положению вещей, а вновь введенные наказующе-щадящие меры воздействия трех степеней: "Указать", "Строго указать" и "Указать строго с наложением Позорной епитимьи" уже вообще почти ни на кого не действуют, хотя кое-кому и создают некоторые временные неудобства. Не случайно же была вспомянута старая бурсацкая поговорка: - "Брань на вороту не виснет!", которая и стала главной и повсеместной реакцией на мероприятельскую проработку. И тем не менее, Отпетов празднует победу, ибо таковая - налицо: все свое выведенное путем многолетней селекции благодойное хозяйство он сохранил в целости и непри­косновенности, если не считать потери двух-трех хотя и удойных, но отнюдь не незаменимых буренок, каковым уже и по возрасту можно было бы быть отбраковану из доходоприносящего стада.  Скажите, чем не победа? Только над кем победа-то?

Жаль, конечно, что к этому христову дню я еще не снес своего золотого яичка, расколов которое, можно было бы прочитать про все то, чему посвя­щено наше Житие. Но два с половиной года - не срок, во всяком случае, в литературе, а именно столько времени тому назад, отложив все дела, вывел я на белом листе первые два слова : "Карьера Отпетова"…

 

Я уже вижу, как внимательный читатель недоуменно задирает брови - "Это что еще за новость? Откуда тут взялся этот последний длиннющий абзац, и о чем, собственно, в нем речь?".

Исключительно для этого вдумчивого читателя поясняю: - Да, абзац этот целиком обращен в будущее, но будущее оно - только для самого этого читателя, а для меня - уже прошедшее, потому что тут мы имеем дело с так называемым "временнЫм отставанием", явлением, характерным для всей литературы в целом, и даже для литературы информационной, именуемой журналистикой. Ведь нель­зя же написать о том, что происходит одновременно с движением пера - надо как минимум обдумать фразу (что, правда, не всеми соблюдается, но это уже случаи особые), в которой изложишь то, что было. Даже такие оперативные средства информации, как радио или телевидение, запаздывают в своих сообщениях, если не на нес­колько часов, то уж на минуты – обязательно. А как же прямые передачи? - спросите вы.  Так это же показ, а не рассказ, а значит не литература. Ну, ладно, - не уйметесь вы, - а писатели фантас­ты? Так ведь они же пишут не о том, что будет, а о том, что может быть, и практически никогда не бывает так, как они пишут. Даже

газетное объявление о предстоящем событии не гарантирует, что обещанное обязательно сбудется - скажем, заболел главный артист, и спектакль отменят... Я вот в одной книжке читал, как один руководитель назначил в одной организации одно совещание и ни на минуту не усомнился, что оно скоро начнется, а сам через минуту того… Как говорят отрицательные персонажи: - "гепейгерт"…

Поэтому все то, что написано в выше означенном абзаце, уже не то, что будет, а то, что было, и я про то знаю даже не из первых рук, а из своих собственных. Это, так сказать, мимолетный забег в будущее, о котором вы сейчас же забудете, а я вам об этом моменте напомню и опишу его в дальнейшем, как я предполагаю, че­рез несколько сотен страниц. Я ведь и конец всей этой истории, все бытие героя Жития до конца проследил, но ведь чтобы все это описать, мне же, согласитесь, надо определенное время, и не столь уж малое...

Ну,  а теперь, давайте-ка,     включим машину памяти, и - вперед - назад!

 

       ВОЗВРАТ ПЕРВЫЙ

 

Люстдорф. Хауза Елизабет. Комната Анамалии - не очень просторная, но и не тесная; фундаментальная двуспальная кровать дубового дерева под балдахином из сероватой антикомариной марли; в дальнем от двери углу полуприкрытый ширмой, расписанной драко­нами, мини-жен-сан-узел…

За столом, придвинутым вплотную к окну, сидят с трех его сторон - Анамалия, Элизабет и Отпетов - совсем еще мальчишка, лет двенадцати- пятнадцати. Облачен он в темносиний, почти черный кителек, того же цвета прямые и тесные навыпуск штаны с узкими желтыми лампасиками - форменную одежду послушников Патриархии, которой принадлежит свечной завод, к коему причислен сей отрок. На столе бутылки пива, колбаски "боквурст", картофельный салат и сладкая горчица.

АНАМАЛИЯ: -  Вполне ты уже большой, сын мой, вот уж и до пива дорос, пора тебя к какому настоящему стоящему ремеслу приспособить, а то - что это за работа - целый день у машины об воск обсаливаться, свечи отливаючи...

ОТПЕТОВ: - А нам, мути, воспитатели говорят, что любая работа по­четная, по причине облагораживания и спасения души…

АНАМАЛИЯ: - Душу спасать можно, и не так сильно тело утруждая. Кровью обливаюсь, как смотрю на эту твою работу - с пяти утра до пяти вечера, и заработки - швах!

ЭЛИЗАБЕТ: - Работа делает человека не богатым, а горбатым!

ОТПЕТОВ: - А что я могу поделать, когда они как бы спасители и

усыновители мои, - и вырастили и прокорм мне обеспечили, и к вере своей приобщили, в послушники зачисливши. Да и как вырвешь­ся-то, мне и пачпорта не выдадут, будь я даже и не по малолет­ству. К нам на завод как попал,  так уж вламывай до призыва Гос­подня... Да и сытно все-таки, куда уйдешь?..

АНАМАЛИЯ: - Не хлебом единым человек живет, а и другим, более ка­лорийным питанием. Ты думаешь у вас там все такую монашескую норму, как ты, вкушают? Да у них ведь все по рангам, а пока от ранга до ранга доползешь - все локти да коленки собьешь, не го­воря уже, что на это и годы большие нужны. До хорошего положения не раньше как полным старцем доберешься. Для сына своего я тако­го допустить не могу, у меня для тебя другой график намечен.

ОТПЕТОВ: - Да они меня никуда и не отпустят, я у них образцово-по­казательный, - меня уже давно заметили и выделили, как самого послушного из всех послушников…

ЭЛИЗАБЕТ: - Да ведь как раз на этом-то нам сам Бог и сыграть бы велел. По теории тихого омута...

ОТПЕТОВ: - Боюсь я супротив порядков чтой-то делать - у нас надзирание строгое, тут же засекут - сперва глазом, потом розгой.

АНАМАЛИЯ: - Да ничего тебе супротив делать не надо! Наоборот даже, - прольешь бальзам на душу настоятелям своим: что бы они ни де­лали,  твое дело - восхвалить!

ОТПЕТОВ: - Восхвалишь их! Враз под подозрение возьмут - чтой-то раньше не восхвалял, а тут вдруг ни с того, ни с сего расколоколился…

ЭЛИЗАБЕТ: - А ты не вдруг, а постепенно: начни с подголосочков, а потом переходи с дискантов на тенора, с теноров на баритона, а там глядишь и до басов набатных звон дойдет. Так сказать, эскалация…

АНАМАЛИЯ: - Я же тебя не к примитивному эвонарству приспособить  хочу, а к искусству минезингерскому, чтоб ты сегодня - свечар, завтра - пономарь, а послезавтра уже культтрегер - надо тебя на литературный фундамент поставить, ты для этого уже вполне созрелый - читать-писать выучился,  теперь самое время, взявшись за перо, в дихтеры выходить…

ОТПЕТОВ: - В докторы?

ЭЛИЗАБЕТ (смеется): Да не в докторы, а в дихтеры, в писатели, что стихи пишут, в пииты иначе.

ОТПЕТОВ: - Как же так, чтобы сразу и в пииты?

АНАМАЛИЯ: - А кто тебе сказал, что сразу? Как раз наоборот -  неспеша, потихоньку, но решительно, хотя и незаметно. Люди не любят, чтобы у них на глазах кто-то сильно выделялся, а ког­да постепенно, все потихоньку привыкнут, а потом вдруг – глядь, а среди них уже писатель вырос! Поэтому тебе от станка сразу отказываться категорически невозможно, и писателем ты у нас будешь становиться без отрыва от свечного производства. У вас там кружок ведется по псалмопению и риторической словесности, где даже, кажется, сочиняют что-то по мелочам. Вот ты и должен в этот кружок устроиться, и на этой почве проявиться, для чего тебе надо там незаметно в старосты выйти, чтобы тебя затереть в нужную минуту некому было: на старосту кто же кинется - началь­ство, все- таки ...

ОТПЕТОВ: - А как же я писателем объявлюсь, если отродясь ничего не сочинил?

ЭЛИЗАБЕТ: - Не сочинил, так сочинишь, или сам, или с божьей помощью, как говорится в библии - "Хильфготт"!

ОТПЕТОВ: - Да я даже не знаю с чего оно начинается!

АНАМАЛИЯ: - Все начинается с нулевого цикла. Котлован у нас считай, готов – это наша идея и как бы план. Сейчас мы в него и фундамент положим…

ОТПЕТОВ: - Чтой-то я все-таки никак в толк не возьму, на что мне все это сдалось, и какая мне с этого капитальная выгода?

АНАМАЛИЯ: - Я же тебе сказала, пока дойдешь до степеней - в стар­цы запишешься, - на общих основаниях что в миру, что в духовнос­ти приходится матценности производить,  или, иначе говоря, - вка­лывать с минимальным покрытием телесных потребностей, от чего я тебя избавить решила. Чтобы тебя на производстве матценностей заметили, надо кишки на клубок вымотать, а когда пишешь, тебя сразу видно, тут отдача очень быстрая. Мне один клиент, - который сам из пишущих, - всю эту науку за одну ночь преподал. Я ему уже и все удочки закинула, - обещал помочь, как только от тебя пер­вая отдача пойдет. Да мы, чтобы тебя продвинуть, никакого тем­пераменту не пожалеем! Клиент же у нас разный имеется, и все больше с положением… А для женщины чего не сделаешь, особенно не для жены… Так что покровитель всегда тебе обеспечен.

ЭЛИЗАБЕТ (поет): -  Покровитель… покрыватель… покрователь…

АНАМАЛИЯ: - Лизон! Это не есть гут при ребенке касаться професси­ональных вопросов!

ЭЛИЗАБЕТ: - Не буду, не буду, уж и пошутить нельзя!

АНАМАЛИЯ: - Сейчас никакие шутки, а решение серьезной программы.

ЭЛИЗАБЕТ: - Я сама знаю, о чем речь, и по тому, что в жизни видела, могу подтвердить,  что если хочешь в люди выйти, то надо громче всех "аллилуйю" кричать - тут тебя сразу все и видят, а попро­буй другой работой показать, что ты "за" - годы уйдут, да и то могут так и не заметить - вся жизнь пройдет в одной ишачке…

ОТПЕТОВ: - Это я понимаю,  только боюсь - не сумею ничего, для писа­ний,  я слыхал,  специальный талант требуется…

ЭЛИЗАБЕТ: - Так ведь сколько народу на свете пишет, и писанием кормится, что ж у всех у них талант? Да на такую ораву Господь никаких талантов не напасется! Большинство горбом берут, трудом усидчивым.

ОТПЕТОВ: - Значит и тут вкалывать?

АНАМАЛИЯ: - Отдача в любом деле нужна: ты ему отдаешься, а оно тебе доходом отдает. Тебе же и переключаться нетрудно будет - все писатели с шести утра и до двух сочиняют, а ты на своем свечмаше вкалываешь с пяти до пяти. Вставать и то на час позже станешь, и с заду три часа снимется, да и работенка не пыльная - и в тепле, и без коллектива. Правда, поначалу с двойной нагрузкой поживешь, но я так думаю, что это ненадолго, потому что, как себя заявишь, мы тебя двойной тягой к знаменитости потащим с клиентурой сов­местно.

ОТПЕТОВ: - А сейчас-то, мути, что я должен делать?

АНАМАЛИЯ:-  Осваивать производство, как свечной промысел осваивал.

ЭЛИЗАБЕТ: - Технику отрабатывать!

ОТПЕТОВ: - Почему технику, если это писание?

ЭЛИЗАБЕТ: - Да нет, техника не в смысле машины там, механика вся­кая, а как умение к ремеслу. В каждом деле есть своя техника, вот даже и в нашем...

АНАМАЛИЯ: - Лизон! При ребенке...

ЭЛИЗАБЕТ: - А чего? Дело-то житейское, да и какой уж он ребенок, когда мы уж ему до подбородка… Без пяти минут кабельеро... А ремесло у каждого свое - кто чему учился…

АНАМАЛИЯ: Ну, хватит философии, давайте оттачивать технику - прямо сейчас и начнем. Прежде всего, ты, сын мой, должен усвоить, что писание для тебя обязательно и неизбежно, потому что относишься ты к нашему бусурманскому вероисповеданию и, следовательно, обязан соблюдать и наше жизнеобеспечивающее кредо - поменьше философии, побольше практического натиска. Хотя мы когда-то и дали миру почти всех философов позднего времени, однако нашлись и у нас трезвые люди, повернувшие народ лицом к кормушке»…

ЭЛИЗАБЕТ: - И к копилке!

АНАМАЛИЯ: - И к копилке... То-есть,  иначе говоря,  к настоящему делу,  и потому наш народ стал на свете, пожалуй-что,  самым деловым.

ОТПЕТОВ: - А при чем тут писание?

АНАМАЛИЯ: - Писание только для дураков кажется чем-то духовным и как бы возвышенным, а для людей трезвомыслящих оно такой же деловой бизнес,  как, скажем, точить гайки или выкармливать сви­ней. Главное, чтобы был профит. И хотя оно и так ясней ясного, я тебе сейчас это в айн момент в теоретике подтвержу.

Люди, среди которых мы обитаем, инертны и несообразительны и делятся на, как я уже сказала, деловых и, как я тебе в настоящий момент говорю, так называемых, порядочных.  Если первые берутся за писание,  то это всегда оборачивается солидным делом и дает солидный оборот. Люди же, так называемого, порядочного круга, делятся на ленивых и принципиальных. И одни из них не хотят писать из принципа, а другие из лени. Исключения тут редки,  и такие исключительные авторы пишут, как правило, три-четыре книги за жизнь. Это мне один теоретически подкованный клиент как-то рассказывал. Исключители эти бьются главно за качество, а и за качество все равно платят за количество, и такие писаки, при своих книгах живя, всю жизнь седьмой нуль без соли доедают... А писатель деловой, но соображающий,  что совсем уж без качества нельзя, держится коэффи­циента оборотного действия, и умеет при минимуме качества выжи­мать максимум количества, обеспечивая себе соответственно и доходы…

ОТПЕТОВ: - А как он, этот минимум, узнается?

ЭЛИЗАБЕТ: - А критики на что? Они же тоже с писания живут, хоть и с чужого. Им если хорошо заплатить, они могут любой минимум до нужного уровня подогнать…

АНАМАЛИЯ: - Ты-то откуда знаешь?

ЭЛИЗАБЕТ: - Да от того же подкованного клиента сподобилась.

АНАМАЛИЯ: - Ты что же это, Лизон, из моей лунки рыбу удишь?

ЭЛИЗАБЕТ: - Рыба, она не меченая, ее, если в воду упустил, и на другой крючок полакомиться может…

АНАМАЛИЯ: - Ладно, черт с тобой, лакомь кого хочешь, только не отвлекай нас сейчас от главного дела. Тебе,  сын мой, надо как можно скорей занять надежное место в обществе,  так называемое, положение, потому что положение в обществе - это страшнейшая сила! А на свечках положение не создашь, это только наивняк ду­мает, что стоит лишь поставить свечку,  и тебя тут же поставят на хорошее место в обществе. Таким постановкам и в театре никто не верит.

ОТПЕТОВ: - Я что-то, мути, не пойму, причем тут театр?

АНАМАЛИЯ: - Театр тоже при чем, только это по моему графику еще далекая позиция, и посему давай в сторону не отвлекаться, как твой папенька говаривал, - в камыши не оттягивать! И начинать будем с самого простого и легкого - перво-наперво возьмешься за стихи.

ОТПЕТОВ: - Да как же за них браться, если я их не только не читал, но даже и думать про них не думал?

АНАМАЛИЯ: - Неважно, что не думал, зато я уже за тебя все это обдумала. И, обдумывавши, вспомнила, что у тебя на них есть талант.

ЭЛИЗАБЕТ: - Это когда же,  сестра моя, он на него свалился?

АНАМАЛИЯ: - А помнишь, когда он еще маленький был, то говорил: - "Не хочу я молока, не голодный я пока!". А как подрастал, так еще один стих выдал: - "На заводе лепим свечки, на обед дают нам сечку!"

ЭЛИЗАБЕТ: - А ить и верно!

ОТПЕТОВ: - Так я же, мути, это не нарочно, я это не складывал по словам-то, это оно само получалось…

АНАМАЛИЯ: - Вот я и говорю, - талант, потому что, значит, врожден­ный, от Бога тебе дано складно говорить… А представляешь, ес­ли ты это специально делать будешь, с обмозгованием? Да ты весь мир стихами завалишь! Тут все как в жизни - главное свести кон­цы с концами - концы слов к общему знаменателю привести, чтобы они одинаковыми были - рифму давали. В рифме весь секрет и заклю­чается. Как вот буремисты на сцене выступают - им парных слов накидают,  а они их в порядок составят, другими словами оснастят, вот тебе и стих! При мне одному такому мастаку предложили две такие пары:  "бог-порог" и "псих-стих". Так он и минуты не думал, как тут же выстрелил:

 

" Написал какой-то псих

Несусветно длинный стих,

Прочитавши это Бог,

Выгнал психа за порог!".

 

ОТПЕТОВ: Видишь, мути, значит и за стих можно пострадать…

АНАМАЛИЯ: - А ты длинных не пиши, они и в деньгах долго оборачи­ваются, да и не обязательно так было, как этот буремист сложил -  это же просто авторская фантазия, в стихах же важнее всего не смысл, а склад. Тем более, что до Бога далеко, и ему каждым стихом или сочинителем заниматься недосуг. Значит тем самым нам Бог и подсказывает, чтобы ты писал покороче, во всяком случае для начала. Поэтому мы с тобой на первых порах займемся освоением техники составления этих  самых буриме. Давай сначала поработаем над одной парой слов, чтобы они укладывались соответственно в две строчки. Вот тебе рифмы: - "клюква-брюква".

ОТПЕТОВ: - Клюква это на болоте, в поле часто зреет брюква…

ЭЛИЗАБЕТ: - Что ты, батюшка, маменька же тебе сказала - концы свести - у слов-то их сводить не надо, раз тебе их дали уже с одинаковыми концами - в строчках их надо на конце поставить, чтобы склад был… А ты,  сестра моя, что ж ему про ритмы еще не растолковала, может он потому и сбивается...

АНАМАЛИЯ: - Ритмы ему еще рано, пусть рифму усвоит - чтобы пока слова с одинаковыми концами научился на концы строк ставить. По­нял в чем дело, сын мой?

ОТПЕТОВ: - Понял, мути...

АНАМАЛИЯ: - Ну, давай снова с той же рифмы, А в начале строки любые слова стоять могут, только связанные.

ОТПЕТОВ: - Усек! Чуток подумаю... Вот... готово! Сочинил:

 

- Бегемот объелся клюквы,

Ягод нет вкуснее брюквы!

 

АНАМАЛИЯ: - Ай да молодец! Правильно! Только связал малость наобо­рот, но это уже легко поправить, для того и заведены редакторы. Попробуем-ка пока сами, без редактора, поправить. Вот переставим кое-чего:

 

Бегемот объелся брюквы,

Ягод нет вкуснее клюквы...

 

Видишь, и смысл кое-какой появился... Ну, теперь сам попробуй, возьми любые слова и составь...

ОТПЕТОВ: - Не знаю, мути,  таких слов...

ЭЛИЗАБЕТ: - Дай-ка и я тебе парочку подкину, скажем, - "сын" и

"торгсин".

ОТПЕТОВ (думает):  - У тебя хороший сын, заимел он блат в торгсин!

ЭЛИЗАБЕТ: - Я-то тут причем? У меня и сына никакого нету!

АНАМАЛИЯ: - Да он это не про тебя, а вообще... Технику осваивает!

ОТПЕТОВ: - Я так сочинил, будто это мне мути слова давала, словно бы про себя...

АНАМАЛИЯ: - Сдвиги - налицо! Правда, у тебя в этом стихе падеж не тот, но и это тоже редактор исправит - тут ведь чуть и тронуть-то надо:

"У тебя  хороший сын,

дом родной ему торгсин!".

Видишь, проще пареной брюквы! Ну, теперь сам давай рифмы...

ОТПЕТОВ (думает):

Собирал один казак,

в сундуке доходный знак.

 

АНАМАЛИЯ: - Вот оно, вот оно! Я же говорю - талант! Хотя в данном случае и несколько абстрактно, но приближение к идее есть, надо только малость к углублению смысла подредактировать. Попробуй-ка еще подумать, покрутить.

ОТПЕТОВ: - А рифму можно одну сменить?

АНАМАЛИЯ: - На здоровье!

ОТПЕТОВ:

Собирай в сундук казак,

всяк попавшийся дензнак…

 

ЭЛИЗАБЕТ: - Вот это уже называется смотреть в корень! Ай да сынок у тебя, Анамальюшка! А ведь воистину талант! И как есть реалист!

АНАМАЛИЯ: - Лизон! Не отвлекайся! Мы для похвал ему потом целую свору воспевателей наймем, а пока еще маленько потренируем…

Всяк-казак, сын мой, - это тоже рифма, причем еще одна, которую зазря в той же строке использовать – расточительство. Попытайся и ее в то же стихотворение со своей пользой всунуть, чтобы каж­дое лыко в свою строку...

ОТПЕТОВ (думает):

Кто не копит свой дензнак,

Тот, конечно, не казак,

И об этом знает всяк...

 

АНАМАЛИЯ: - Ух, ты, куда проник!  Да ты же прямо-таки с первого заходу терцины начал лепить! Не зря я в тебе великого поэта чуть ли не через пеленки разглядела...

ОТПЕТОВ: - А почему, мути, у нас все казак,  да казак?

АНАМАЛИЯ: Да это просто для рифмы хорошо попалось, - слово это с другими легко и продуктивно сочетается…

ЭЛИЗАБЕТ: -  Заместо наглядного пособия, как детям кубики - склады­ваешь и сразу видишь - так или не так...

АНАМАЛИЯ: - Это ты же сам и предложил, а угадалось очень уж удач­но. Но не на одном казаке свет клином сошелся, есть множество и других удобных к рифме слов - целые наборы. Вот возьми запиши=ка: - "Туманы, курганы, атаманы, поляны, арканы, ураганы, уркаганы, талисманы, океаны, меридианы, павианы…". Или другой комплект:  - "Ветерок, батажок, сынок, полынок, погребок, ястребок, молоток, закуток...".  Ты теперь должен везде эти рифмы выискивать и копить - как где увидел или услышал - сразу записывай в книжечку и прямо-таки из рук ее не выпускай - труд этот потом тебе тыщу раз окупится. Если уж и не совсем точные, но похожие слова будут попадаться, тоже тащи - и они сойдут - молодым ведь многое

за молодость и начинание прощается, а маститым - за маститость. Главная тебе задача жизни - удержаться за холку литературы пока

по-середке будешь. Вначале-то мы тебя подтолкнем, как уже сказано, через влиятельных клиентов. Тут ведь, как и везде, -

сначала ты будешь на имя работать, а потом оно на тебя… Ну, это мы с тобой на другом уроке разберем, а сейчас с рифмами доразберемся.  Так вот, если тебя какое слово к стенке припрет, то и тут не теряйся, потому что и на этот случай человечеством

рационализация изобретена - я тебе припасла одну золотую книж­ку - называется - "Словарь обратного языка" - в нем слова по одинаковым концам подобраны - прямо бери и суй в стих. На нем одном озолотиться можно, так как за стихи платят за строку, а не кучей за весь стих, и в этом случае, что ни рифма, то строка, а

что ни строка, то денежка…  Ферштеешь?  С миру по рифме - вот тебе и лавровый лист на венец пошел мешками - хоть на базар тащи... А насчет ритму Лизон права - он после рифмы на втором месте стоит и тоже стиху способствует.

ОТПЕТОВ: - А как бы например?

АНАМАЛИЯ: - Это так выглядит, как и все в жизни - чтобы одно за другим, друг за дружкой шло, по порядку. Скажем, - выпил -закусил, поработал-отдохнул, похоже как волна за волной на берег идет…

ЭЛИЗАБЕТ: - Заработал-прогулял...

АНАМАЛИЯ: -  Не молоти глупостей, не сбивай ребенка: заработал- при­копил! Прикопил-прикупил и опять заработал…

ОТПЕТОВ: - Понял, мути, чтоб орднунг был!

АНАМАЛИЯ: - Ах, ты золотко мое боговдохновенное! Ну, конечно же, без порядка ничего не бывает, и тут надо, чтобы слово по ранжиру стояло и из строя не высовывалось - общего размера не портило. Тут если слово  не совсем подходит,  его малость изменить требует­ся, чтобы на свое место втиснулось. Сделай-ка мне складное буриме из нескладных слов - "монах" и "карман". В смысле, что он день­ги потерял…

ОТПЕТОВ (думает): - Потерял один монах

То, что носят в карманАх...

АНАМАЛИЯ: - Ну чего же, ритмы на месте, а ударения в стихах как хочешь меняют, лишь бы слово влезло…

ЭЛИЗАБЕТ: - Это уж ты, сестра моя, загнула, - такое ударение может в строку и вопрешь, только редактор его тут же и выпрет, потому как слыхала я, что ударения не как попало перетаскивают, а приискивают это же слово в каком-нибудь его древнем виде, когда -

у него ударение как раз тебе нужное было, или из местных наречий

каких берут, где и сейчас по старинному ударяют...

ОТПЕТОВ: - А ежели древнего не найдешь, тогда чего делать?

ЭЛИЗАБЕТ: - Я так полагаю, тогда корявое слово проще другим заме­нить, оно же к твоему стиху гвоздем не прибито... Тем более, что слов для замены - хоть пруд пруди - бери любое, что на тебя глянет и мыслю твою точно обозначит...

АНАМАЛИЯ: - Ну, и как бы ты с монахом поступила?

ЭЛИЗАБЕТ: - С монахом,  сестра, никак не поступишь, или он не мо­нах...

АНАМАЛИЯ: - Лизон! Опять при дите!

ЭЛИЗАБЕТ: - Чего при дите? Сама говоришь - с монахом! Тогда точно формулируй... Не с монахом, а со стихом! А со стихом бы я вот как обошлась:

- Потерял один монах

То, что носится в штанах…

 

АНАМАЛИЯ: - Фи! Лизон! Как же у тебя похабно все получается!

ЭЛИЗАБЕТ: - А ты про похабень-то не думай, хотя и то, про что ты подумала, дело житейское, однако я, окромя денег потерянных, ниче­го в виду не имела, имея в виду местонахождение карманов... И стих этот не мой, а сынка твоего, только как бы мной отредактированный. Редактор - это ведь не только тот, кто из алмаза бриллиант сделать может, а и тот, что из дерьма конфетку…

АНАМАЛИЯ: - Ну, хватит на сегодня, а то ты мне вконец ребенка развратишь…

ОТПЕТОВ: - Да я уж, мути, и притомился от трудов умственных... Так ведь и никаких сил не хватит по совместительству-то...

АНАМАЛИЯ: - Не пугайся трудов первоначальных, еще маленько так позанимаемся, а потом найдем способ из свечного цеха тебя вытащить. Ты только терпения наберись и поднавались, как следует, на науку стихотворную - не боги горшки заполняют! А как немножко оперишься, пойдешь в тот кружок - доучиваться псалмопению и риторичности...

ОТПЕТОВ: - Так туда берут самых одаренных из послушников…

АНАМАЛИЯ: - А ты что у нас, не одаренный что ли? И ты туда   ступай – глядишь, уже будешь числиться в начинающих писателях…

ЭЛИЗАБЕТ: - Лиха беда - начало!

 

 

     ВОЗВРАТ ВТОРОЙ  (спустя три дня).

 

 

Занятия Псалмопенного и ритословного кружка на "Свечмаше". Несколько послушников сидят за конторками учебного класса и слушают, что рассказывает худощавый инок с черной запутанной куделью вместо прически. На его лице слабой тенью читаются свежепробившиеся усики. Он здесь главный специалист по изяществу и отделке стиха. Мы входим в класс на полуслове, вслед за Отпетовым, приведенным его цеховым попечителем по свечному делу - черным монахом в сильно засаленной рясе.

 

ЦЕХОВОЙ: - Вот вам еще одного таланту! Прошу принять и пригреть, согласно ходатайства их преподобия отца Геростратия, как прилеж­ного и возалкавшего приобщиться к складнословию выкормыша наше­го…

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН (так зовут специалиста по изяществу):

- Пускай представит сочинение свое, по коему узрим радение его и возмож­ность допущения до муз сладкоголосия…

ОТПЕТОВ: - У меня пока только один стих... (показывает бумагу).

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Для начала и одним обойдемся.

ЦЕХОВОЙ: - Ну, я тогда пошел...

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: Отбудь с Богом!

ОТПЕТОВ: - Спасибо, крестный, я уж тебя не посрамлю!

ЦЕХОВОЙ: - Да уж, уважь… (Уходит).

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Продолжим радение! Предлагаю послушать стих новенького, возражений нет? Ну, давай, брат, чти!

ОТПЕТОВ: - Сезонное у меня, про весну…

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Про  весну, так про весну - дерзай!

ОТПЕТОВ (с чувством и некоторой гнусавостью затягивает):

- Стихи, волнующие сутью,

Несут волнительный заряд,

И отдает волненье жутью,

Когда с волненьем говорят.

Уже весенняя погода

К нам на свечной с утра вперлась,

И не видать мне век свободы,

Когда б я знал, от где взялась.

Пришел к станку я из пеленки,

Во все свои глаза глядя...

Вот заработали лебедки,

И прилетели лебедя!

 

МИРРА МИРСКАЯ (небольшого росточка девочка с мудрыми глазами): Ну что, Кирюша, скажешь о масштабе бедствия?

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Ты, Мирюша, у нас основная голова по части критики и теории, за тобой и перое слово.

МИРРА МИРСКАЯ: - Если брать целокупно, стих, конечно, масштабен… А если входить в детали, то оно не стих, а литпомет...

ОТПЕТОВ: - Что значит липомет?

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Сокращенно - липовый мед, так мы условно называем весенние стихи…

МИРРА МИРСКАЯ: - Кирюша!

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Ты, Мирюша, теоретик, а я практик, и знаю, что теория практикой кормится, и потому нам нужна практическая отдача от кружка нашего… Практика же говорит, что отец Геростратий нас субсидирует, смекаешь?

МИРРА МИРСКАЯ: - Да уж такова судьба литературы - продираться через века - "пер фас эт нефас"…

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - В основном - неправдами, а посему должно сказать автору, что его литпомет еще не стихи…

ОТПЕТОВ: - Как не стихи, когда оно и рифмическое и ритмическое?

МИРРА МИРСКАЯ: - Рифма - это как пустой крючок на глупую рыбу, приманка, вроде блесны. Термин даже есть - "Рифмы-ловушки". На рифму можно выблеснуть только вконец темного читателя, для которого и буриме уже кажутся поэзией: раз складно - значит стихи. А ритма и в барабане полно, но способствует он там, главным образом, единообразию солдатской шагистики…

ОТПЕТОВ: - Что-то у меня совсем уж мысли раскисли и ум раскорячился -  на чем же тогда стих мастырить?

МИРРА МИРСКАЯ: - Идея нужна, и содержание вокруг этой идеи, а, кроме того, - художественные образы…

ОТПЕТОВ: - Какие еще такие образы? Что они из себя?

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Из себя они никакие, потому что отвлеченные -  неконкретные они, духовные, как бы парят в стихе, ни к чему не пристегиваясь. Есть у тебя такое в твоем сочинении?

ОТПЕТОВ: - А "век свободы не видать"? Оно тут и есть ни к селу, ни к городу, и духовное, потому что как бы парит...

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Не духовное оно, а острожное, да ладно, на первый раз теории с тебя, думаю, хватит. Сейчас еще малость прак­тики преподнесем, а дома сам поработаешь...

МИРРА МИРСКАЯ: - Что ты думаешь с его стихом практическое делать?

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Сейчас мы его будем безумно улучшать! (Берет у Отпетова его бумагу и, заглядывая в нее, что-то пишет). Ну вот, готово! Внимайте:

 

- Стихи волнуют нас не словом,

А состоянием души,

И мы с каким-то чувством новым

Весну торопим - поспеши!

Уже весеннее волненье

Коснулось крыши цеховой

И поднимает настроенье

Всей нашей пастве трудовой.

Звенят трансмиссий переборы,

Поднялась выплавка свечей,

И, как белённые подзоры,

Летят к нам стаи лебедей!

Вот!

 

ОТПЕТОВ: - Подзоры не летают! И какие еще в трансмиссиях переборы? Переборы - только когда в очко играешь!

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - В стихах все летает! А подзоры и не в сти­хе могут летать, если на веревке по ветреной погоде сохнут… Переборы же явление не только картежное, но и музыкальное…

ОТПЕТОВ: - А образа где?

МИРРА МИРСКАЯ: - Как где? А трансмиссионные переборы и летящие подзоры? Понял?

ОТПЕТОВ: - Вконец запутался!

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Дома помозгуй, авось распутаешь - это тебе урок к следуюшему разу. На сегодня с тебя хватит!

 

Отпетов уходит…

 

МИРРА МИРСКАЯ: - А может мы его того...

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Ни-ни! Считай, что это для нас как билет с нагрузкой. Тебе-то хорошо, ты  у нас приходящая, а мы же тут все казеннокоштные, нам тут жить и добывать в поте лица хлеб наш сучий...

МИРРА МИРСКАЯ: - Увы! Что ж ты,  так и будешь всегда за него переписывать?

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - А мне не все равно за кого переписывать, тут половина таких... Правду я реку, сочинители?

ПЕРВЫЙ ИНОК: - Как есть - чистую правду!

ВТОРОЙ ИНОК: - Может его на прозу зачислить?

ТРЕТИЙ ИНОК: - На прозу он не пойдет!

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Откуда знаешь?

ТРЕТИЙ ИНОК: - Жадава он, наверное, все уж подсчитал.

МИРРА МИРСКАЯ: - Что подсчитал?

ТРЕТИЙ ИНОК: - Доходы будущие. Он меня вчера весь день про ав­торское право расспрашивал, я ему и прочитал свою эпиграмму -

 

- Поэт! Страшись на прозу сбиться -

Не уподобься дураку:

Без рифмы платят за страницу,

А с рифмой платят за строку!

 

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - И что он на это сказал?

ТРЕТИЙ ИНОК: - Сказал, что раз так, то у него с малолетства тяга к стихотворчеству.

МИРРА МИРСКАЯ: - Клинический случай!

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Типический герой в типических обстоятельствах... Ну, корифеи, - по домам!

 

Вечер того же дня. Комната Анамалии. Она сама, Элизабет

и Отпетов сидят на тех же местах, где мы их уже видели в прош­лый раз. Ужинают и беседуют.

 

АНАМАЛИЯ: - Так и сказала, что не стихи?

ОТПЕТОВ: - Так и сказала...

ЭЛИЗАБЕТ: - А кто она там,  собственно говоря, такая?

ОТПЕТОВ: - С одной стороны, вроде бы теоретичка, а с другой -

как будто бы приходящая, не наша свечмашная.

АНАМАЛИЯ: - А не попереть ли ее оттуда? Может капнуть кому? Теоретиков-то за их многознайство не больно жалуют, на том бы и сыграть... Давай-кося разберемся, что она там еще говорила…

ОТПЕТОВ: - Образов, говорит, у меня в стихе нету...

ЭЛИЗАБЕТ: - Да какие же в этот стих образы нужны, про весну же ...

АНАМАЛИЯ: - Весна весной, а образа образами... Что она тут

заподозрила?

ОТПЕТОВ: - Что-то про масштаб бедствия несла и напирала, что в стихе обязательно образы нужны, а рифма - крючок!

АНАМАЛИЯ: - А какие именно образы, не указывала?

ОТПЕТОВ: - Про крючок подробно разъясняла, а про образы больше Гарный Кирьян говорил - что они-де духовные и как бы парят... А она сказала, что образы - это переборы и подзоры.

АНАМАЛИЯ: - Ну,  слава богу, разобралась я! Значит так. Кирьян - он дело рек, и в этом вся соль - что образа духовны и посему, конечно, парят, а девка эта все брешет и запутывает - по пути греха истинного тебя сбивает. Где это видано, чтобы с образами переборы какие-то были? Подзоры - оно ближе к делу - подзоры не на образах, а вокруг них для украсы, может, и не возбраняются, хотя в окладе и лучше.

ЭЛИЗАБЕТ: - Это, смотря какой кому оклад положили, сестрица!

АНАМАЛИЯ: - Не про тот оклад толкую... Как это я сама, дура необразованная, недошурупила, что в каждом стихе нужен не меньше как один образ!

ОТПЕТОВ: - Вот они и твердили, что без образа нельзя, и что он должен быть обязательно художественный.

ЭЛИЗАБЕТ: - Иконописный что ли?

АНАМАЛИЯ: - А других и не бывает - всякий образ обязательно бого­мазами выписывается, а если его в стих вставляют, то тогда уже непременно каждый образ требуется в красивых словах описать. Что значит художественный образ? Я так понимаю, что это умелость художественно воспеть и как бы изобразить нужные лики, образы которых, или которые сами, видятся нам   сейчас в образах.

ЭЛИЗАБЕТ: - А если не сейчас, а, скажем, потом? Сегодня, скажем, одним образам молятся, а завтра другим неким? Тогда как быть?

АНАМАЛИЯ: - Каждому образу свое время… Сменились образа,  значит надо и образы соответственно быстренько поменять. Образы тем и знамениты, что и сами изменяются и места свои изменяют, про то еще древний один философ по имени Платон говорил в своих назиданиях, я когда-то это в календаре отрывном прочитала и себе в альбомчик выписала.  У него там про шесть родов красноре­чия говорится, причем сначала тот род красноречия, когда гово­рящий хвалит кого-либо, показывая, как он прекрасен и благо­роден - такой род называется похвалой - у Платона стоит при разборе на пятом месте, а когда он тому итог подводит, то говорит: "И так, красноречие бывает похвалой, порицанием, убеждением,

разубеждением, обвинением и защитой". - То есть, в итоге похва­лу ставит уже на первое место!

А, уточняя, в чем состоит правильность речи,  разъясняет,  что состоит она в том, чтобы говорить то, что нужно,  сколько нужно, перед кем нужно и когда нужно, причем объясняет, что под "когда нужно" подразумевается   не слишком рано, не слишком поздно, иначе случится ошибка. Пред­ставь-ка себе, что ты воспел какой-то образ,  а он уже бывший, разве это  кому-то понравится? Или воспел раньше времени, когда еще старый образ в силе - так это еще страшней, в этом могут усмотреть прямой подкоп, если не сказать покушение! Так что каждое слово нужно к нужному моменту приспособить с абсолют­ной точностью, не выходя за рамки дня, или, иначе говоря, конъюнктуры. И тогда будешь постоянно иметь успех, потому что вовремя сказанное слово - это всегда услуга, а услуги, как говорит Платон, разделяются на четыре рода: или деньгами, или лично, или знанием, или словом. И тут уж каждому дураку ясно, что услужать выгоднее всего словом - быстрей и дешевле! У меня там из этого Платона на все случаи жизни указания выписаны,  так что, когда потребуется, можем в него по любому поводу заглянуть... Ну, так что, разобрались мы с образами?

ОТПЕТОВ: - Кажись разобрались…  А что же с этой Мирской Миррой мне делать?

ЭЛИЗАБЕТ: - Может ее, в самом деле,  пошарить из кружка этого, чтобы воду не мутила и старту нашему не препятствовала?

АНАМАЛИЯ: - Пожалуй, так мы ее и порешим!

 

 

     ВОЗВРАТ ТРЕТИЙ (спустя три недели).

 

Снова на занятиях кружка.

 

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН (Отпетову):  - Ну,  читай,  что сочинил за отчетный период.

ОТПЕТОВ:

- Рассвет встает, я просыпаю

Себя, чтобы идти к станку,

И вот уж с братией к трамваю

С молитвой утренней иду.

Гудит завод навстречу дымом,

И бодро дышит братия,

Мы все считаем нам любимым

Отца святого Геростратия!

Он нам желает в деле нашем,

Чтоб продуктивность высока

Была на нашем на "Свечмаше",

Как над землею облака.

Мы сил напрасно не растратим

Сначала греем воск слегка,

И, как учил нас Геростратий,

Все выжимаем из станка.

С утра всю смену по проходу

По цеху ходит Цеховой,

И сочинить пора мне оду,

Что мне и он отец родной…

 

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН (обращаясь ко всем присутствующим): - Ну, как?

ПЕРВЫЙ ИНОК: - Против содержания, конечно, не рыпнешься, а по форме больно коряво…

ВТОРОЙ ИНОК: - А может быть форма вторична?

ТРЕТИЙ ИНОК: - Форму можно и пошлифовать-пошкурить…

ПЕРВЫЙ ИНОК: - Все же, по-моему, грубовато сложено...

ОТПЕТОВ: - Ну и что? Разве стенка из грубого камню слабже, чем из шлифованных? Чем она хуже-то?

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Слабей она в прямом смысле может и не сла­бей, но хуже, если при равных условиях. Грубая стена, она хороша, когда для крепости или ограждения монастыря ставится, а в покоях патриарших без полированного мрамора не выглядит. Стену, конечно, уже не поправишь, а со стихом многое все же можно сделать…

МИРРА МИРСКАЯ: - Ну, а где же здесь образы, опять нету? Тебе же задание давалось на осмысление образной системы…

ОТПЕТОВ: - Как же это нету образов? А отец Геростратий и Цеховой?

МИРРА МИРСКАЯ: - Геростратий и Цеховой не образы,  а персонажи, так сказать, портреты, а образы - это художественно нарисован­ные картины жизни, показывающие отношение пишущего к тому, что он пишет, его переживания…

ОТПЕТОВ: - У меня и есть переживания! А что портреты, что образа - это одно и то же. Образ - это художественно выписанный портрет, который может быть с окладом, а может - нет... А подзоры - это только вокруг...

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Подзоры-то тут причем?

ОТПЕТОВ: - Так на прошлом же занятии вы сами, когда про образа говорили, подзоры к ним включали!

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Ты что-то все перепутал, или тебя в какую-то другую теорию повело.

ОТПЕТОВ: - Повело меня, куда надо, и я теперь про образа все знаю, так что вы меня не собьете!

МИРРА МИРСКАЯ: - Узко ты образы понимаешь, и заземляешь их до уровня этого своего понимания. Тебя почему-то на отдельные кон­кретности тянет, и никакого полета мысли. А перед писателем весь мир должен быть, как единая яркая образная система, в основе которой лежат образы! Так его и живописать…

ОТПЕТОВ: - Насчет мира не скажу, но у нас, в системе "Свечмаша" своя система образов, и вовсе не лежат они, а висят, потому что - как бы духовные и парят высоко над нами, а высший наш духов­ный образ - это отец Геростратий, которого я в новом стихе и отразил, плюс к тому же,  давши образ Цехового. Что ж, по- вашему, это не образная система?

МИРРА МИРСКАЯ: - Неправильная у тебя система получается,  с точки зрения теории совершенно порочная...

ОТПЕТОВ: - Что значит порочная система? Ты на что это посягаешь?

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Что-то нас, действительно, похоже, не в ту сторону повело, - в поворот не вписываемся: вираж крутоват, как бы нам с рельсов не сойти... Давайте-ка не отрывать теорию от практики...

ОТПЕТОВ: - Это она их отрывает!

МИРРА МИРСКАЯ: - Ничего я не отрываю. Отпетов сам все запутал и на испуг берет - вместо образов образами нас давит. А это ни что иное, как возврат к варварским временам языческого идолопоклонства. Даже если рассуждать с позиций не образов, а образОв, то все равно чушь, потому что в основе правословия ле­жит или висит, как утверждает Отпетов,  только один образ - едино­го Бога, - спасший человечество от распыления духовных сил и материальных ресурсов. Ведь при многобожии обо всех богах приходилось думать, и каждому по отдельности воздавать, им если каждому по козленку или агнцу на алтарь принести - целое стадо получалось, поэтому нынешняя вера и экономней, и рациональней -одних молитв лишних сколько отпало, и на мыслительную деятельность время высвободилось. А время это нужно человеку на духов­ное развитие. По истории известно, что поначалу при переходе

на единого Бога люди даже заскучали - они еще не умели организовывать свой досуг, и сперва не знали, куда его девать.  И только тогда-то и заработали у них мозги по разным направлениям.                У кого мозги попрагматичней были, занялись естественными науками,  те же, кто повозвышенней - науками противоестественными, то есть искусствами. А противоестественны они потому, что для животного проживания природой в естестве запрограммированного, оно-то, искусство, и не запрограммировано. Танцы, например? И без них прожить можно, но с ними веселей, и тесней связь между индивидами, что было немаловажно на первых порах, покуда человечество еще не вылезло из малочисленности. Но для танцев нужна была музыка - это песня без слов может обходиться, а танцы без музыки не зажигают…  Кроме того,  есть предположение,  что у первобытного человека,  как и теперь у целого ряда животных, период любви сопровождался особыми звуками - ритмическим криком, сходным с пением - вследствие чего в его мозговых центрах обра­зовалась ассоциация между деятельностью воспроизводительного центра и звукового или слухового. Как только один из этих центров возбуждался, одновременно с ним приходил в возбуждение и другой.

Любовные ощущения возбуждали, следовательно, музыкальные импуль­сы, а деятельность центра, заведующего музыкальными импульсами, вызывала деятельность воспроизводительного, то есть, любовного центра. Отсюда и пошли танцы под музыку, приведшие к демографи­ческому взрыву и закрепившиеся как средство сексуально-эстетичес­кого общения полов. В рассматриваемый же нами период танцевать до бесконечности было весьма затруднительно - никаких бы сил не хватило, тем более люди тогда не по семь часов на добывание насущного хлеба тратили и соответственно больше уставали.  Так что, малость потанцевав, они приходили в состояние полного расслабления,  когда уже ни ногой, ни рукой шевелить не хотелось, только и валятся без дела на шкурах медведей и всяких там мелких соболей было им, привыкшим к активной деятельности, неимоверно скучно. Именно тогда и начали люди шевелить мозгами в привычном ритме танца,  складывая слова соответствующим элегантным, по их меркам, образом - отсюда и пошел термин: элегантный или худо­жественный образ. Вот почему изящная словесность начиналась именно с поэзии, и уж потом пришла к формам эпическим. Этот момент зарождения поэзии отражен в моей, только что законченной, поэме, посвященной истории литературы и охватывающей ее от истока до полного разлива наших дней. И первая строфа у меня - о самом моменте зарождения:

- Допотопный человек,

Чтоб украсить скучный век

И развлечь свою натуру,

Изобрел литературу...

 

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Мудрейшие стихи! Только "человек" и "век" рифма уж больно затасканная...

МИРРА МИРСКАЯ: - Так у меня же ведь она относится, как я уже пре­дупредила, к самому моменту зарождения литературы,  когда до того вообще ничего написано не было!

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Ну, если соотнести,  тогда тут, пожалуй, как бы твой полный приоритет!

МИРРА МИРСКАЯ: - А у меня и вся эта моя поэма по своей форме тоже приоритетная - фольклорно-философекие миниатюры: строфа - мысль.

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Как бы фундаменталь-частушка?

МИРРА МИРСКАЯ: - Не совсем - в частушке,  как правило, присутствуют две контрастные мысли,  стоящие как бы сами  по себе, но одна дру­гую подкрепляющие или оттеняющие.

ПЕРВЫЙ ИНОК: Для меня это сложно!

МИРРА МИРСКАЯ: - Сложно, потому что историю литературы надо осваивать от самых азов. Я вот вам говорила, что искусство начиналось с танцев, которые пришли от движений к музыке, а от движений мозгов, как мы уже видели, возникла литература, первоначально в виде отдельных строф-частушек, которые по аналогии с танцами также подъоживили музыкой - получились песни, принадлежавшие разным людям, семьям или, как максимум,  родам. Так и таскали они их по одиночке в своих бесконечных кочевьях, пока не определились на постоянное местожительство в Грецию.

Там, начав называться греками, они решили прославить в истории свой античный народ и стали искать к тому достойный способ. Так как в естественных науках они поначалу делали только первые свои шаги, и ничего еще достойного для вхождения в историю не изобрели,  то и решили налечь на противоестественное,  что, как мы говорили, есть искусство. Танцы у них сразу отпали, потому что их нельзя было для увековечивания зафиксировать на папирусе, как и ноты, до которых еще тоже никто не дошел, и оставались в их распоряжении,  если подходить трезво, одни песни, и те без музыки - по той же причине. Но слова - есть слова, и закрепить их для тогдашних грамотеев ничего не стоило. И когда песен нако­пилось порядочное количество,  то их стали читать и даже распевать в общественных местах, куда народ охотно собирался их слушать, потому что у всех тогда были рабы, и домашнее хозяйство в Древней Греции еще не затирало даже женскую половину общества, которой не нужно было приобщаться к искусству через посредство проведен­ной на кухню трансляции. Потом эти декламации пришли в движение, то есть стали включаться в праздничные шествия, что привело к появлению диалога - сначала с козлом, а потом уж с другими людьми, но про это долго рассказывать. Кончилось это, как известно, тра­гедией - в том смысле, что появился Театр Козла, потому что ставил  он трагедии, а "трагос" -  по гречески, и есть "козел"...

Пьесы эти имели грустный конец, и вследствие этого, хотя учили публику думать о серьезных вещах, развитию в массах здорового оптимиз­ма не способствовали, и посему были дополнены комедиями, что тогда значило - "Веселые песни", и оканчивались они соответствен­но хэппи эндами.

Так вот, когда трагедия вошла в жизнь греков, они отнеслись к ней с полной осмысленостью и шли в театр не забавляться, а обогащать свой духовный мир. И каждая новая пьеса была у них таким же важным событием, как и выборы, а талантли­вому драматургу воздавались большие почести,  словно полковод­цу-победителю.

ОТПЕТОВ: - По-моему,  ты вколачиваешь нам вредные басни!

МИРРА МИРСКАЯ: - Это не басни, а история человеческой культуры...

ОТПЕТОВ: - Хороша культура, ежели призывает к осмысленности в ущерб здорового оптимизма масс!

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Ты просто не так все понял...

ОТПЕТОВ: - Я-то все понял правильно, а вот ты пытаешься покрыть не нашего человека! Ее разговорчики - чистая крамола и уводят нас в лапы ереси, как я смекаю, неслучайно!

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Ну, это ты, брат, загнул!

ОТПЕТОВ: - Когда крамолой припахивает, лучше перегнуть, чем недогнуть! А вот ты скатываешься в чужое болото…

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Никуда я не скатываюсь, а просто хочу защи­тить хорошего человека.

ОТПЕТОВ: - Ну, ну, ну, так и запишем! (Пишет что-то в книжечку).

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Что это ты там пишешь? Не смей тут ничего записывать, кроме вопросов чистой литературы!

ОТПЕТОВ: - Это мы еще посмотрим, какая литература чистая, а какая - козел в наш огород!

ПЕРВЫЙ ИНОК: - Я боюсь!

ВТОРОЙ ИНОК: - Меня тоже от таких определений в дрожь шибает!

ТРЕТИЙ ИНОК: - Помилуй и пронеси!

ОТПЕТОВ: - Хороший человек или плохой, это пускай где надо разбе­рутся, а я вот сейчас про все это отцу Геростратию пропишу! (Достает лист бумаги и начинает что-то писать).

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН (Подходит к Отпетову, заглядывает в лист и вслух читает): - "Накладная"…

 

Громовой взрыв хохота.

 

ОТПЕТОВ (Поднимает голову от бумаги):  - Кто смеется, тот послед­ний!

МИРРА МИРСКАЯ: - Кажется, он мне дело шьет…

ОТПЕТОВ: - А чего мне тебе шить,  ты уж сама, что надо, пошила…

МИРРА МИРСКАЯ: - Например?

ОТПЕТОВ: - Шубку вон себе меховую из кун вымахала! Мы тут в скуфейках на рыбьем меху шастаем круглый год,  Богу служачи...

МИРРА МИРСКАЯ: - Я тут не при чем - мне родители справили, папа, когда ее вручал, сказал: - "Мы бедные, но не нищие!".

ОТПЕТОВ: - Вот, вот… Зажиточные, значит! А мы - казеннокоштные, я так, например, вообще под станком родился без креста за пазу­хой,  где уж нам тягаться с тобой - аристократкой!

МИРРА МИРСКАЯ: - А быть аристократкой, между прочим, совсем не зазорно, потому что слово "аристократия" по-гречески значит -  "Владычество лучших". Раз уже мы взяли за пример греков, то у них аристократами считались не богатые, не бедные, не знаменитые, а просто лучшие люди в государстве…

ОТПЕТОВ: - А! Ты уже и супротив государства кинулась! И это запишем!

МИРРА МИРСКАЯ: - И государство имеется в виду греческое ... У меня тут даже выписка есть… (Находит выписку и читает):

- "Мы, нынешние люди, любим слово "большой". Гордимся,  если наша родина - большое государство, если у нас большой флот, если мы выращиваем крупные апельсины или картофель. Мы любим жить в миллионных городах и хотим после смерти почивать на большом кладбище. Гражданин древней Греции, услыхавший бы все это, не мог бы ничего понять. Идеал греков был - умеренность: большие размеры не производили на них впечатления. Любовь к умерен­ному властвовала над греком в течении всей жизни - от колыбели до могилы. Она оставила свой отпечаток на греческой письменности, отразилась в небольших, но совершенных храмах, в одежде мужчин и в кольцах и браслетах женщин. Умеренность повлияла и на образ жизни, и на язык, и на сам склад мышления этого народа, воодушев­ляла множество людей, толпившихся в театрах и заставляла их ос­вистывать каждую пьесу, нарушавшую этот неписаный закон здра­вого смысла и хорошего вкуса.

Греки были свободными гражданами сотен независимых городов, самый большой из которых - меньше любого нынешнего поселения. Когда, например, их современник, житель города Ур,  заявлял, что он вавилонянин, это понималось как встреча с одним из миллио­нов поданных царя той страны. Когда же грек гордо заявлял, что он афинянин или фиванец, он видел перед собой маленький городок, где признавался только один государь - воля народа, каждый представитель которого одинаково богат и одинаково беден. Все важ­ные государственные вопросы решались на рыночной площади, куда собирался весь народ. Выбранный в председатели собрания один из старейшин давал возможность каждому высказать свое мнение. Власть председателя оканчивалась с закрытием собрания, таким образом, греки были первым народом,  сделавшим попытку в трудном деле самоуправления. Население Вавилона, Ассирии и Египта - часть "большой толпы": отдельная личность терялась там среди множества ей подобных. Грек же наоборот - всегда сохранял связь с окружающей средой. Он навсегда остался частицей маленького го­рода, где все знали друг друга. Ему было известно, что соседи следят за каждым его шагом. Что бы он ни делал - писал ли драмы, ваял ли мраморные статуи или сочинял песни, греческий художник не забывал, что его работа предстанет перед судом всех свободных жителей его города, а каждый из них - утонченный знаток и ценитель. Это заставляло его стремиться к совершенству, которое, как его учили еще в детстве, невозможно без умерен­ности. Это была строгая школа, в которой каждый ученик - у всех на глазах и обязан оставаться всю жизнь отличником: умелым мастером, хорошим человеком, достойным гражданином. Потому и создали греки шедевры искусства, непревзойденные впоследствии никем. И чудо это было совершено в маленьких городах-государствах, по-современному говоря, в городах-общинах, или, еще более точно, - городках-коллективах"…

А теперь послушайте, чем все это кончилось...

«В четвертом веке до рождества Христова, покорив мир, Александр Македонский решил облагодетельствовать его достижениями греческого гения. Он начал переселять греков   из маленьких городков, где этот гений до той поры процветал, в царственные новопостроенные горо­да своего нового государства, надеясь, что здесь этот гений даст новые,  еще невиданные плоды. Но греки, исторгнутые из привычного мира, где они каждый день видели совершенные храмы, где царили шум и острые запахи кривых улочек,  быстро потеряли свою жизнерадостность, а вместе с нею и необычайное чувство меры, вдохновлявшее их руки и умы, когда они трудились над  своими творениями, коим предстояло навеки прославить их малень­кие свободные города. Они превратились в ремесленников, доволь­ствующихся созданием второстепенных произведений. В большом государстве многие люди стали позволять себе то, чего никогда бы не позволили в маленьком городке-коллективе: быть неумеренными, неумелыми мастерами, дурными людьми и посредственными гражданами.  Старые города Эллады, став частью большого государства, потеря­ли свою независимость и свою зоркость и не могли больше отличать хороших людей от дурных. И тогда древний греческий дух умер, чтобы никогда больше не воскреснуть, а вслед за тем вскоре погиб­ла и сама империя Александра Македонского, вознамерившегося облагодетельствовать человечество, но забывшего, что сила государства в высоком духе коллективизма его граждан,  таком могучем и таком хрупком»…

Ну, теперь все всё поняли?

 

ТРЕТИЙ ИНОК: - Чего же тут непонятного, вот так же и Палестина погибла, когда рухнул Иерусалим... Там тоже хорошего Человека от дурных не отличили...

ВТОРОЙ ИНОК: - Кого ты имеешь в виду?

ТРЕТИЙ ИНОК: - Разумеется, учителя нашего, Иисуса Христа!

ПЕРВЫЙ ИНОК: - Это из-за него одного только и все государство погибло?

ТРЕТИЙ ИНОК: - Ясное дело! Государство из-за одного человека рух­нуть может...

МИРРА МИРСКАЯ: - Вы что-то не совсем правильно меня поняли. Я же говорила не о больших государствах, и не о государствах вообще, а о маленьких городках-коллективах, потому что это историей и наукой подтверждено, а большие государства другими мерками меря­ются - по закону больших чисел, а где большие числа, там отдельный человек котируется совсем по другому курсу…  Поняли, наконец?

ОТПЕТОВ: - Я все правильно понял, что ты оттягиваешь в камыши, но мы тебя и оттуда выудим на правеж, за твои подозрительные при­мерчики.  Думаешь, если теоретик, то и дальше здесь будешь коман­довать? Не выйдет!

МИРРА МИРСКАЯ: - Уж не ты  ли собрался на себя командование взять?

ОТПЕТОВ: - А хоть бы и я!

МИРРА МИРСКАЯ: - Да это же неприкрытый гегемонизм!

ОТПЕТОВ: - Ну и что? Разве я не егемон, раз под станком родился?

МИРНА МИРСКАЯ: - Против твоего происхождения, конечно, не попрешь…

ОТПЕТОВ: - А я против твоего попру даже очень свободно, так что делай выводы!

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Против твоего гегемонства никто и не возра­жает…

ОТПЕТОВ: - Куда уж вам! Я вообще всех вас могу запросто возглавить, и вижу, что время для этого как раз приспело...

МИРРА МИРСКАЯ: - Я решительно протестую! Это узурпация!

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Действительно! Отпетов призывает к нарушению демократии творческого коллектива, а это, хоть он и гегемон, ему не пристало!

ОТПЕТОВ: - А ты - классовый попутчик аристократки в наших рядах!

ПЕРВЫЙ ИНОК: - Это пахнет ярлыком... Я боюсь!

ВТОРОЙ ИНОК: - Да, Кирьяну что-то навесили...

ТРЕТИЙ ИНОК: - Помилуй и пронеси!

ОТПЕТОВ: - Всех, кто против  егемона, заношу в бумагу для отца Геростратия! (Пишет).

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Я не против! Я только за демократию творчества.

ОТПЕТОВ: - А если за демократию, то я предлагаю проголосовать за то, чтобы аристократку классоимущую из кружка вышарить! Кто-нибудь хочет высказаться против?

МИРРА МИРСКАЯ: - Люди! Не допустите, чтобы свершилась несправед­ливость! Не дайте погибнуть нашему коллективу, вспомните - еще древний грек Антисфен Афинский предостерегал об опасности, гро­зящей тем, кто не может больше отличать хороших людей от дурных!

ОТПЕТОВ: - Не стращай, не запугаешь! Я здесь все равно обеспечу полную егемонию...  Так кто желает записаться в попутчики классо­вого врага?

 

Все молчат. Мирра тревожно всматривается в лица кружковцев, пытается заглянуть им в глаза, но глаза у всех как будто исчезли, превратились в некие ускользающие тусклые стекляшки, обращаемые то к полу, то к стене, то к потолку.

 

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: - Как же нам без теоретика?

ОТПЕТОВ: - Перебьемся! Видали, куда ее теории завели - и система ей не та, и государству обрушение... Чистку объявляю продолженной! Кто за то, чтобы вычистить Мирру Мирскую, прошу голосовать...

 

Все опускают глаза и поднимают руки. Мирра видит все это через пелену слез. Она неуверенно встает, натягивает шубку, кото­рую ей на сей раз никто не осмеливается подать, собирает листки со своими выписками и молча бредет к выходу, поникшая и ссутулив­шаяся. Уже открыв дверь, Мирра оборачивается и говорит тихо-тихо, почти шепотом:

- Глаза бы мои на вас не глядели…  Дай бог мне до конца дней вас больше не встречать...

Она уходит, оставляя дверь открытой, словно для того, чтобы дать возможность уйти и еще кому-то, но воспользоваться этой возможностью так никто и не пожелал...

Бедная, маленькая Мирра, она еще не знает, что несколько лет

спустя, снова столкнется с Отпетовым на узкой тропе, а потом будет сталкиваться с ним вновь и вновь в течение   долгого времени, и

столкновения эти   окажутся много острее и тяжелей нынешнего, в чем-то полудетского.  Но она слишком поздно - лишь через полвека - узнает правду о происхождении Отпетова, ставшего к этому времени и Антонием Софокловым, правду, которая в свое время могла бы помочь ей разделаться с ним, как говорится, одним мизинцем. Что такое Отпетов, она поняла много раньше, но без   Главной правды, которая на каком-то этапе могла свалить его в одно мгновение, борьба с ним до поры до времени была обречена на неудачу. Как известно, все хорошо в свое время, и когда Мирра узнала Главную правду, выступать с ней было уже бессмысленно - все равно, что идти с рогатиной на танк: Антоний Софоклов к тому моменту уже стал неким базисом официозной литературы, которая подавляющим большинством неосведомленных людей понимается, как литература официальная, но это - только от неграмотности, ибо официозность и официальность совсем не одно и то же - первая есть ни что иное…  Словом, отличаются они друг от друга, как полусвет от света, а представитель полусвета всегда норовит указать на свою связь со светской величиной, хотя никакой связи между ними может и не быть, не говоря уже о каких-либо прямых указаниях... Но все это возник­нет много позже, а пока что Отпетов с помощью первого ярлыка одержал первую же победу, установив без особого труда свою геге­монию в свечмашевском кружке Псалмопения и риторической словесности, и теплившийся до этого момента в маленьком коллективе зародыш творческого огонька угас, залитый густым потоком Отпетовского сочинительства, чтобы никогда больше не возжечься.

Но чтобы узнать, как развивались дальше действия Отпетова, нам придется чуточку потерпеть и поприсутствовать еще при одном разговоре, состоявшемся тем же вечером. Это поможет нам увидеть отправную точку, от которой, может быть, и пошло, как от истока, всё, свиде­телями чего мы с вами являемся – я, создавая, а вы читая эту книгу.

 

Комната Анамалии. Обстановка и присутствующие те же, что и раньше, когда мы с вами здесь бывали.

АНАМАЛИЯ: - …Так никто слова и не сказал?!

ОТПЕТОВ: - Да куда им, худосочным - в момент напугались...

ЭЛИЗАБЕТ: - Неужто никто не сопротивлялся?

ОТПЕТОВ: - Одна девка эта пошебаршилась, на сознательность даже давить начала - целую лекцию, было, закатила, но как я ее прида­вил, так она и скисла. Одно слово - интелего!

ЭЛИЗАБЕТ: - Так уж свет устроен, что люди всегда чего-нибудь да боятся, надо только знать - кто чего…

АНАМАЛИЯ: - И вовремя использовать, тогда всегда будешь на коне, а   кто на коне, того не затопчешь - пеший у него всегда под ним!

ОТПЕТОВ: - Она там еще стращала обрушением государства, когда оно хороших людей от плохих не различает...

ЭЛИЗАБЕТ: - Да ну! Так прямо и сказала про само государство?

ОТПЕТОВ: - Ну не так уж прямо, а вроде через государство про коллек­тив…

ЭЛИЗАБЕТ: - По мелкому масштабу, выходит, пошла?

АНАМАЛИЯ: - Значит, сама мелкота и есть. Ну, а кто же по-ее хороший, а кто плохой?

ОТПЕТОВ: - Ясно дело, что плохой я...

ЭЛИЗАБЕТ: - А ты чихай на это дело, пусть когда-то тебя даже и пло­хим считают - это все от времени отвисит, от времени и меняется. Вот до обрушения нашей прошлой державы твой папашка хорошим человеком числился, хотя и занимался усекновением людей, чем делал их несчастными, а меня, к примеру, к дурным относили, когда я, можно сказать, наоборот - наслаждала в лице людей население в ее основной массе. Не думаю, что держава именно по этой причи­не рухнула, только что после того с твоим папашкой стало - сам знаешь, а меня вот, никто не тронул, и даже в лишенки не записа­ли, потому что я сразу вроде стала хорошая, так как работаю в гуще масс, отдаваясь им душой и телом.

АНАМАЛИЯ: - Ты нашего папашку не тронь, его же плохим даже объявить не успели, и неизвестно, как бы еще тарифицировали, раз он невин­но пострадавший за свое честное служение тогдашнему законному режиму. А невинно сгинувший вопиет к отомщению, и тебе, сын мой, это всегда надо в глазах держать. Ты пером своим должен за него рассчитаться - писать вроде бы как правоверное, но всегда со вторые смыслом, чтобы люди сами по себе приходили в неверие идеалов, а также их исполнения. Процесс этот медленный и плоды даст не скоро - может к концу жизни их только и пожнешь, но сладость всю жизнь ощущать будешь. Второго смыслу никто сразу и не заметит, а потом, если когда допрут-хватятся,  ты уже такую силу наберешь, что тебя и не ухватишь, да и пойди-ка докажи - у тебя к тому времени такие свои толкователи заведутся, что любую черноту обелят...

ОТПЕТОВ: - Что касательно держания в глазах, то я завсегда это делаю, потому как папашкин портрет у меня в келье, когда ко мне гостей или посторонних нету, всегда на столе в дубовой рамке.     Только насчет слововредительства вы уж меня, мути, увольте - я хоть перед этим портретом и давал клятву, но по обстановке вижу - с новой властью лучше не связываться - ее теперь никакими силами с коня не сшибешь, и тут не я  ее, а она меня стопчет. Потому я

клятву свою решил девуизавировать, что к отступничеству не отношу в силу приспособления к исторической ситуации - нельзя же жить с одной меркой на все времена...

Папашку нашего все равно не вер­нешь, а своя рубашка - ближе... Не вижу нужды при моих хороших перспективах из-за одной только абстрактной идеи под топор ложить­ся, или по папенькиному примеру - цыганиться...  Тем более, что я-то его и не видал никогда, и он для меня как бы мифология…

ЭЛИЗАБЕТ: - А ведь урезонил сынок-то! Пожалуй, и впрямь незачем ему свою шею сворачивать - чует мое сердце - не окупится, мать, твоя затея...

АНАМАЛИЯ: - Я с вами никогда не соглашусь - для меня папенька не абстракция, а разъединственная пожизненная любовь: я кроме него ни в ком мужика не увидела... Но и неволить дитя свое не в правах - может вы и правы: случись что - что ж мне вторую потерю в моей единственной жизни приносить? Ладно уж, не будем так высоко зама­хиваться, поплывем по реке реализма.

ОТПЕТОВ: - Вот это другой разговор! Спасибо, мути, за отпущение души! А теперь говорите, что я дальше должен делать на данный момент?

АНАМАЛИЯ: - Прежде всего - утвердись в кружке первым лицом...

ОТПЕТОВ: - Ну, это я, мути, уже, считай, сделал - они там у меня

теперь не пикнут!

АНАМАЛИЯ: - Что не пикнут - это хорошо,  только тебя должны признать официальным руководителем творческого коллектива, иначе говоря, -  утвердить по всем правилам. Сколько вас там народу?

ОТПЕТОВ: - Да три инока и Ашуг Гарный Кирьян, он у них и за глав­ного,  только, как я напер, он, по-моему,  тоже сильно сдрейфил, и мне теперь его оттереть - проще пареной брюквы,

АНАМАЛИЯ: - Помогай тебе Бог! Как власть полностью к тебе перейдет, тут же начинай набор в кружок новых членов - бери всех подряд, талантов не выискивай - сам крупней будешь выглядеть среди плотвы-то. Глядишь,  тебя туг же и отметят за оживление работы,  за охват широких масс и подъем на "Свечмаше" культурно-искусственной деятельности. Важно, чтоб вы там все время у отцов настоятелей на глазах были, и как что, - обращайся с отцу Геростратию - ему лестно будет, что он и такой эстетический участок закурировал. Я так думаю, он его и в свои отчеты включит,  которые каждый ме­сяц в Патриархию посылает, может там и твое имя когда упомянет.  А такие вещи только на пользу - будешь жить и радоваться, а ра­дость,  если она постоянная и продолжительная, несет с собой здо­ровье,  а раз так,  то быть тебе здоровым, как боров.

ОТПЕТОВ: - Почему именно как боров?

ЭЛИЗАБЕТ: - А потому, что у нас, в нашей вере,  символом везения и счастья считается свинья.  Даже выражение такое есть - когда кому-то сильно повезло, говорят: - "Я  поимел свинью!".

АНАМАЛИЯ: - Фи, Лизон! Не поимел, а заимел! Вечно ты...

ЭЛИЗАБЕТ: - Прости, сестра, на этот раз не нарочно - вечно я в язы­ках по мелочам путаюсь...

АНАМАЛИЯ: - Кружок, сын мой, и будет тебе поначалу лучшим прикрытием. Главное - не забудь в первом же разговоре с Геростратием упомянуть о росте кружкового коллектива, и намекни, что прежде тут имел мес­то зажим народного творчества. Это впечатлит…  Сам же в кружке никому воли не давай - аристократию ты в нем,  будем считать, свергнул, а других "лучших людей" не допускай на пушечный выстрел. Демократия же пусть в древности остается,  а кроме них двоих есть только один, последний способ, организации коллектива - это тоже, если по античному, - именуемый тиранией. Название это вслух про­износить не обязательно, молчком ее осуществлять надо, на манер бесшумной стрельбы - со стороны вроде ничего не слышно,  а головы от земли поднять никто не может... Ты сам-то как думаешь начинать?

ОТПЕТОВ: - Да кое-какие мысли в голове бродят, только их сразу не испечь - никак хорошенько до конца не взойдут...

ЭЛИЗАБЕТ: - Может дрожжи плохие?

АНАМАЛИЯ: - Лизон! Не травмируй ребенка!

ОТПЕТОВ: - Но кое-что уже созрело. Первым делом хочу я наладить еженедельный выпуск литературного дацзыбао под названием "Аль-монах", звучит, мне кажется, неплохо - и история с географией как бы отражены, и церковность налицо. Сразу наповал двух зайцев - и гласность обеспечена, и наглядность пропагандируется...

АНАМАЛИЯ: - Ах, ты, умница моя ненаглядная! Вот ведь до чего сам додумался - говорила я, что талант у тебя по части литературы - врожденный, А что на церковность упирать намереваешься,  это не просто талантливо, а и прямо гениально - тут результативность, можно сказать, самая моментальная: вот тебе Бог, а вот пирог! Ну что ж, первую операцию по преодолению препятствий на пути в литературу ты провел успешно. Значит, мы и разработали ее правиль­но. Но это тактика, а ее без большой стратегии каждый раз нала­живать хлопотно. Значит, мы сейчас и стратегию накидаем для даль­нейших действий. В прошлый раз мы кое-что по этой части уже при­кидывали, и поэтому сегодня нам предстоит только привести это все в стройную систему. Прежде всего, для начала - не зарываться, - кто медленно запрягает, потом быстро катится.

ЭЛИЗАБЕТ: - Особенно, если под уклон...

АНАМАЛИЯ: - Уклон, это тоже, между прочим, подъем,  только с отри­цательным знаком,  а минус на минус все равно со временем дадут плюс. Ты, Лизон, меня с мыслей не сбивай, я и так с большим напряжением все продумала... Значит, не зарываться и на классиков не засматриваться - непосильных задач себе не ставить, во всяком случае, пока не займем нужных для того высот, а это еще не так скоро состоится. Сколько было пишущих?  Тьма! А сколько осталось? Много меньше! И сколько среди них больших величин? Пшик! Выходит, что вероятность выбиться в крупняки ничтожно мала, а посему нечего и морочить себе мозги. Пусть этим занимаются фанаты и бессеребре­ники,  а для нас главное - создать на литературной основе материальную базу. Вот, на это ты, сын мой, жми и дави.  И к моменту славы тоже подходи с прагматическим реализмом. Есть слава земная, а есть небесная, и последняя нам совершенно ни к чему, потому что нам от нее не будет не только никакого профиту, но мы об ней и не узнаем никогда,  а коли так,  то чего ради за нее корячиться? Так что ты на небесную славу начихай - нехай этим дураки юродивые льстят­ся. А земная слава всегда деньгам сопутствует, во всяком случае, далеко они друг от друга не ходят. Так что, если держишь одной рукой первое,  то другой можно поймать и второе. Вот и выходит, что в этом деле лучше всего стоять посередине,  и вообще середня­ком в литературе быть наиболее выгодно со всех сторон - те,  кто выше, обычно, плохо кончают, покупая свою классику за счет голодания, гонений, а то и жизни, а те, что толпятся на самых нижних ступеньках, хотя и доживают до глубокой старости, но дни свои влачат в глубокой бедности, утешаясь лишь своим удовлетворенным честолюбием,  которому главно льстит удостоверенный романтический титул - "писатель", хотя за этим словом, если разобраться, кроме восьми букв ничего не имеется. Тысячи таких числящихся в писате­лях индивидуальностей могли бы запросто поступить куда-нибудь на службу и не мучить себя и своих домочадцев дурацкими сочинениями, не дающими ни имени, ни сытости. Но на службу их   палками не загонишь, не только что женскими слезами и голодными детями. Зато середняк - это стальной легион литературы,  который хоть и не претендует на Олимпы, но уж в своей равнинной плоскости незыб­лем и несокрушим. Не даром же говорится - "Золотая середина"...

ОТПЕТОВ: - Я, мути, что-то не совсем усваиваю, почему она золотая - что стальная и несокрушимая, - это мне понятно, а вот золото откуда берется?

АНАМАЛИЯ: - Как откуда? Я же тебе уже раньше  объясняла, что для нашей практической веры главным достоинством считается умение хорошо делать дела. А золотая середина есть во всем, и если ты умеешь делать дело, то тебе ничего не стоит обшелушить все, что прикрывает снаружи эту середину, а золотцо-то, что внутри, прибрать к рукам. Только умей смотреть в корень. Тот же, кто смотрит в ко­рень, всегда   сумеет взять заключительный аккорд...

ОТПЕТОВ: - Это, мути, опять для меня какая-то новая сложность - му­зыка-то тут причем?

АНАМАЛИЯ: - Музыка тут совершенно не при чем, - в литературе аккорд, как и в некоторых других профессиях, понятие денежное, идущее от бухгалтерского положения об аккордной оплате.

ЭЛИЗАБЕТ: - По-моему,  бухгалтерия тут не обязательна, я, например, всю жизнь аккордно получаю, и безо всякой бюрократии.

АНАМАЛИЯ: - Ты, Лизон, мне дитя не путай! Не при всякой же индиви­дуальной работе можно получать из рук в руки, - в литературе, при том же принципе труда,  без финорганов дело не обходится - учет там другой - не производительный, а от листажа, что без подсче­та не проходит... Тут даже как раз наоборот - из рук в руки брать никак нельзя, если только хочешь и денег набираться и ворочать литературу по крупному. Поэтому ты, сын мой, с людей никогда не тяни - на людях много не наживешь, по себе знаю…

ОТПЕТОВ: - А с кого же брать-то?

АНАМАЛИЯ: - С казны, разумеется.

ОТПЕТОВ: - Возьмешь с нее, когда ее законом охраняют!

АНАМАЛИЯ: - А ты законно и бери, умному человеку против закона грес­ти совсем не обязательно. В казне и без того все так хорошо пре­дусмотрено,  чтобы умному человеку взять. Не зря же в ней и вторую статью придумали - не только "приход", но и "расход".

ЭЛИЗАБЕТ: - Да уж статей у них хватает... А ты, сестра, и вправду стратегиня – ишь, как раскинула - по всем статьям все разнесла...

АНАМАЛИЯ: - Разнесешь, когда родному чаду путь на большую дорогу прокладывать проходится, тем более, что по династии он от папы с мамой профессию перенять не может...

ЭЛИЗАБЕТ: - Ну, насчет мамы, это уж точно, а папина-то ему вроде не заказана.

ОТПЕТОВ: - Нет уж, увольте - папенькина профессия,  как я понимаю, гарантирует недосягаемость только при твердой и вечной власти, а то получится как с самим папенькой. Лучше уж в писатели, хотя оно и большая нагрузка на мозги.

АНАМАЛИЯ: - Чего ты, Лизон, нас на пустые разговоры сбиваешь? Любишь ты лирическую пустопорожность. Сказано - все решено, путь выбран, семафор открыт - остается только поднять пары и - полный вперед! Сначала, конечно, разгон взять придется - важно сделать первые деньги и выбиться в полиграфию, после чего деньга на деньгу пой­дут множиться,  а остальное сделает магия печатного слова. Вот сейчас приди он куда, его же не напечатают, а когда раскрутимся, одна публикация тоже пойдет на другую умножаться - люди-то как смотрят - ага, мол, печатают же человека, не просто так ведь, зря же, небось, печатать не будут, там в типографиях не дураки же сидят, понимают - кого печатать, а кого не   печатать, и Главлитургия тоже не лаптем щи хлебает… Главное - поднажать сначала, а там, как воз заскрипит, и все сдвинется,  то уж зашагаешь в литературу всемобильными шагами, чтобы вскорости можно было и пенки снимать, - как блага создашь, так потом и отпочинешь, потому как я тебе раньше говорила,  что,   сделав имя, оно потом на тебя работать начнет, и деньги обладают тем же свойством действительности - сперва книги делают деньги, а потом деньги и сами действуют - делают книги, для чего всегда можно поднанять негритят - в литературе, как и везде, за воротами полно безработного оголодавшего люду. Только учти,  сын мой, что деньги деньгами, но процветание на этой стезе не ими одними держится, а стоит на трех китах. Второй - талант, о котором известно, что он у тебя от Бога, третий же компонент - дружба. Она даже намного лучше таланта - без него еще туда-сюда, обойтись можно, а без дружбы - полный капут всему предприятию. Талант, даже когда он есть, иссякнуть может, а дружба неиссяка­ема, потому что талант один, а друзей тьма, и их можно запросто менять в зависимости от обстоятельств, как говорит пословица, - каждому дружку свое время. Я, конечно, говорю о настоящей друж­бе, а не о какой-нибудь сопливой сантиментальщине, которая в нашей бусурманской вере хождения не имеет. Ею пускай провословные тешатся при ихнем лирико-умягченном складе национального характера. Искусство - промысел коллективный, в одиночку его не осилить, почему и должен ты себя окружить нужными друзьями в необходимом количестве.  Только не должен ты карт своих им никогда открывать, и цели твоей им ведать не надобно - достаточно, что они и сами каждый свою цель имеют - по силе своей слабости: одному деньги нужны, другому - власть, третьему - имя, и всем это сейчас же требуется, тут же им немедленно все подавай. На их нетерпении тоже много сыграть возможно - обещай им и помогай по их мелочному делу, а сам свою крупную игру веди. Объединяй их на том, что их разъединяет, на чем они различны... Обобщай их. Одних на живца подсечешь, других на доходах прикупишь,  третьих еще на чем-нибудь заарканишь, глядишь у тебя во всех точках и опора, а уперевшись, ты всю литературу и безо всякого рычага на свою орбиту вывалишь. Помни мои слова - не пройдет и десятка лет, как начнется твой золотой век,  который назовут веком Отпетовской литературы, а тебя - основоположником метода сладкопевного риторизма...

 

 

ВОЗВРАТ ЧЕТВЕРТЫЙ, ПЯТЫЙ И ШЕСТОЙ

По непостижимым законам или произволу летописания, водящего моим пером, слились воедино.  Может быть, причиной тому сходство действий нашего героя во весь этот период, сходства, обусловленного, скорее всего, уже налажен­ным стереотипом его поведения - заработала на полную силу запущеная Анамалией творческая машина, заработала ритмично, без сбоев, а ритм, как известно, есть повторение одних и тех же эле­ментов в определенные промежутки времени, что мы и наблюдали в данном конкретном случае. Нам же в подобной ситуации остается только время от времени притормаживать действие, чтобы растянуть время, как растягивают, скажем, на шкале приемника диапазон радио­волн, а иногда наоборот - это время спрессовать, выжав из него нужный нам субстрат. За период, охватываемый этими тремя возвра­тами, Отпетовым были выпущены в свет две книги, причем первая из них - ТРИ МЕСЯЦА СПУСТЯ после событий, описываемых в возврате третьем,  а вторая  - ТРИ КВАРТАЛА СПУСТЯ после первой. А ТРИ ГОДА СПУСТЯ произошло еще одно важное событие, но о нем мы поговорим особо, не анонсируя его раньше времени.

Прибегнуть к приему объе­динения возвратов нас понуждает чувство меры - в начале этой те­тради мы были слишком детальны, что вызывалось необходимостью проследить истоки явления, позже названного Отпетовщиной, теперь же нужда в этом отпала, и мы можем и должны быть избирательнее, иначе нам никакого объема не хватит.

Последнее соображение и привело меня к решению двигаться на следующем отрезке повествования исключительно по Отпетовской биографической канаве, проложенной им на литературной ниве, не отклоняясь от нее - канавы - в сторону и только повторяя все ее повороты, А поворотов тех было не так уж и много, потому что действовал он на этом этапе довольно-таки прямолинейно, да и нужды к каким-либо маневрам у него еще не возникало.

Устранение Мирры Мирской сказалось на развитии Отпетовского творчества чрезвычайно благотворно, вследствие того,  что изрядно напуганный его напо­ром Ашуг Гарный Кирьян запрятал подальше свои литературные воз­зрения и идеалы и начал безропотно переписывать вирши восходя­щего пиитического светила свечмашевского кружка по Псалмопению и риторике. Гарный Кирьян сломался еще и потому, что Отпетов с непостижимой быстротой снискал себе славу активнейшего обществен­ного деятеля, всячески поощряемого и продвигаемого отцом Геростратием, державшим в своих руках рычаги управления материальными благами, распределяемыми в соответствии с местной Кормчей книгой. Вирши Отпетова, прихорошенные Ашугом, стали еженедельно появлять­ся в учрежденном новым кружковым старостой стенном дацзыбао "Аль-монах", вызывая   неизменное одобрение начальства. Отпетова буквально несло стихами, и уже через три месяца таковых накопи­лось столько, что появилась возможность объединить их хотя и не в слишком объемистый, но и не в столь уж и тощий томик, а точнее сказать, альбом, изданный Служебной типографией "Госсвечмаша". Это было для нее первое не техническое, а литературное издание, чем до чрезвычайности гордился отец Геростратий, сразу прослыв­ший в Патриархии книголюбом и меценатом. Альбомную форму книги, кстати, придумал именно он, так как поэзия ему была знакома исключительно в горизонтальной форме, по домашним  альбомам светских дам и лирически настроенных монашек близлежащей обители. Иных стихотворных книг отцу Геростратию встречать не приходилось.

На­зывался этот сборник,  как и открывающее его программное стихотво­рение, - "Начхай!". Родилось это название как прямое следствие наставления Анамалии, призвавшей своего сынка начхать на небесную славу и довольствоваться более конкретными земными целями.

Цити­ровать это стихотворение целиком вряд ли имеет смысл, потому что все его идейные установки провозглашены в самом начале, а даль­ше они только разжевываются. Можно было бы их здесь не приводить, но нам кажется, что сделать это все-таки стоит: - как-никак перед нами первая "Декларация прав" нашего поднадзорного, и, если хо­тите,  ключ ко всему его дальнейшему творческому рейду, сначала по тылам,  а затем и по "передней линии обороны" правословного литературного фронта. Впрочем, предоставляю об этом судить вам самим, мое же дело - дать читателю возможность ознакомиться с этими строчками.

Вот они:

Коль говорят - кривы твои дороги -

Начхай!

Коль говорят - стихи твои убоги -

Начхай!

Ломай ограды, выходи в князья,

Чтобы тебе все было можно, что другим

Нельзя!

Начхай и переплюй Савонаролу,

Искореняй в зародыше -

Крамолу,

Дави эстетов,

скептиков -

Долбай!

От церкви богохулов -

Отлучай!

Не прячься в тень, усердие являя,

Не покрасней,  святейших восславляя,

На чистоплюев - интелей -

Начхай!

Качай права,

и гонорар -

Качай!

 

Вообще-то, если разобраться, не только это стихотворение, но и все другие, входящие в сборник - "Начхай!", были посвящены дальнейшей разработке основной тематики, намеченной в вышеприведенных строках, и, надо заметить, они оказались очень-таки в духе времени, потому что книга увидела свет в ту пору, когда многое стало как-то отходить в тень, а потом и вовсе не видеть света. Нельзя сказать, чтобы к тому были какие-то серьезные основания, скорее можно было бы выразиться словами неизвестного великого поэта древности: - " Сами на себя крамолу ковали…".

Но отнести это к  Отпетову было бы, пожа­луй, несправедливо - на себя он ничего не ковал, и хотя шуровал кузнечным молотом, но знал точно, как и на кого чего куется. И если и не мог он в буквальном смысле заковать кого-то в кандалы явной кра­молы, то, фигурально выражаясь, клепал, так сказать, в общей массе, не подозревая кого-нибудь конкретно, а делая это как бы в целом. Во всяком случае, в одном из стихотворений - "Сорочье ухо "- он длинно и подробно рассказал о всеслышащей птице, которая с утра до вечера шныряла по округе, вынюхивая крамолу, чтобы с наступлением сумеречного времени насвистеть кому надо скопленную за день информа­цию, и таким образом с крамолой, выявленной в околотке за текущий день, можно было покончить той же ночью. Удивительна судьба этой книги-невидимки. Едва успев выйти, она тут же стала библиографичес­кой редкостью, потому что, к сожалению, большая часть небольшого тира­жа ушла в макулатуру,- во всяком случае, с тех пор ее нельзя нигде ни купить, ни взять почитать. Даже самые что ни на есть богатые библио­теки на запрос о ней отвечают: - "Не значится и неизвестна".

Вы можете спросить - откуда тогда мне известно, что в ней было напечатано, и тем более, где удалось списать процитированный отрывок. Может быть, когда-нибудь я это и открою, а пока - секрет фирмы! Но как бы там ни было, а к моменту выхода Отпетовского "Начхая" кружок - как и предсказывала Мирра - погиб. Не то, чтобы он прекратил свое существование - нет, занятия шли - однако творческой единицы он из себя уже не представлял…

 

Анамалия отнеслась к появлению книги двояко - с одной стороны,  она радовалась, что в столь короткий  срок ее отпрыск сделал свое слово печатным, но с другой - ее огорчало, что этим словом он начал служить тем, кого она винила в гибели своего возлюблен­ного. Однако, прочитав несчетное число раз от корки

до корки сыновий  альбомчик, она сначала подсознательно почувствовала, а потом и поняла-рассудила, что ее мечты о мщении не столь уж и утопичны. Будучи женщиной далеко не глупой, она открыла, что сы­нок ее не намеренно, и сам того не ведая, вступил на стезю приви­тия дурного вкуса и оболванивания рядовой читательской массы. О таком мщении Анамалия даже и не помышляла, - оно, при всей своей действенности в силу полного литературного невежества руководства "Свечмаша", для самого Отпетова обещало стать абсолютно безопас­ным - столь далекие разрушительные последствия его творческой деятельности ни понять, ни предвидеть они не смогут.

Придя к этой мысли, Анамалия немало порадовалась - о лучшем варианте осущест­вления своих далеко идущих планов она даже и мечтать не могла. Но если эта ее радость была как бы отвлеченной, радостью " вообще ", то ей сопутствовала и другая - конкретная и, если можно так выра­зиться, внутрисемейная радость: Анамалия вдруг обнаружила, что сын ее совсем не так прост,  как она сама только что думала, и в этом ее утвердило одно из его стихотворений - "Медвежья услуга", - запрятавшееся среди остальных и выглядевшее на первый взгляд со­вершенно абстрактным рассуждением на тему: - "Не так страшен черт, как его малюют". В нем рассказывалось о том, как во время жесто­кой религиозной резни спасавшийся бегством настоятель правословного монастыря, сбившись с тропы, угодил в трясину, и совсем уж было она его засосала, но тут в последнюю минуту на помощь ему пришел случайно очутившийся на болоте мальчишка-иноверец (по клюк­ву ходил). Так вот, этот мальчишка, правда, с помощью своего четвероного друга - ручного медведя, не только вытащил настоятеля из трясины за цепочку, на которой тот носил наперсный крест, и притом не покусился на золотые атрибуты чужой веры, а и притащил из дома бальзам, которым смазал порезанные осокой ладони настоя­теля, кормил и лечил его, простывшего до невозможности, пока тот окончательно не поправился и не утек восвояси, причем медведь прикрывал его отход. И все это пацан сделал, несмотря на то, что всего лишь за неделю до того правословные   поставили к стенке его собственного иноверного папашу, за то лишь, что он состоял экзекутором при мечети и порой сек своих соплеменников розгами или арапничком, до чего,  казалось бы, самим правословным не было уж совсем никакого дела.

Анамалия прямо-таки поразилась прозорли­вой предусмотрительности сына своего, допустившего почти исключавшуюся  возможность открытия когда-нибудь его собственной родослов­ной и заготовившего себе на этот случай своеобразное реабилити­рующее алиби. Это стихотворение как бы служило аллегорией, наво­дившей читателя на христианскую формулу: - "Сын за отца не отвечает", и оспаривавшей тезис Ветхого завета об ответственности детей за грехи предков, вплоть до четвертого колена. Именно эта многоколен­ная ответственность и послужила в дальнейшем причиной органичес­кой неприязни Отпетова к представителям религий,  исповедующих Вет­хий завет, потому что видел он в них прямую угрозу своему благо­получию,    если не существованию, в случае непредвиденного всплы­тия истории с папенькиной топорной биографией. Отпетов боялся это­го тем больше, чем большими были его успехи на поприще свечмашевской музы созвучия материального с духовным. Первые, пусть и не­большие блага, получаемые им за это служение, показались ему столь сладостными, что от одной только мысли лишиться их по какой- то ни было причине ему делалось до бешества тоскливо.

Наставления Анамалии, да и собственный, хоть пока и мизерный опыт, подсказы­вали ему, что именно сейчас он должен наработать себе "положение в обществе", которое, по словам его мамаши, - "Страшная сила!" Всякое препятствие на этом пути, действительное или воображаемое, повергало его в ужас, и он контролировал каждый свой шаг, норовил продумать наперед все, что может возникнуть, и, стремясь вовремя обезопасить себя, создавал как бы глубоко эшелонированную оборо­ну.

Именно поэтому тема  - "Сын за отца не отвечает" -  в тот период его жизни всовывалась им везде, куда это только было возможно. А возможности для этого, между тем, представлялись. Одной из них и была вторая книга, появившаяся тремя кварталами позже первой. Правда, это была не совсем его книга, и как бы совсем не его, но свою линию в ней он провел, вернее целых две линии.

Книга эта стоит того, чтобы покопаться в ней поглубже - она, многое открывает и на будущее - с нее пошла легенда о том, что… Впрочем, давайте-ка по порядку.

Придумал эту книгу не Отпетов, и даже не отец Геростратий -команда была дана "сверху", или, иначе говоря, "поступила директива" от Патриаршего начальства - оживописать историю Госсвечмаша" в связи с первым крупным юбилеем – десятилетием со дня пуска. Для Патриархии завод этот был предметом особой гордости - являясь пер­вым крупным механизированным предприятием ей подчиненным и принад­лежавшим, он давал и немалый доход, потому что выпускал такое обилие свечей, что они обеспечили нужды не только самой Патриархии, но и всех смежников, и даже экспортировались в сопредельные, приз­нававшие свечной ритуал, религии, не могущие конкурировать со "Свечмашем" - их рукотворные свечки были мгновенно вытеснены из обраще­ния Фарцовской продукцией, брошенной на церковный рынок по демпинговым ценам. Вот эту победу и требовалось воспеть в  свышепорученной книге. Само собой разумеется, что, получив  столь от­ветственное задание, отец Геростратий тут же вызвал к себе Отпетова и отрепетовал ему   патриаршее распоряжение, сопроводив его собственным ценным указанием - книга должна быть выдержана в духе новых литературных традиций кружка "ПИР" - (Псалмопения и риторики) - и вместить в себя кроме чисто исторических сведений и фактов определенную порцию стихов, воспевающих "Свечмаш" и его руководство.

Обязаности почетного редактора взял на себя сам отец Геростратий,  а главным составителем он назначил, разумеется, Отпетова, как уже признанного предприятельского летостихописца, вручив ему широкие полномочия по части привлечения к юбилейному изданию любых сил, которые тот сочтет нужным   привлечь.

Отпетов в свою оче­редь срочно собрал кружковцев и, поздравив их с оказанным доверием, поручил каждому иноку написать по индустриально-экономической главе, а за собой оставил,  как он выразился, второстепенный вопрос - религиозно-воспитательную работу. Глава эта, написанная Отпетовым собственноручно, для него лично была в книге самой главной - в ней неоднократно и недвусмысленно подчеркивалась огромная и даже решающая роль кружка "ПИР" и его нового старосты в деле выковывания заводских кадров от послушника и выше. Отпетов при этом даже сам не подозревал, какую гигантскую услугу оказал себе самому: - гоняясь за сиюминутной славой, он, пока еще недостаточно думал о далеком будущем, во всяком случае, не связывал его с этой первой книгой по истории "Свечмаша ".  Ему и в голову пока не приходило, что после первого юбилея будет второй, затем третий и так далее, а свидетелей этого первого юбилея начнет оставаться все меньше и меньше по мере того, как он будет отодвигаться все дальше и дальше, а те свидетели, что и доживут до будущих юбилеев, станут к тому времени погружаться в склероз все глубже и глубже…

И какие бы потом ни писали о "Свечмаше" книги и статьи, авторы их волей-неволей будут вынуждены обращаться как к источнику исторических сведений именно к этой самой первой книге, которой сейчас суждено быть пропущенной через мелкое сито отношения Отпетова не столько к самому заводу, сколько к самому себе. С нее-то и пошла гулять легенда об активной производственно-воспитательно-воспевательной роли Отпетова  в период строительно-монтажно-пусковой, и вообще во всем становлении "Свечмаша". Что ж, такие курьезы по поводу роли личности в истории встречаются не столь уж и редко…

Свою главу Отпетов назвал "ПИРова победа" - в ней рассказывалось, как возглавляемый им кружок "Псалмопения и риторики" поднимал своими голосистыми выступлениями в цехах и на строительных площадках упавший от утомления дух малолетних послушников и даже части взрослого монашества, как лично сам Отпетов чтением виршей воспарял над коллективом заводского клира и вселял в него силу, поднимавшую выпуск машинных свечей.

Потом, спустя годы, напоминая человечеству о своих заслугах перед "Свечмашем", Отлетов в каждой статье или воспоминании будет цитировать себя самого, увековеченного в этой поистине исторической для него книге, вышедшей в том же свечмашевском издании под общим названием - "У станка и за пюпитрой". Он будет приводить при этом разные вирши, но во всех случаях неизменно начнет присутствовать одно и то же обязательное четверостишие, которому он почему-то придает особо важное значение:

 

- Учит нас петь псалмы и работать

Геростратий - отец и кумир,

Под его многогранной заботой

Мы свечами насытили мир!

 

В общем-то особого секрета в этом пристрастии нет - отец Геростратий, сделавший свою духовную карьеру на дешевых свечках и покровительстве ритуально-литературному искусству, со временем занял весьма высокий пост и немало способствовал продвижению по службе и общественно-искусственной   (от "искусство", разумеется ) стезе самого Отпетова, продолжавшего создавать ему, отцу Геростратию, благоприятный фон благодетеля литературы.

Такова была первая линия, проведенная  юным Отпетовым через книгу - "У станка и за пюпитрой".  Вторая же продолжила тему, разработку которой он начал стихотворением - "Медвежья услуга", уже упоминавшимся нами в свя­зи с книгой-альбомом "Начхай!", и как бы утроила проблему:  - в поэ­ме "Свои чужаки", включенной им в новую книгу, условный классовый враг выступает уже не в одиночку, а скопом - на сей раз героями своего сочинения Отпетов сделал сразу троих, а театром их дей­ствий - уже не болото, а сам "Свечмаш":  - Кто-то проявил незауряд­ный нюх и выявил в трех братьях близнецах тоже "не тех детей" -  их папаша мало того, что иноверец, так еще и мироед-эксплуататор мелких прихожан. Правда, он к тому времени уже угодил под ранний репрессанс, и сам пашет землю дальних монастырских угодий, но все-таки, но все-таки…

Внимательный исследователь этого произве­дения мог бы указать на то, что Отпетов тут шел, вроде бы отста­вая от времени, - ведь к тому моменту детоответственность за от­чие грехи уже официально отменили, но такого исследователя в ту пору не нашлось, а сейчас почему-то ни у кого не возникает охоты вникать в раннее Отпетовское творчество, вот и остается незаме­ченным, что Отпетов тогда не только не отставал от времени, а напротив, шел с ним ноздря в ноздрю, ибо официальная отмена, не подкрепленная каждодневной практикой, остается отменой как бы символической.

Потому-то и поставлен был им - Отпетовым - вопрос со

всей остротой:  - Что, мол,  будем делать со свечелепными

братишечками, какой мерой прикажете их теперь мерять?

Ну и,  само собой,  разумеется, ответ был дан самый что ни на есть для них благопри­ятный: - валяй, ребята, живи! Причем, не сам Отлетов в поэме это возглашал, а как бы его старший наставник - Цеховой.

Тот тоже начал с постановки вопросов: - "Крестились? - Да! - Трудились?  - Да! - Смирились? - Да! - Папаша пашет? - Да! - Так что нам за беда? - А от папаши открестились? - О, да! - Когда? - В старинные года! - А навсегда? - Конечно, да! - Тогда вина их - ерунда! А коли так - так нам и карты в руки!"… - И взяли братьев на по­руки"…

В общем, мораль из этой поэмы выходила такая - кто навек от отца отрекся, навек и должен быть прощен. Подкреплялась эта мысль еще и подобающей случаю цитатой из Священного писания, напоми­навшей о церковном милосердии и мирном врастании выкреста в новую веру.

Книга "У станка и за пюпитрой" имела большой успех не толь­ко в Банской Епархии, но и за ее пределами - в других правословных административно-духовных и производственно-церковных единицах. Отпетову в награду было дано разрешение оторваться от станка и целиком сосредоточиться на пюпитре, то есть, выйти на вольные  хлеба и перейти на творческую работу при полном сохранении цер­ковного жалованья и с правом прирабатывать гонорарной оплатой.

Возрадовался Отпетов, возликовала Анамалия, а Элизабет по такому случаю даже выставила дюжину шампанского. У нее и пировали, при­гласив дополнительно Ашуга Гарного Кирьяна с его тайной симпа­тией - послушницей из храма Святой Весты, откомандированной сво­ей обителью на временную работу в мирское ателье в качестве модистки - манекенщицы. И вот тут произошла непрогнозируемая осечка, резко затормозившая успешное поступательное движение Отпетова и поставившая под угрозу его карьеру на поприще литературы. А вино­ват в этом был он сам, точнее его ранняя слабость к женскому полу, или, если быть до конца точным - к модисткам. Почему именно к ним? Да просто потому, что этот шустрый и смелый авангард   лучшей половины человечества как нельзя точнее соответствовал первому этапу Отпетовской   жизни, или,  как определит это в будущем Элизабет , - подходил к масштабу. У него уже было на примете несколь­ко модисток, одна из которых даже располагала его к серьезным намерениям, и ее мамаша имела основания говорить соседкам:

- К моей дочке ходит поэт, я не знаю, это выгодно или нет…

Построение приведенной фразы, как вы, наверное, заметили, шибко отдает Отпетовским стилем стихосложения, из чего можно сделать вывод, что он уже довольно долго наведывался в их дом. И не ис­ключено, что модисткина мамаша и получила бы со временем точный ответ на свой вопрос, но любовный маятник эвентуального зятя вдруг резко и определенно качнулся в сторону неожиданно появив­шейся соперницы ее дочери в лице модистки-манекенщицы, приведен­ной с собой Гарным Кирьяном. Чем она так потрясла Отпетова, мы сказать не беремся, только он, увидев ее, тут же закусил удила. Зная даже по своему небольшому опыту, что путь к прогрессу ведет через нахальство, он решился и в данном случае действовать с должным напором. Напоив Ашуга шампанским, сдобренным хорошей пор­цией снотворного, свалившего Гарного Кирьяна через полчаса в беспамятный сон, Отпетов приступил к модистке вплотную. Для раз­мягчения ее души он пустил в ход стишки лирического и несколько фривольного содержания, но новоявленная Роксана тут же опознала в них сочинения самого  Ашуга Гарного Кирьяна и не то чтобы облаяла Отпетова, но выразила ему свое "фэ", произнеся его как "фи!", и дала ему от ворот поворот. Очухавшийся Ашуг, узнав о домога­тельствах своего подредактурного, взбеленился и высказал ему мно­гое из того, что он о нем думал. Подводя итог выяснению отношений, Гарный Кирьян сформулировал свои претензии следующим образом:

- Мы с тобой договаривались только о правке, и я не брал на себя обязательств отступать тебе своих пассий, да еще путем

употребления моих же собственных стихов...

- Стоит ли из-за девки колья ломать? - возразил ему Отпе­тов почти добродушно, к чему его располагало ощущение своего но­вого положения, основанного на неожиданно свалившихся на него

(не без помощи Ашуга) успехах.

- Не в девке дело, - ответствовал Гарный Кирьян,- договор дороже девок...

- Это на чей вкус, - уперся Отпетов. - Ежели на мой, так мне девки дороже! И ты тут не встревал бы поперек моего пути не с той ноги...

Нужно сказать, что, делая это свое первое серьезное предупреждение, Отпетов рассчитывал не только на явное отсутствие у Ашуга избытка храбрости, с чем ему уже приходилось сталкиваться, но и на такой, казавшийся ему бесспорным тезис, что Кирьян теперь у него в кармане. Отпетова впервые в жизни захлестнуло бурное половодье чувства власти, пусть и распространявшейся пока на одного человека, и он потерял чувство реальности, вообразив, что ежели ему пофартило потрогать бога за бороду, то он уже может висеть на ней сколько ему самому заблагорассудится. Ашуг же Гар­ный Кирьян его уверенности по этому поводу не разделил и неожидан­но уперся, заняв боевую стойку. Отпетов, твердо решивший сломить его сопротивление, на следующий день принес Ашугу свое новое сти­хотворение, кончавшееся словами:

- "А если случится, что я влюблен,

А он на моем пути -

Возьму с дороги большой кирпич:

Третий должен уйти!..".

 

Ашуг редактировать это стихотворение категорически отказался по трем причинам:

-  Во-первых, оно не самостоятельное, а содрано с чужого мирского и в миру широко известного; во-вторых, оно содержит оскор­бительные для меня намеки; и, в-третьих, я считаю себя свободным от дальнейших переводов тебя на нормальный литературный язык в знак протеста против посягательств на мою модистку!

- А ты мне больше и не нужен! - заявил самонадеянно Отпетов, убежденный на сто процентов, что путь его к печатному слову после второй книги обеспечен на двести. Исходя именно из этого, он состряпал на следующий день телегу на Ашуга Гарного Кирьяна, приве­сив ему пару подходящих к моменту  ярлыков. На этой телеге и ука­тали Ашуга в приходском суде,  сняв его с кошта и заклеймив как мелкого уклониста в мирскую литоппозицию и крупного представителя любодейного оппортунизма. Ашуг тут же был изгнан за пределы Фарцовской епархии, и, как стало вскоре известно, поселился со своей манекенщицей в земле предков - певческого народа, среди которого теперь зазвучал и его голос. И хотя голос тот не был особенно гром­ким в хоре многих талантливых поэтов его народа, все же это был его собственный самостоятельный голос, освобожденный от необхо­димости перепевать Отпетовские виршеплетения.

Вскоре Ашуг Гарный Кирьян даже приобрел некоторую известность, создав цикл стихов под общим названием - "Оробел", в котором оплакал свое загубленное время, потраченное на прикрашивание чужих глупостей. К счастью Отпетова, он впрямую там назван не был, и нежелательных последст­вий в этом смысле для него не возникло никаких. В смысле же его собственного литературного продвижения,  счастье перестало ему улыбаться, ибо никто из кружковцев не был способен управляться с Отпетовскими сочинениями.

Впрочем, последнего это ни в какой мере не смутило, и он продолжал плодить свою продукцию  с прежним рвением и в прежнем объеме, но в ней тут же исчезли все до единого образы, а взамен их там и сям между нагромождениями громких слов замелькали многочисленные местносиятельные образины. Да и с самими словами пошла сплошная свалка - когда слово у него не лезло в строку, он начинал его туда запихивать, и,  конечно, ломал - так они и торчали у него на каждой  строчке, эти поуродованные словеса. На них и сейчас при большом желании можно по­смотреть: позже,  когда Отпетов забрал большую власть, он издал все, что когда-либо наворотил.

Во времена же, последовавшие за изгнанием Гарного Кирьяна, у него, как уже было сказано, дело затормозилось, и стихов его вдруг никто не стал печатать - свечмашевское издательство получило указания переключиться целиком на прозаические духовно-технические публикации, а ни в сосед­них приходах, ни в миру никто Отпетова всерьез не принимал, и стихи его за таковые не считал. В результате единственной доступ­ной для него трибуной осталось настенное дацзыбао "Аль-монах", но помещавшееся там слово считалось непечатным и гонорарами не вознаграждалось. Но даже и тут вскоре произошла накладка. Отпетов,  решивший во что бы то ни стало выправить дело, кинулся по соседним хуторам - расширять свой кругозор за счет фольклора и путем записывания народных песен, именуемых также частушками. Вернувшись, он тут же вывесил в "Аль-монахе" свой свежий, добытый в экспедиции стих, в котором были и следующие слова:

- "До свиданья, дорогая,

Уезжаю в Азию,

Может быть последний раз

На тебя залазию...".

 

Четверостишие это вызвало большой скандал, и хотя Отпетов клялся на кресте, что речь в нем идет о прощании всадника с лошадью, что наездник этот - молодой казачек из-за дальности дороги вынужден ехать поездом и потому с грустью просит свою кобылу прос­тить ему невольную измену,  благочестивое духовенство и даже по­слушники не поверили его доводам и сильно возмущались срамной фабулой стиха.

 

Лишь энергичное вмешательство самого отца Геростратия чуть-чуть пригасило накал страстей. Перепугавшийся Отпетов собрал семейный совет, на котором было решено немедленно сменить тематику сочинений и для безопасности перейти на лозунги, как на жанр, в котором можно быстро прославиться, не рискуя впасть в двусмысленность и крамолу. Для начала Отпетов разузнал,  какие проблемы ставятся в данный момент во главу угла, и тут же откликнулся на недавний случай возгорания воска в одном из цехов парой противопожарных лозунгов:

Первый звучал так:

- "Я электрическая печь,

Прихожане, знайте:

От пожара цех сберечь -

Меня вы не включайте!".

И второй:

- "Братья, вам совет даю: -

В этом уясните:

Спичка я, поджечь могу -

Со мною не шалите!"

 

Пожарных ситуаций на заводе более не возникало, не иначе как по причине уяснения паствой этих проникновенных куплетов, а может, почему-то еще, и Отпетову пришлось включиться в новую кампанию - он живо отозвался на борьбу с явлением, вдруг захлестнувшим не только "Свечмаш", но и всю Банскую губернию, включая и Фарцовскую епархию: духовные лица в свободное от службы вре­мя почти поголовно стали облачаться в цивильную или, как ее еще иначе называли, партикулярную одежду. И тут же на воротах завода появился Отпетовский шедевр:

 

- "Кто носит галстук и пиджак,

Тот иноверец и чужак!"

 

К сожалению, действенность этого клеймящего позором призыва ока­залась ничтожной - партикуляр во внеслужебное время продолжал процветать, не помогало даже резание галстуков и распорка пиджа­ков и брюк, применяемые специально созданными дежурно-патрульными пятерками,  составленными из отборных богобоязненных послуш­ников, ловивших злокозненных формоотступников. Кампания борьбы с этим омерзительным явлением в конце-концов  провалилась окон­чательно, и вскоре не только легкомысленные иноки,  а и сам Отле­тов    сориентировавшийся по церковному начальству, не устоявшему против мирского соблазна,  как ни в чем не бывало, шастал в плюгавой кепчонке и брюках клеш, в просторечии именуемых шкарами. Традиция эта закрепилась и перекочевала во все духовные заведе­ния правословия,  так что не удивительно, что через много лет мы видим почти всех служителей "Неугасимой лампады" одетыми в цивиль­ное платье даже уже и в рабочее время...

Третьим заходом Отпетова в жанре лозунга был куплет, посвященный чисто рекламным целям - кое-где в церквях священнослужите­ли, подстраиваясь под модерн мирской жизни, начали заменять свеч­ное освещение электрическим, что требовалось немедленно пресечь. И родились новые бессмертные строки:

 

- "Свеча -

Отличное лекарство:

Путь облегчает

В Божье царство!".

 

И тут снова разразился скандал, причем еще более громкий, чем по поводу "уезда в Азию", хотя, если разобраться, лозунг был и своевременным, и безупречным по форме,  и глубоко проникновенным по содержанию. Но нашелся какой-то умник, придравшийся к слову "лекарство" и пришедший к выводу, что Отпетов имел в виду сделать намек на свечи несколько иной природы и назначения, что привело к прямой аналогии (так и было сказано: - Анал - логии) между Божьим царством и естественным подсвечником для применения вышезаподозренных лекарственных препаратов.

Отпетов снова клялся и божился, но стишки эти даром ему не прошли, тем более, что защи­тить его на сей раз было некому - отца Геростратия в тот момент как нарочно перевели с повышением в Метрополию, и ему уже стало не до свечмашевских мелочей.

Акции Отпетова пали так низко,  как никогда. Новый настоятель чуть даже не запретил выпуск настенного дацзыбао - "Аль-монах", существование которого продлилось только благодаря коллективной челобитной всего состава кружка "Псалмопения и риторики",  смягчив­шей гнев нового начальства. Однако, никаким печатным органом Отпе­тов теперь не располагал, а непечатный, каким являлся "Аль-монах", ни громкой славы, ни даже мелкого гонорара, как уже было сказано, принести не мог.

-  Надо менять масштаб!- Заявила на очередном семейном сове­те Анамалия, и устроила сынка в Фарцовский духовно-учительский семинариум, где ректором-настоятелем был один ее знакомый клиент.

-  Лишний диплом тебе не помешает, - сказала она, провожая Отпетова на первое занятие, - а главное - у них тоже есть литературная жизнь в виде кружка, называющегося "Объединением изящно-пишущей братии",  которое, как я надеюсь, даст тебе второй стихо­творческий импульс и поспособствует дальнейшему росту твоей писательской карьеры…

Больших умственно-физических усилий Учительский семинариум от Отпетова не потребовал. Даже постоянное хождение на занятия было для него не очень обязательным, потому что зачислен он был на заочно-вечернее отделение со всеми вытекающими отсюда последствиями. К тому же, он прямо в первый день познакомился там с необыкновенно разворотливым семинаристом  Лео Фиксманом,  тоже заочником,  занимавшимся в основной профессии производством дефи­цитных видов бытовой мебели и открывшим на этой базе свой соб­ственный метод получения высшего образования: - "Я вам - мебель, вы мне - зачеты". В семинариум Лео Фиксман являлся только тогда, когда нужно было принять в зачетку очередной балл. Метод его оказался безошибочным и только единожды дал сбой - какой-то строптивый педагог, которому он подсунул спальный гарнитур не того цвета, влепил ему единственную за все время обучения трой­ку, которая, хотя и являлась проходной отметкой, до глубины ду­ши оскорбила самолюбие оборотистого краснодеревщика, числящегося в круглых отличниках. Отпетов не замедлил двинуться по пути, проложенному неутомимым Лео, но поскольку сам продукции никакой не производил и бытовыми удобствами никого обеспечить не мог, заботу об его оценках взяли на себя Анамалия и Элизабет, никог­да ниже четверки не получавшие. Бессильными они оказались только перед лицом руководителя семинарского литобъединения маэстро Лучано Диннини, для которого вообще не существовало никаких жен­щин кроме Сафо, Биатриче, Лауры, Джульетты  и некоторых других, озаренных светом поэзии имен. Надавить на маэстро было некому - он не состоял в штатной профессуре, а вел свое объединение, как теперь принято говорить, на общественных началах, и поскольку в городе,  да и во всей губернии равного ему стихознатца не имелось, то слово его при отборе жаждущих приобщиться к изяществу слова было не только решающим, но и попросту единственным.

Когда ему представили на рассмотрение заявление Отпетова, подкрепленное двумя книгами и пухлой стопой не вошедших сочинений, он моменталь­но разобрался в существе дела и тут же вынес свой приговор:

- Сие не имеет никакого отношения ни к изящному слову, ни к слову, как таковому. У этого юноши абсолютная биологическая несовместимость с литературой вообще и с поэзией в частности! При любом их соприкосновении неизбежно немедленное отторжение – либо его, либо литературы.  Посоветуйте ему вообще не писать, а уж стихов - подавно: ему это категорически противопоказано.  Вопрос считать закрытым и больше к нему не возвращаться!

Отпетовская тройка была взбешена, но повлиять на решение

Лучано Диннини ей не удалось. А вот кто безмерно тому порадовался, так это Мирра Мирская,  к тому времени учившаяся в Духовно-учитель­ском семинариуме на очном отделении и состоявшая слушательницей литобъединения.

Потерпев фиаско у маэстро Диннини, Отпетов не отступил с занимаемых им позиций, продолжая опираться на подвластный ему кру­жок Псалмопения и риторики,  старостой которого он по прежнему оста­вался,  а неподатливому маэстро учинил в отместку посильную подлян­ку, накатав на того куда следует телегу. В ней он указал, что всуеупомянутый маэстро  Лучано Диннини ведет среди семинаристов крамольную пропаганду затхлого поэтического пошиба, упоминая всяких опаль­ных стихотворцев, якобы для их осуждения, а потом читает во множестве вслух и с выражением ихние стишки-поэмки,  с которыми его объединенческая паства нигде больше познакомиться не может, и тоже, якобы,  как пример отрицательного загнивания, а на самом деле чтения эти совсем с другим душком...

Удар,  рассчитанный Отпетовым с пре­дельной точностью, оказался холостым выстрелом только чисто случай­но - нанесен он был чуть-чуть раньше, чем надо - просто в Банской губернии еще не были получены инструкции,  чего именно по части искусства пресекать и каковой мерой,  почему и не был дан ход Отпетовской    телеге. Когда же, наконец, инструкции поступили,  теле­га не то чтобы устарела, а просто вышла в тираж по своей дате, так как в ту пору еще считалось, что закон обратной силы не имеет.

Отпетов хотел, было, запустить ее повторно, но тут прошел слух, что по телегам уже метут не только тех, на кого она, но и тех, от кого, и что вошел в силу принцип - "Лес рубят - щепки летят". И Отпетов не решился, можно сказать, - сробел, испугавшись шанса попасть "в щепки".

Но история эта не прошла впустую для его литератур­ного творчества, и он откликнулся на нее целой поэмой с несколь­ко прозаическим названием - "Бондарь".

Нужно сказать, что в то время, да, вероятно, и теперь, в ходу были многие синонимы, в част­ности, выражение "Накатать телегу" можно было без ущерба для существа дела заменить словосочетанием - "Покатить бочку", и, таким образом, профессия "бондарь" немедленно ассоциировалась с его изделием - самой "бочкой"…

Поэма была весьма лихо закручена, но, как и следовало ожидать, закручена все в ту же самую сторону, то есть, как и все у него, носила явный автобиографический характер или, во всяком случае, находилась в тесной связи с его личными делами - такая линия бу­дет просматриваться и потом во всем его сочинительстве,  как любят говорить беллетристы - "проходить красной нитью", хотя данная нить запросто может быть и черной.

Главным героем поэмы значился бон­дарь, вернее Бондарь, потому что писался он с большой буквы, что давало читателю основание предполагать, что имя это – собственное. Начиналась поэма немудряще:

Жил Бондарь удаленький

В хуторочке маленьком,

По престольным праздникам

Наливался красненьким,

Пивом, квасом, брагою

С хуторской ватагою.

Девками не брезговал –

Слыл там за любезного,

И его любил народ:

Становой и весь приход...

Он, когда бывал в ударе,

Отдавался бочкотаре -

Он из клепок с обручем

Бочки справно плотничал,

И когда брался за строчки,

Тоже был мастак мастырить бочки,

Тару гнал для пив и браг,

И на тех,  ему кто враг.

В этом он поднаторев,

Напевал такой припев:

- Бочку лихо покатили,

Хмелем доверху налили,

Подогнали пробку впрок -

Пусть лежит в земле свой срок…

 

Согласно понятию о ритме, преподанном ему Анамалией, Отпетов,  еще сам того не понимая, начал повторять время от времени этот припев, несколько разнообразя его:

 

Бочку лихо покатили,

Конкурентов утопили -

Засудили, засадили

Словом дали им урок -

Пусть отбудут долгий срок…

 

В другом месте припев уже выглядел так:

 

Бочку лихо покатили,

Рецензентов придавили,

Книгу двинули в печать -

Не впервой нам пробивать.

Чтобы не было преград

На обед редакторат

Мы позвали полным строем,

Угостили смертным поем,

Обеспечив многократ

И доходов и наград…

 

Кончалась поэма тоже проникновенными строками:

 

- "Под землей лежит бочонок,

В нем брожение,

Создадим себе, ребята,

Положение,

В нашей жизни надо знать,

Что,  когда, кому катать,

Где на всех, где в одиночку,

Там телегу, а тут бочку,

Чтоб любой не наш сосед

Погорел всегда как швед!" -

Так в застолье, где я был,

Мудрый Бондарь нас учил,

Тихий, мирный, боевой,

БочкоКАТ наш хуторной…

 

Поэма - "Бондарь",  несомненно,  была этапным произведением Отпетова, в котором определился, как бы в окончательной редакции, не только его взгляд на мир, но и сложился в основном тот его стиль, от которого он в дальнейшем уже не мог отказаться, и все попытки обновления такового были только вариантами усвоенной им раз и навсегда манеры выражения, И недаром через много лет, возвра­щаясь к этой поэме и разбирая ее достоинства, Минерва-Толкучница будет указывать, что: - "…Именно в ней автор впервые выступил с пол­ной раскованностью и развязанностью стиха,  с оригинальными перепля­сами размера,  с лихостью и удальством, присущими и подобными танцу с замысловатыми коленцами, с провалами ритма и свободной манипуля­цией рифмами"… Минерва справедливо отметит, что: - "…Для такого рода оригинального поэтического видения характерен как бы творческий сговор между писателем и героем его произведения,  требующий усвоения его глубокого идейно-насыщенного замысла не только полного внимания и благорасположения читателя, а и прямого его  соучастия с первыми двумя"…

Но Минерва выступит, к сожалению, еще не скоро,  а пока у Отпетова с опубликованием поэмы возникли неожиданные трудности. Новый Настоятель, заступивший место отца Геростратия, оказался много осторожней прежнего Отпетовского покровителя и не разрешил вывесить дацзыбао с "Бондарем", сказав туманные   слова о жатве только во время уборочной кампании, и о том, что вообще для выполнения каких-либо функций, на то надо быть уполномоченным…

Словом, полоса невезения не только продолжалась, но даже пошла на расширение: Отпетов, не смущаемый отказом Настоятеля, сунулся было, опубликовать поэму в миру, но там, куда он ее понес,  сильно потешались по поводу ее литературных достоинств. Ашуг же Гарный Кирьян,  как известно,  уже исчез с горизонта,  а других охотников перелопачивать Отпетова что-то не находилось.

Кружок по Псалмопению и риторике вяло коптил, иноки хирели на корню, проза не шла дальше описаний процессов свечного производства,  а поэзия вошла в состо­яние, соответствующее стадии ранней дикости.  Отпетов бился в им же расставленных силках общей обездаренности,  стал очень жалок и унижен, усиленно залебезил перед новым начальством, начал к месту и не к месту ссылаться на свое сиротство, рожденное под станком, в общем - пустился во все тяжкие.  Он совсем уже было пал духом, но тут, можно сказать, почти в последний момент надежда вновь поманила его, подмигнув своим хитрым глазом - в Фарцов заехал   столичный литератор по фамилии Лавсанов, которого Отпетов тут же взялся обхаживать, был с ним ласков до нежности, органи­зовал тому прием на самом высоком из доступных ему уровней,  короче - обогрел его пребывание как в самой епархии,  так и на "Свечмаше".

Заключительный удар по обслуживанию гостя взяли на себя

Анамалия и Элизабет,  и размягченный до основания литератор, млея от невиданного доселе почета (в столице он котировался,  как начинавший), взял с собой и "Бондаря", и кое-что еще из Отпетовских виршей. Гостя торжественно проводили на вокзал и усадили в поезд,  снабдив недельным запасом харчей, после чего тот как в воду канул, а надежда осталась…  Как стало известно позже, Лавсанов пытался пристроить привезенный из Фарцова стихтовар, но никто почему-то на него не кидался, все живо интересовались, на что ему сдалось подобное опекунство - стихи-то уносные... Лавсанов в ответ только разводил руками и повторял неизменно: - "Больно услужливый юноша, да и женщины за него очень уж горячо хлопотали… Неудобно, знаете ли, так принимал,  так принимал!".

 

Время шло, а вестей из столицы, между тем, не было никаких.

- Радуйся, грешных упование! - сказала как-то за ужином Элизабет, - столько трудов, а доходы где?

- Действительно, чего это мы вдруг забуксовали? - Встрепенулась приунывшая было Анамалия, - не Лавсаном единым великий пост завершить возможно. Подумаешь, препятствие - Настоятель! Да мы всех с пути сшибем! Покисли, и хватит! Мне уже новая идея в голову пришла, так прямо ее и распирает... Вот что я вам скажу - с талантовыми муками пора кончать, и сделаем это посредством перехода со слова печатного на громкогласие. Чтобы не нужны были ни дацзыбао, ни типографии, - предлагаю с органа переключиться на оргАн!

-  Я, мути, еще и того-то не освоил, а вы меня уже во что-то другое склоняете...- затосковал Отпетов.

-  Ни во что другое, - успокоила его Анамалия. - Все то же, что и было будет, только в другом ключе - в ключе музыкальном. Один из владык нашей веры говорил: - "Там, где хотят иметь рабов, надо как можно больше сочинять музыки". А какой-то знаменитый

писатель, помнится, разъяснил его слова: музыка - уму притупление, чем умно пользуются священники с органами в соборах, в отличие от правословных, окромя вокалу ничего не признающих… Однако и в последнем свои преимущества есть - у попа музыка всегда при себе:  раскрыл пасть и играй! Верующие же,  когда поют, о постороннем не думают - так уж оно устроено, зато пение это придает пастве бодрость и укрепляет веру, что ты должен и по кружку псалмопенному знать – изучил, небось…

-  Да как же, мути, я буду сочинять музыку, когда я в ней   ни ухом, ни рылом... Тем более, что сами говорите - правословию вокал подавай…

-  В музыкальном ключе, это еще не значит саму музыку сочинять, я тебя как раз к вокалу-то и призываю.  Как стало ясно из послед­них событий, обобщенные произведения нам сейчас не по ноздре, а раз так - ты на них начхай! Начнем творить фрагментарно, малыми формами и узкими темами. Иначе говоря,  возьмемся за песни, на кото­рые всегда спрос, а предложение мы  обеспечим…

-  Да уж, - подтвердила Элизабет, - такое теперь порой исполняют, что прямо уши вянут и в трубочку сворачиваются… Прямо ска­жем, перевелся настоящий композитор.

-  Больно много их развелось! - резюмировала Анамалия и поясни­ла свою мысль: - От избытка музыки поэзия умирает, и наша задача - обеспечить ее новый всплеск, да так, чтобы тебя, сын мой, сразу заметили...

-  Это еще надо  выяснить,  была ли поэзия-то, - усомнилась Элизабет, - и не грозит ли нашему чаду такая же участь?

- Не допустим! - твердо ответствовала Анамалия. - Такого композитора подберем, у какового избытка музыки не наблюдается. Есть такой у меня на заметке - из клиентов тоже и из живцов, музыкант, как говорится, божьей милостью - настоящий лабух царя небесного! С ним и заэкспериментируем. Сейчас это для нас самое удобообозримое.

Главное в песне - это сладкогласие, чтобы ухо ласкало, и тебе,  сын мой, это на один зубок, потому как ты подобное нечто и в стихах уже постиг. И техника та же - вот у тебя в "Бондаре" припев-повтор применяется,  так это прямо для песен - в них этот ритм рефреном зовется,  и ряд других стандартов имеется, - знай повторяй! А с темами для песни уж совсем проблемы нет - куда повернулся,  там и тема. Тем более, песня всегда в коньюнктуре, и спрос на нее большой - правословному ее уже после ста граммов подавай... И меняют их часто - как новое время,  так и новая песня, а новое - это всегда хорошо забытое старое, в силу чего берешь старую песню и перекраиваешь ее на новый лад, - тут их прямо одну за другой катать можно по каждому поводу. Песня, как видать, вещь очень доходная - она и строить, и жить помогает - у песенников, включая и священнослужных исполнителей, знаешь какие дачи настроены! А живут как!..  Между прочим, при самой примитивной технике: раз словечко, два словечка - вот и песенка. Есть, правда, тут одна опасность - нельзя проморгать, чтобы ритм в резонанс перешел, иначе говоря - приходится следить, чтобы все в разнос не пошло, но тебе это не угрожает, для этого надо позабыться и увлечься вконец, а ты у нас истинный реалист и в экстаз не впадаешь.

-  Вот видишь, обратно опасности, - заныл Отпетов, - а редак­тора у меня на это обратно же не будет... Кто подправит-то?

- Да кто ж их подправляет? - удивилась Элизабет. - Где это ты видал, чтобы, скажем, дрова строгали? Чурка, она чурка и есть,

и в песне точно так - недаром же словесную часть у нее чуркой называют...

-  Не чуркой, а болванкой, - уточнила   Анамалия.

-  Болванкой,  так болванкой, - согласилась Элизабет, - это все равно, главное - ее, что она неструганая, ни в жисть не заме­тишь - песня - это как пляска по телеку - убери звук,  и смотрится прямо таки очень идиотски, особенно ежели самодеятельность – все

ошибки и нескладехи так с экрану и прут. А включил обратно звук, и - радуйся,  праведных веселие!  Все грехи музыкой сразу и загладились. Так же и с песней - если в голые слова вслушаешься - сущая ахинея,  а с музыкой не токмо что звучит, а порой и слезу вышибает…  Потому их, песни-то, и не редактируют, к ним, можно сказать, вообще не прикасаются, дабы не нарушать общепринятого положения: - "Из песни слова не выкинешь". Так что о никаких вмешательствах-выкиды­шах тут и речи быть не может.

- Это я так понимаю, что песня - та же поэзия, только пошершавей, - обрадовался Отпетов,- Тогда другое дело, тогда мне легче прожить! Завтра с утра и начну, рукава засучивши...

 

До чего же образцово-показательной   мамашей оказалась свободная фрейлина Анамалия - ведь действительно присватала       своему любимому сыночку   такого лихого лабуха, из которого мелодии посыпа­лись, как пшено из продранного мешка - Отпетов прямо-таки не поспе­вал ему под готовую музыку тексты откалывать (чуть не написал стро­гать, что было бы в корне неверно и противоречило бы вышеизложен­ной Элизабетой теории песенной болванистики). К тому времени пов­семестно радио входило в силу, едва ли не на каждой кухне появились черные тарелки репродукторов, а на всех углах - раструбы-матюгальники, поздоровше твоих граммофонных труб... И хлынул на человечество густой сель псалмопенной продукции, в которой твердые камни отпетовских слов совершенно затерялись в жидкой среде концесвитской музыки  (мы забыли вам сообщить, что фамилия мобилизованного Анамалией композитора, или,  как она произносила, - лабуха,  была Концесвитный). И, представьте себе, песни эти пелись! И пелись потому, что вроде бы отвечали текущему моменту, духу и умонастроению времени: в них царили мажор,  бодрость, некоторая залихватскость и, кроме того, нешуточная доля задиристости, подчеркиваемая нажимом на

междометия "Эх!",  "Ух!",  "Вах!" и затаенными угрозами, никому конкретно не адресованными. Песни на слова Отпетова оказались даже весьма живучими, ведь не живут долго песни на стихи, те вообще почти не живут - музыка подавляет и затуманивает смысл слов и мелодию слова, - такие песни выживают за редким исключением,  когда слова и музыка гениально сошлись. Но гениальность не повседневна,  и потому в мире - и в миру, и в духовности - ее забивают болванки - их не затуманишь и не убьешь, они как бы и не живут, оттого что в них никто и не вникает, и пользуются ими без загрузки мозгов - существует просто некий стереотипный ре­флекс напевания. В них главное - музыка: если "строит", то поют в быту,  а "не строит" - поют по радио или с эстрады, руководству­ясь принципом - "Чем добру пропадать, пускай лучше уши лопнут!".

И,  кто знает, может и пришла бы на гребне волны вокала к Отпетову вселенская слава, да видно уж суждена ему была на этом этапе такая невезучесть - обрушилась на провословных огромная, на этот раз уже в буквальном смысле концесветная беда - вторглись в пре­делы Патриархии несметные полчища бусурманского Трефонского ор­дена. Кинулись верующие к оружейным пирамидам,  а винтовок в них не на каждого,  а дай бог через одного... Вот тебе и вкусили мажо­ру-бодрости от задирной песенной пищи святого Антония! Но разби­раться,  кто чего до того наворотил, и по чьему недосмотру что выш­ло, было уже вроде бы и не с руки, да и руки у всех оказались заняты – у кого ружьем, у кого рогатиной - правословных на испуг не возмешь, они в старину не только что косами, а и оглоблей порой от супостата отбивались…

Вот и уперлись всем миром у пре­дела своего и только пятились, под великим напором, землю свою защищаючи,  а чтобы повернуться и бечь - ни-ни! Отпетова тоже, ве­стимо, на передовку кинули - всех цеховых свечмашевских без раз­бору, не глядя на заслуги в псалмопении и риторике, к святому воинству причислили.                                         И как попали они в первую баталию, Отпетов рванул от потомков своих предков словно бы по команде: - "Кру-гом-бе-гом-марш!". В дырку же, его отсутствием образованную - немалую, прикидывая по его телесам, - просочились трефонцы, вдарившие тут же по свечмашевским и с фрунту, и в спину, - по этой причине и не осталось свидетелей панической Отпетовской ретирады - от иноков фарцовского отряду души живой не уцелело. Отпетов и сам, правда, пострадал - жиганула его вдогонку шальная пуля, да и как ей было от такой крупной мишени увернуться - так и увязла в левой ягодице, как считается, ближе к сердцу. На его счастье, рана оказалась не смертельной, и он сумел даже доскакать до перевязки-сортировки, откуда и был отправлен в глубокий тыл для полного заживления наличных повреждений. Зевнули, стало быть, санитары столь нетипич­ное ранение в момент, когда весь народ только задом пятился, да и кто их за это мог бы упрекнуть - они в такой-то мясорубке круг­лосуточно прокручивались, в чужой крови купаючись, - тому ногу отрезать надо, тому руку пришить, где уж тут разбирать, кому куда всадило: - йоду плеснул,  бинтом обкрутил и: - "Следующий!".

Отпетов, не будь дурак, как в госпиталь попал, так тут же песнопениями занялся и декламациями своих виршей. А публика. - известное дело - дура, ей раз складно, то и ладно. Так вот он за тыл и зацепился, вроде бы дух у верующих поднимать. И никому в голову не приходило, что верующий потому и есть верующий, что дух в нем твердый и под­нимать его не требуется, это неверующих накачивать надо, чтобы в духовность их привести и веру привить.

Но как бы там ни было, а на передовку Отпетов больше уже не попал, а пристроился снова по сочинительной части, где весь этот смертоубийственный период и перекантовался. Потому и вышло, что в отличие от всех других правословных его поколения, для которых война стала самым боль­шим испытанием в жизни, для Отпетова она оказалась всего-навсего проходным эпизодом в биографии, не задевшим никаких жизненно важ­ных центров его души, да и телу особого урона не причинила, даже скорее наоборот - стал он в два раза усидчивей, что лишний раз убеждает нас в глубине народной мудрости, родившей утверждение, что за одного битого двух небитых дают… Правда, он не раз посожалел, что не может своими боевыми заслугами похвастать, ранением их подтвердив, и не потому, что было оно ему, как слону дробинка, а потому еще, что всегда найдется какой-нибудь Фома-неверный,

который скажет: - "А ну, покажь!" А чего ему покажешь при таком кон­фузорном шраме?

 

Война и была тем событием, которое произошло   ТРИ ГОДА СПУС­ТЯ после выхода в свет второй Отпетовской - или, как мы уже гово­рили, не совсем Отпетовской - книги, отразившей его роль в истории "Госсвечмаша" как бы сквозь сильное увеличительное стекло, если не сказать, через микроскоп. Так что период от начала сочи­нения нашим героем бодрых песен, до двух небитых и есть тот самый ВОЗВРАТ ШЕСТОЙ, которым мы и закончим нашу ретроспекцию в этой тетради…  Все, что пойдет дальше, происходило ближе к нашим дням, и тут мы уже не возвращаемся к давним событиям, а оглядываемся на недавние...

 

Но к ВОЗВРАТУ ШЕСТОМУ мы все же еще несколько слов добавить обязаны, потому что в самый разгар войны провословные под нажимом несметной силы допятились и до Фарцова, и даже чуть дальше, и супостат хоть и накоротко, но город  захватил, и, взяв­ши на цугундер обеих своих единовериц - Элизу с Анамалией - потребовал с них отчету: - Пошто и варум потенциально и кинетически способствуют они жизнеспособности правословия?

И гореть бы нашим подружкам в бусурманских печках, если бы не Элизина изворотливость, родившая оправдательную версию: - они, мол, не жалеючи ни горба, ни живота своего, служа бусурманскому единоверству, изматывали силы противника. На том и были прощены.

А когда возвернулись правословные, то их, заподозрив в сотрудничестве с трефонцами, хотели тут же выслать на поселение в какой-то полунощный скит,  да не успели - Отпетов, перепугавшись, что при дальнейшем расследовании может всплыть его родословная, поспешил вызволить погоревших фрейлин и вытащил как мамашу, так и Элизабет на жительство в  Святоградск, где сам к тому времени пробился к отцу Геростратию, который его по старой памяти и пригрел на  какой-то  малой должности в Большом Псалмопенном Магистрате.

Там, пока шла война и большин­ство сочинителей или голову клало, или на прессу переключилось, Отпетов, оценивший ситуацию, сумел без особенных хлопот выпустить два сереньких кирпича - один с виршами, а другой еще и с песнями, прикопив, таким образом, хоть и небольшую, но все же довольно круг­ленькую сумму в бумажных купюрах. Тут бы ему и плечи развернуть, да опять незадача - война под тот момент кончилась, и вся вселен­ская наличность под реформу пошла - бумажные купюры на чеканную монету поменяли соотношением один к десяти, в пользу казны, разу­меется. И пухлая Отпетовская пачка, как по мановению волшебной палочки, обернулась хоть и блестящим, но весьма тощим столбиком, которого и в чулке-то не видно...

Вот тут мы и оглянемся на события, непосредственно связанные с данным остатком реформированных сумм. Отпетов совсем было отча­ялся,  и язык его все время как бы сам собой возвращался к матери­альной потере, пока Анамалия не пресекла этого малодушного слово­блудия, поставив сынка в известность, что люди их веры никогда не только не жалеют о том, чего не могут исправить, а даже и не упо­минают об этом, чем сберегают свои нервы и сохраняют себя в дея­тельном состоянии. Несгибаемость сей женщины не перестает удивлять пишущего эти строки, и я спешу поделиться с читателем своим восхи­щением ею и рассказать, какой новый поворот в творчестве Отпетова она тут же, пусть и не сама, изобрела, но блестяще сумела обеспечить организационно. Правда, и тут не обошлось без Элизы, но ее участие на этот раз было как бы бессознательным, потому что идея, за кото­рую тут же уцепилась Анамалия, явилась Элизабете в сновидении. Утром, по своему обычаю, они за кофием всегда рассказывали сны, так что и теперь ничего специально не выделялось, а выкладывалось подряд, как привиделось.

ЭЛИЗАБЕТ: - Приснилось мне, будто читаю я Евангелие святое и натыкаюсь в нем на совсем незнакомую Книгу притч от пророка с чудным двойным именем - Илья иль Петро. Все притчи коротенькие, ну по две-три строчки и почему-то исключительно на литературные темы. Одна мне как во время сна в мозги впилась, так до сих пор и стоит перед глазами от слова до слова...

АНАМАЛИЯ: - И что же в ней написано?

ЭЛИЗАБЕТ: - Речь про какую-то постановку, что постановка… вот какая, не запомнилось, а дальше идут слова: - " Пьеса написана так, как будто никогда на свете не было драматургии, не было ни Шекс­пира, ни Островского. Это похоже на автомобиль, сделанный с помо­щью одного только инструмента - топора...".  На этом месте я просну­лась и подумала - не случайный, ох, не случайный этот сон, про что-то он провещивает...

АНАМАЛИЯ: - А провещивает он про то, чтобы нам за пьесы взяться…

ЭЛИЗАБЕТ: - Сдается, так оно и есть...

АНАМАЛИЯ: - Весь комплект налицо - и пьеса, и драматургия, и Шекспир с Островским, только вот не пойму, топор тут при чем? На что это нам тут намекается?

ЭЛИЗАБЕТ: - Стой-ко, сестра моя, я, кажись, докумекала... Топор-то тут и есть самое главное!

АНАМАЛИЯ: -  Нет, самое главное - пьесы, и я про них еще в какие года думала, только держала на более дальние времена, но теперь, видно, пора ему за них браться, раз уж нам и знамение было...

ЭЛИЗАБЕТ: - Пьесы пьесами, а топор топором, он нам тоже нечто знаменует, а именно - подход к драмописанию. Тут все ведь по поря­дку идет, с песен начинаясь, потому что и песни, и пьесы, и даже оперы, если мы и до них когда-нибудь доберемся, под принцип топора отлично ложатся. Вот послушай, что я тебе скажу. Нам только сынка твоего за пьесы усадить, а дальше все само двинется: в песне, например, слово за музыку прячется? Прячется! То же и в опере, где слов уж и совсем не разберешь - пиши, что хочешь, а в пьесе хоть все слова и в наличии, но и тут они вроде бы не голышом...

АНАМАЛИЯ: - А топор-то тут, все-таки, при чем?

ЭЛИЗАБЕТ: - Недогадлива ты, сестра моя, а все потому, что за свою веру держась, чужими сказками брезгуешь. Что такое суп из топора, знаешь?

АНАМАЛИЯ: - Тоже мне фольклор - это каждый дурак знает!

ЭЛИЗАБЕТ: - Знать мало, требуется еще и связать. А связь тут вот какая получается - в песне, пьесе и, скажем, в опере слово - это вроде топора в супе - от нас требуется только текст написать, а уж его со всех сторон подкрепят - и композитор, и режиссер, и художник, не говоря уже об артистах... А на афише кто? Автор! Пьеса - Отпетова! Вот и получается, что спектакль и есть ни что иное, как суп из топора!

АНАМАЛИЯ: - А ты, Лизон, как я вижу, уже в теоретики годишься – все, как есть, по полочкам разложила, и  мне уже ясней ясного, что суп из топора то же, что бриллиант из алмаза...

ЭЛИЗАБЕТ: - Неточность допускаешь, сестра моя, алмаз ведь и сам по себе уже что-то, а топор в основе супа даже и не катализа­тор, а просто сподручное средство для запудривания мозгов с целью выколачивания с людей съедобных компонентов...

АНАМАЛИЯ: - Ну что ж, сын мой, для "топора" ты уже вполне сформировался, да и мы, как мне сдается, набрали достаточную силу, чтобы заставить тебя ставить - видишь, и я стихами научилась говорить. Пиши челобитную отцу Геростратию и проси выдать звонок в какой-нибудь большой театр - ему-то уж отказать не посмеют, а нам останется только пьесу пошумней состряпать, потому что шум способствует... Тебе срочная  известность нужна, неважно какая, но погромче. Сейчас важнее всего название броское придумать и сюжетец позанимательней...

ЭЛИЗАБЕТ: - У меня мысля!

АНАМАЛИЯ: - Выкладывай!

ЭЛИЗАБЕТ: - Действие должно развиваться вокруг источника...

ОТПЕТОВ: - Источника чего?

ЭЛИЗАБЕТ: - А не все равно чего, у источника и все тут... Главное, похитрей переплести, а в финале чтобы обязательно был катарсис.

ОТПЕТОВ: - Катарсис чего?

ЭЛИЗАБЕТ: - Желудка и верхних дыхательных   путей! Ты что, что такое катарсис не знаешь? Самое модное в текущем моменте слово. Если на нашу профессию перевести...

АНАМАЛИЯ: - Лизон! Опять понесло?!

ЭЛИЗАБЕТ: - Да ладно уж... Объясняю:  - в богобоязненном варианте  слово это означает, чтобы в конце всякого представления все пришли в восторг и глубоко вздохнули.

АНАМАЛИЯ: - Да, глубина в искусстве важна до необычайности.

ОТПЕТОВ: - Глубина, это когда кто кому яму вырыл?

АНАМАЛИЯ: - И это немаловажно, но для тебя еще рановато, тем более,  что конкуренты твои пока что не выявились, и возникнут в самом процессе...

ЭЛИЗАБЕТ: - До процесса еще далеко, как и до премьеры, и потому -  ближе к делу: -  дарю название вместе с сюжетом!

АНАМАЛИЯ: - Ну-ка, ну-ка...

ЭЛИЗАБЕТ: - Пользуйтесь, пока я добрая! Первую пьесу назовем - "Скрипуха"...  Действие пусть происходит в небольшом сельском приходе "Павлиний источник", где запущена музыкально-песенная работа, для усиления которой из Епархии присылают молодую специ­алистку, окончившую скрипичные курсы при тамошней бурсе…

АНАМАЛИЯ: - А если бы прислали мужика, то он назывался бы скрепер? Загибаешь, сестра моя!

ЭЛИЗАБЕТ: - Вот и не загибаю. Если назвать "Скрипачка", то никто не заинтересуется, потому что обыденно, а тут - резкий скачек любопытства - что еще за "Скрипуха" такая? Получается свежо, и есть возможность выдать за словотворчество - и рецензию можно напечатать под заголовком - "Автор-новатор"!

АНАМАЛИЯ: - Ну, мать, и фантазия у тебя!

ЭЛИЗАБЕТ: - А чего? Очень даже свободно! Такое название легко и злободневным эпиграфом подкрепить, чтобы его прочитал в прологе ведущий глашатай. Ну, скажем, - "Затрем иноверцев силой духа: - у них - стриптиз, а у нас - "Скрипуха"…

АНАМАЛИЯ: - Что гут, то - гут, а значит и гутарить не о чем -завтра же с утра, сын мой, садишься за "Скрипуху" - от шести ноль-ноль должна пойти продукция! Сроку тебе - две недели!

ОТПЕТОВ: - Да что, вы, мути,  дело-то совсем новое, мне на эту лажу еще неделю целую налаживаться надо, свободоречие освоить, чтобы слова связанными не были, а сами по себе вытекали из этого павлиньего источника. Я тут должен так все закрутить-напридумывать, что и не каждый артист сыграет…

ЭЛИЗАБЕТ: - Избави тебя боже от такой новизматики - в театре от автора - "Что хочу, то ворочу!" -  не проходит, у них свои условности, на которых все и держится. Ты им наоборот - обеспечь пол­ную свободу сценического действа - расчет такой, что пьеса в себе заключает широчайший простор актерской и режиссерской фантазии, или, как говорят их теоретики, - "Рождать сотворчество, дающее находки". У них ведь, у артистов, такой резон - нету в пьесе юмора - сами сделают, смыслу не видно – какой-нибудь да вложат... А потом ведь у режиссеров редактура имеется, чтоб на свой лад любую пьесу переложить или, по ихнему - "Осценичить". Даже в штате такого редактирующего человека всегда имеют. Я и лично одного такого знаю, его и привлечем...

АНАМАЛИЯ: - Как звать-то?

ЭЛИЗАБЕТ: - Венька Таборнов. Он, правда, из небольшого театра, в который, однако, проникнуть не так-то легко, но сумеет и на сто­рону работнуть пьесу-другую. Перелицовщик, надо сказать, первогильдейнейший, не может быть, чтобы мы его не приручили - с нами такого еще почти не бывало...

АНАМАЛИЯ: - Как-нибудь да уж охмурим. Обеспечим твой катараксис.

ОТПЕТОВ: - В вас-то я не сомневаюсь, а вот в театре как все обеспечить, раз там все условно, я же их условий высокоумных и в руках не держал... Там, небось, сам черт роги сломит…

ЭЛИЗАБЕТ: - Главная условность в любом театре - это чтобы после премьеры был банкет, и тут уж, милые мои, не скупись!

ОТПЕТОВ: - Так это ж денег надо тьму!

ЭЛИЗАБЕТ: - Тьму не тьму, а кое-что выделять придется, только оно ведь само и окупится: тыщу мест, по два золотых на билет - две тыщи, из которых четверть автору - получается пятьсот, банкет обойдется в тыщу, вот тебе за два спектакля и окупаемость... И это только прямая, потому что застолья вообще способствуют, в них даже самый нелюдимый и скрытный раскисает. Хочешь процветать -устраивай застолья широкой рукой - тут если деньги от тебя и ручьем потекут, то воротятся к тебе - рекой, бурным потоком, не говоря уже о том, что эти застолья с божьей помощью создадут тебе ореол хлебосола...

АНАМАЛИЯ: - Главное - чтобы деньги возвращались, а с чьей помощью уже не так и важно, тем более, что тут они будут оборачиваться, в основном, с помощью широкого зрителя.

ОТПЕТОВ: - Так еще надо, чтобы и зритель был...

ЭЛИЗАБЕТ: - А куда же он денется - город большой, народу много - колбасу и ту расхватывают, не то, что билеты... На четыре миллиона населения - двадцать театров - значит один театр на двести тысяч человек. В среднем если по тысяче мест, то по двести человек на одно место. Получается, что житель за год может отсилы полтора раза в театр попасть. А приезжих сколько? Говорят, каждый день через нас полмиллиона транзитников и всяких прочих гостевых людей шастает в поисках хлеба и зрелищ, и даже те, что за харчами, тоже ладятся в театр смотаться, хотя бы и из-за престижу - были, мол! Пусть из них половина попадает, что навряд ли,

то и то четверть миллиона получается, а это еще по двенадцать с половиной человек на место! Одним словом, правословных - пруд пруди, прокормят с гарантией и театры забьют ежевечерне, как сельди в бочке, не говоря уже о дневных спектаклях, куда и детей норовят притащить...

ОТПЕТОВ: - С банкетами мне больно сложно видится, может можно упростить? Выдать лицедеям этим чистой деньгой, пускай себе идут и за мое здоровье принимают в индивидуальном порядке по персональной наклонности и своему ассортименту!? И им хорошо и нам без возни.

ЭЛИЗАБЕТ: - И в голову не бери такие глупости! Да если ты им наличными деньгами дашь, то навсегда для всех наличником и останешься - брезгуешь, скажут, пить с нами не желаешь, не уважаешь, значится... Да это и вообще пустой выстрел - актеру если деньгами дать, то он уже пьет вроде бы на свои, а про тебя и думать забудет, ничего не запомнит про тебя. А ежели банкет - совсем другое дело - тут ты ему поставил! А поставил, значит, уважил, стало быть, все по полной форме, и в мозгу застревает почти что навсегда.

Актер, особенно если он молодой - податлив, ему, с одной стороны, как и тебе, успех нужен немедленный, известности у него еще никакой нету, и он в любую пьесу готов, как головой в омут, а с другой стороны, если актер старый и уже прилично устроился, то будет харю на сторону воротить, кочевряжиться, роль себе повидней выговаривать, а на банкете они в момент промеж себя перемешиваются, потому что перед Вечнозеленым Змием все равны!

ОТПЕТОВ: - Спасибо, крестная, просветила не хуже четьих книг, мне-то казалось, как проще...

АНАМАЛИЯ: - С наше поживешь, тоже кое-чего в мозгах накопишь. А ты, сестра моя, сегодня и впрямь фонтанируешь - идеями прямо по уши завалила, остается только, помолившись, в оборот их запустить.

ЭЛИЗАБЕТ: - Спасительный щит подаждь нам, Господи твое державное заступление имже началозлобнаго побеждающе коварства, венцев славы сподобимся!

ОТПЕТОВ: - Аминь!

АНАМАЛИЯ: - Седяй во славе!

 

К отцу Геростратию с челобитной идти не пришлось - через несколько дней он сам через своих порученцев разыскал Отпетова и пригласил к себе на сугубо конфеденциальный разговор, имевший следствием крутой поворот в жизни начинающего сочинителя - на него вдруг свалился такой сногсшибательный успех, о каком не могла мечтать даже неукротимая в своих честолюбивых помыслах по поводу возможного процветания любимого сынка свободная фрейлина Анамалия.

Перед Отпетовым нежданно-негаданно распахнули свои врата лучшие театры Святоградска, Софийска и других городов Патриархии, а Главный прохиндюссер небольшого театра Венька Таборнов тут же прибежал к Отпетову и прямо-таки из-под рук выхватывал у него готовые листки, на ходу вгоняя их содержание в необходимую для сцены форму. Но "Скрипухе" не суждено было скоро увидеть свет рампы - Отпетов успел написать только самое ее начало, а потом забросил, углубив­шись в другие, более актуальные на текущий момент темы.

Мы здесь опустим этот период его жизни и творчества и сделаем это отнюдь не потому, что был он незначительным или проходным - напротив, он определил судьбу Отпетова на долгие годы, если даже не на всю его жизнь - как раз  в то самое время и прогремело на всю Патриархию его имя, но уже не как начинающего, а как бы сразу известного литератора Антония Софоклова. Именно значительность этого периода заставляет нас отказаться пока от его освещения, и мы уповаем на то, что где-нибудь дальше нам удастся сделать это достаточно подробно и фундаментально, тем более, что ключа к пониманию его драматургии упомянутый отрезок жизни нам все равно не даст.

Сейчас же мы перекинемся на несколько лет вперед, когда река Отпетовской жизни вернулась в свои нормальные берега, и входить в чертоги Мельпомены он уже мог только на общих основаниях. Правда, тут необходимо оговориться, что и теперь основания не были для него так уж совсем общими, потому что сохранялась еще некоторая инерция имени, поддержанная к тому же покровительством новой важной персоны - ею являлся уже Митридат Лужайкин, а отца Геростратия к тому времени смыло в общественное небытие дезинфицирующим потоком  канализации Истории. Брызги, отлетавшие от бывшего пат­рона, несколько подмочили репутацию Антония Софоклова, и ему приходилось снова браться за черновую работу борьбы за место под солнцем. В силу всех этих обстоятельств история премьеры, о которой мы хотим сейчас рассказать, представляется нам интересной и полезной, поскольку ознакомит читателя с тем, как готовил все свои спектакли во все последующие годы наш герой, ставший к этому вре­мени уже Главным Настоятелем "Неугасимой лампады".

Дню, который мы тут описываем, предшествовали обычные для подготовки к премьере события. Сначала Лужайкин позвонил кому надо, а тот дал команду директору театра ставить новую пьесу, которой оказалась наша старая знакомая "Скрипуха", только что, наконец, законченная. Читки, естественно, не было, и главный режиссер незамедлительно начал репетиции. Затем - генеральная, просмотр, высочай­шее разрешение, и - вот он - день премьеры!

На сей раз жертвой драмописания Антония Софоклова стал театр "На Обрате". Театр этот не входил в первую тройку, но тут уж ничего нельзя было поде­лать, так как и сам Антоний Софоклов уже не входил в первую десят­ку... Название "На Обрате" не являлось официальным наименованием театра, а прилипло к нему только в последние годы, когда он, не удержавшись, поддался общей тенденции "облегчения содержания" постановок путем упрощения проблем, поднимаемых авторами в пьесах, доведением жизненных ситуаций до предельной ясности и понятности, дабы не перегружать сознание и чувства зрителей отягчающими проблемами бытия. Этот процесс походил на операцию по снятию вершков с молока с помощью сепаратора, и в результате его оставалось как бы снятое искусство, что, разумеется, тут же использовали юмористы, выдавшие каламбур, построенный на схожести звучания сочетаний - "святое искусство" и "снятое искусство", а сам театр, во всяком случае тот, о котором мы рассказываем, какой-то шутник в связи с этим назвал театром "На Обрате", использовав термин, которым определяется снятое молоко. Но вышеуказанный театр и не был в числе второстепенных - в сводной репертуарной афише он значился на четвертом месте, что не дискредитировало имя драма­турга, стоящее на этой афише, и, таким образом, самолюбие Антония Софоклова не было особенно ущемлено некоторым снижением в театраль­ном табеле о рангах, тем более, что театр "На Обрате" был все-таки весьма и весьма престижным, а последнее обстоятельство для Антония Софоклова всегда оставалось определяющим.

Дело в том, что после "снятия вершков", репертуар данного театра настолько облег­чился, что легкость его вскоре перешла в чистую развлекательность, а это, как известно, очень способствует здоровому пищеварению, по каковой причине именно сюда стали приезжать люди прямо со званных ужинов, банкетов и коктейлей. А так как спектакли начинались сразу же вслед за окончанием рабочего дня во всех предприятиях и учреж­дениях Патриархии, то с ужинов и т.п. могли приезжать только  люди весьма почтенные и солидные - посудите сами, разве доступно какой-нибудь мелкой сошке ужинать, банкетиться и коктейльничать среди бела дня, да еще и в рабочее время?  Именно из-за этого вы никогда не увидите в театральном буфете солидной публики - бутербродами с увядшей колбасой или загнувшимся сыром, запиваемыми тепловатым ситро или лимонадом, а в случае своевременного завоза иногда даже и пивом, подкрепляют свои ослабленные мощности только те, кто прибегает в театр в последнюю минуту - прямо с рабочего места…

Так что с театром, в принципе, было все в порядке, но вот сама премьера давала немало поводов для беспокойства - за предыдущие несколько лет, например, никогда не возникала проблема заполнения зала - билеты распределялись в обязательном порядке во всех прихо­дах Епархии, а также на производственных промыслах и в духовных учебных заведениях. Активный прием публикой спектакля тоже всегда был обеспечен - с одной стороны, долгим целенаправленным воспитани­ем эстетических вкусов зрителя на лучших образцах Отпетовского и ему подобного творчества: - "Если человеку все время внушать, что он поросенок, он все равно рано или поздно захрюкает", а с другой, - преимуществом театрального зала перед кино или телевизо­ром - в кино темно, и все равно ничего не видно, а у телевизора видишь и знаешь, кто сидит с тобой рядом, чего нельзя сказать о театре – пойди, узнай, кто твой сосед, и зачем он сюда пришел, а в те времена вообще каждый второй присматривал за первым, а первый за вторым – попробуй, покажи, что тебе пьеса не нравится, когда она выдержана в духе и одобрена кем надо.

Однако всякое время кончает­ся, после чего начинается ниспровержение предыдущего и возвышение последующего. Премьера "Скрипухи" совпала как раз с тем моментом, когда предыдущее кончилось, а последующее только-только прорезалось, Лужайкин же мог нажать только сверху, публики он на данном этапе собрать не мог, а уж тем более обеспечить ее реагаж. Но Отпетов недаром родился в рубашке - помощь пришла неожиданно в лице Минервы-Толкучницы, только что принятой в "Неугасимую лампаду" за серию статей о спектаклях Антония Софоклова, помещенных ею в некоторых массовых изданиях. Вечером, в канун явления "Скрипухи" народу Отпетов заперся с Минервой за кожаной дверью, отгороженной от остального человечества известным нам стулом, и несколько часов совещался с ней, составляя стратегию грядущего дня.

Ночью Минерва собственноручно обзвонила всех неугасимовцев и предупредила о поголовной явке к восьми ноль-ноль, а те, у кого телефонов не имелось, были оповещены Элизабетой, объехавшей их квартиры на разгонном транспорте. Утром из личного состава  "Неугасимой " были отобраны самые горластые и беспардонные, и из них сформировали ударную группу клакёров, получившую билеты на места в центре зала, а вспомогательные тройки и пятерки - во все четыре угла партера, на балкон и галерку. Минерва дотошно проинструктировала каждого - что и в какой момент кричать, когда начинать хлопать, чему смеяться. Остальным служителям был дан строжайший наказ - никуда не отлучаться и ждать посадки в автобусы, которые доставят их в театр. Вышедший в рекреационную залу Отпетов, лично обязал подчиненных поголовно присутствовать на премьере.

- Все пойдем, и с детьми! - заверил его от лица коллектива Митька Злачный.

Последним распоряжением Отпетова явилась команда всем, имею­щим собственный выезд, находиться у подъезда в состоянии готовно­сти номер один, то есть обретаться внутри транспортных средств, отлучаясь только в случаях крайней нужды в количестве не более трех минут: обед им будет принесен в машины.

После этих необходимейших приготовлений Отпетов вернулся в кабинет и занялся билетами. Солидная кипа их, упакованная в нарядные конверты, тут же была направлена с нарочными в сотню адресов - таким образом, обеспечили охват наиболее значительных фигур Патриархии, Догмат-Директории, Печатного Приказа и некоторых других высоких сфер. Но это, со всеми неугасимовцами вместе взятыми, составило примерно четверть зала. В одиннадцать утра Отпетов позвонил в кассы театра и справился о реализации билетов. Проданной оказалась еще сотня с небольшим мест. В два часа дня половина зала все еще оставалась нераспроданной.

Отпетов побледнел и схватился за перо. Произведенные расчеты показали, что общая стоимость оставшихся билетов не могла идти ни в какое сравнение с убытками, которыми был чреват срыв премьеры, и не то, чтобы даже полный срыв, а просто сомнение в блестящем успехе. И тогда Минерва помчалась в кассы и закупила на корню все, что там наличествовало, правда, предусмотрительно оставив пару десятков билетов - всегда же найдутся какие-то люди, решившие в последнюю секунду пойти в этот театр хотя бы уже потому, что не смогли попасть куда-нибудь для них поинтересней, и эти люди обязательно создадут в кассах давку и ажиотаж, производя впечатление, что за билетами "буквально уби­вались!".

Как только Минерва возвратилась в "Неугасимую лампаду", от подъезда рванулись во всех направлениях дремавшие доселе моторы, владельцы которых менее чем за час распуляли по большим и малым приходам и конторам оставшиеся билеты, вручив их из рук в руки полукрупным и средним духовным лицам.

Вечером театр был полон - посудите сами, кто решится не откликнуться на такое приглашение, когда, во-первых, билеты бесплатные, во-вторых, присланы в именных конвертах, что свидетельствует о наличии какого-то списка, по которому могут и проверить, кто явился, а кто нет, что иногда чревато, и, наконец,

в-третьих, - всем крупным, полукрупным и средним было известно, что на премьеру пожалуют собственной персоной Их Блаженство Серый Кардинал Митридат Лужайкин из Поднебесной, и, с одной стороны, всегда полезно лишний раз мелькнуть у него перед глазами (чтобы из памяти не стереться), а с другой - не быть обвинёну в неуважении к его патронируемому - все они точно знали о том, что Лужайкин не только покровительству­ет Антонию Софоклову, но и связан с ним узами какой-то давней, почти утробной дружбы, вплоть до того, что они - "на ты" и по именам - Отпетов этого никогда не скрывал, и даже, напротив, любил повторять как бы мимоходом. И до конца спектакля ни одна душа не ушла - кто же посмеет уйти, когда его начальство сидит, как при­клеенное.

А самому начальству уходить было уже никак нельзя, потому что им еще при входе, персонально каждому, были вручены узкие длинные бумажки-билетики с текстом: "Комната № 18", означавшим, что именно в этом вспомогательном закулисном служебном помещении и состоится банкет. Отказаться от него, разумеется, было невозможно - и угощение, так сказать, на дармовуху, и опять же - Лужайкин... Бумажки вручал Тихолаев, как знавший каждого в лицо. Пригласили на банкет и кое-кого из неугасимовцев, понятно, из тех, кто чином или усердием заслужил.

Многоподлов, получивши билетик, вздрогнул-пере­дернулся: он испытывал безотчетный ужас перед числом восемнадцать, считая его для себя фатальным и даже трагическим - ему когда-то в чем-то крупно не повезло восемнадцатого числа, и, хотя он уже даже не помнил, в чем тогда заключалось дело, страх этот в нем жил неусыпно - так и промандражил он весь банкет, расплескав немало водки - руки тряслись, как с хорошего похмелья, и успокоился   лишь тогда, когда уснул в углу, марая парадный костюм зажатой в пальцах, наподобие сигары,  невесть откуда добытой им неразделанной селедкой. Это, пожалуй, был единственный грустный штрих в картине общего торжественного и безмятежного ликования по поводу только что завер­шившегося первого выхода в свет новорожденной "Скрипухи" . Успех был несомненный - клакёры превзошли самих себя в выражении востор­гов, хохотании, выкрикивании браво-бисов и вскипании оваций, грозив­ших им серьезными травмами верхних конечностей. И даже небольшой, но шумный скандальчик, возникший в кассовом зале уже перед третьим звонком - подрались две группы иногородних туристов, не доставших билетов в другие театры, - пошел на пользу общему благоприятному впечатлению, дав возможность подчеркнуть в рецензии большой спрос на новую постановку, сделанную по пьесе Антония Софоклова в театре "На Обрате".

На следующий день неугасимовцы прибыли на службу с большим опозданием, даже и те из них, кто не попал на банкет, - их после спектакля доставили на автобусах обратно в редакцию, где в рекре­ационной зале для них было накрыто простое, но достаточно обильное угощение. И уже под самый конец этого следующего почти нерабочего рабочего дня, когда все уже в меру поправились, Отпетов собрал свою паству и поблагодарил ее за усердие, закончив выступление следующими словами:

- Бригаду клакёров, издававшую клики, отмечаю особо и утверждаю в полном составе для участия во всех последующих премьерах! Приказываю поощрить в размере полуторов следующей квартальной манны! Тихолаеву - записать и проследить! За нами не пропадает!

Словом, Антоний Софоклов снова возликовал. Но ни он, и никто другой не уловил и не зафиксировал во время премьеры малюсенького события. Рассказать о нем мог бы единственный очевидец и даже, я бы сказал, невольный его участник, которым был никто иной, как Веров-Правдин. Последний имел неосторожность пригласить на премь­еру какого-то своего старинного друга, совсем упустив из виду, в силу ослабевшей памяти, что тот не имеет обыкновения оглядываться вокруг и выплескивает, не сходя с места, все, что он имеет в виду сказать.  Так вот, этот друг в первом же антракте начал ему выдавать чуть ли не на весь вестибюль - а был он зело горласт - свои мысли по поводу только что увиденного.

- Да это же брейд оф сив кейбл! - бушевал друг. - Тут же нет никакого содержания! А что это, например, за диалог: "- Стоишь? - Стою! - Ну и стой!","- Ходишь? - Хожу! - Ну и ходи!"… Или вот еще почище - о чем это его Скрипуха со своей матерью разговаривает?

- Что ты опять, доченька моя яснозвучная, на нотной бумаге стряпа­ешь? - Оперу, маменька, пишу...- Чего пишешь? - Не чего, а кому! ".

- Тихо, тихо!!! - пытался унять его Веров-Правдин, страшно округляя с перепугу глаза, - он заметил неподалеку Парашкеву, выполнявшую, хотя и не гласно, роль хозяйки автора премьеры.

- А чего тихо? - не унимался друг, увлекаемый Веровым-Правдиным в угол за колонну. - Ты послушай, что она пела очередному ухажёру, и где, - на павлиньей ферме!

 

- Я стесняюся тебя, моя дроля квёлая -

Под своей одёжой я - совершенно голая...".

 

И это еще вдобавок на мотив известного старинного романса!..

Но Веров-Правдин уже почти не слышал ничего из того, что тот ему говорил, потому что в вестибюле показался сам Отпетов.

Метнувшись к буфетной стойке, отчаявшийся Веров-Правдин схватил с подноса огромный бутерброд с вязкой даже на вид ливерной колбасой, швырнул буфетчице, не глядя, какую-то крупную купюру, и в мгновение ока закляпил хлебно-колбасной массой уста своего друга. Пока тот прожевал непредвиденное угощение и вновь обрел дар речи, прошло несколько спасительных минут, в которые Веров-Правдин успел подскочить к своему шефу и промямлить ему восхищения-поздравления. Согласитесь, что ситуация для него сложилась, прямо скажем, жуткая - с одной стороны, он смертельно боялся Самого, а с другой - ему было стыдно перед другом, и не только за свое унижение, но еще и потому, что и сам-то он не был уж таким дураком, чтобы не понимать истин­ной цены происходящему не сцене. Но ситуация, несмотря на свою внешнюю жуть, была, в общем-то, для Верова-Правдина довольно буд­ничной, привычной. То-ли от природы, то-ли в результате практического опыта он был страшным трусом, его с этой стороны можно было бы сравнить с боксером, пару раз побывавшим в нокауте, или, если пойти по пути литературы и языка и употребить метафору, он подходит под определение Вибранта, что равнозначно Дрожащему Согласному...

Этот незначительный эпизод в фойе, если бы кто-то услышал старого вероправдинского друга, был провозвестником дальнейшей судьбы постановки, столь триумфально начавшей свой путь к зрителю. А судьба эта складывалась так. На втором спектакле зал тоже был битком - молва о вчерашнем успехе постановки "На Обрате" уже на следующее утро прокатилась по всему Святоградску, и привлекла вечером в театр любопытствующую публику, которой, впрочем, пришлось смотреть пьесу на голом энтузиазме, так как им никакого банкета после окончания не светило, что, как известно, успеху спектакля не способствует. Мнение этих, вполне трезво оценивших то, что им пока­зали, зрителей, было для широкой публики весьма авторитетным, в силу чего на третьем представлении ее оказалось в зале, прямо скажем, не густо. Причем, наиболее неосмотрительные смывались прямо с первого акта, а те, что похитрей, уходили после второго, когда в гардеробе уже не было такой большой давки. В дальнейшем святоградцы  почему-то на "Скрипуху" не шли, и действующие лица не имели численного превосходства над зрителями лишь потому, что приезжим, в силу малочисленности в городе ресторанов, и полного отсутствия ночной жизни, просто нечего было терять, а вечер, особ­ливо в плохую погоду, убить хошь-нехошь необходимо.

Неполное напол­нение зала, конечно, сказывалось на доходах Отпетова, но не выгля­дело катастрофой - "Скрипуху " по команде Митридата Лужайкина успели поставить в театрах и многих других Епархий, так что денежки текли, по поводу чего Антоний Софоклов даже сочинил маленький стишок домашнего употребления:

 

- "И на душе моей

спокуха,

Когда везде идет

"Скрипуха"…

 

И ведь, действительно, тревожиться ему особенно было не о чем  - рецензии уже все равно вышли, как и полагается, на следующий же после премьеры день - позже кто же их печатает, а что зритель потом поредел, знали только кассиры, да театральная администрация, ну разве что еще и актеры, которым это было не только морально тяжело, но ощущалось еще и физически при получении сдельной при­бавки к твердому окладу жалования...

Однако бестревожное состояние Отпетова длилось, увы, недолго - на его горизонте замаячила вдруг новая премьера, как это ни печально, уже не его, а, что еще более огорчительно, его давнего и, чего греха таить, довольно-таки ненавистного конкурента - мирского драматурга Алексиса де Мелоне...

Алексис де Мелоне когда-то гремел на весь мир своими яркими, динамичными пьесами, в которых жили веселые и умные герои, а если показывались дураки, то это уже были полные завершенные идиоты - само совершенство несовершенства природы. Помнится, еще садясь впервые за "Скрипуху",   Отпетов внутренне содрогался, воображая себе предстоящий двубой с этим автором за место на сцене. Но де Мелоне почему-то вдруг внезапно сошел со сцены сам, и это совпало как раз с моментом внедрения в театральную сферу самого Отпетова, то есть сразу же после вызова его к отцу Геростратию. Было ли это чистой случайностью или закономерно, Отпетов не знал, потому что просто этим не заинтересовался - не до того было, он в тот период только и делал, что лепил пьесу за пьесой, насыщая репертуар потребной продукцией. За золотое Отпетовское десятилетие или, точнее сказать, восьмилетие де Мелоне ни разу не проявился в теа­тральном мире, пьесы его если и шли, то где-то на самой периферии, да и то старые, и создавалось

впечатление, что он уже вообще больше ничего не пишет.

Но впечатление это оказалось, как теперь стало ясно, ошибочным - едва только начали исчезать наиболее характерные приметы упоминаемого периода жизни духовной, а если разобраться, и физической, как тут же появились одна за другой пьесы де Мелоне, судя по всему, все эти годы не вылезавшего из-за письменного стола, в который он и складывал все, за это время написанное, а было того не так уж и мало, раз оно так сразу появилось всей массой на свет божий.

Да, он был опаснейшим конкурентом, и возрождение его именно в этот момент несло с собой угрозу убить наповал "Скрипуху" - Антоний Софоклов чутким ухом уловил слова главного режиссера театра "На Обрате", сказанные своему завлиту: - " Надо посмотреть пьесу де Мелоне, и если она столь же хороша, как и когдатошние, то и у себя поставим - это нам позволит в кратчайший срок усилить и осовременить репер­туар".  Отпетов, к тому времени уже поднаторевший в театральных тонкостях, тут же смекнул, чем это ему грозит - пьесу новоявлен­ного соперника немедленно включат в репертуар, и частота ее про­ката если и не затрет "Скрипуху" совсем, то, наверняка, сведет ее до одного спектакля в месяц, то есть, до того минимума, чтобы только не мог придраться Лужайкин, который может позвонить кому надо раз-другой, а больше не станет и не из-за нежелания помочь Отпетову, а потому, что уровень не позволит - так измельчаться ему типиконом запрещено, чтобы авторитет не скинулся.

Угроза таилась уже в самом названии пьесы - " История с экономической географией " - что и само по себе говорило об актуальности поставленных в ней проблем, а такое как раз в этот переломный период входило в моду. Отпетов приказал Минерве-Толкучнице кровь из носу добыть рукопись пьесы, но добывать ничего не пришлось, потому что она была напечатана в журнале  "Дивадло", где порой печатались пьесы и самого Отпетова, но он в нем ничего кроме своего не читал, как не читал вообще где бы то ни было ничего, кроме собственных сочинений.

Прочтение подтвердило опасения - как пить дать возьмут к постановке в театре "На Обрате" - они, видно, только хитрят, хотят посмотреть, как в другом месте пройдет.

"Другим местом" был небезызвестный своими экспериментами, смелостью почерка и даже определенной лихостью на виражах театр "На Малой Бренной". Удалось также установить, что ставит пьесу хотя и не главный режиссер, но, что еще страшнее, его левая рука - молодой, но талантливый постановщик Мораторий Вопрос, похоже, что из живцов, иначе откуда бы взяться у него такой странной типичной фамилии.  Минерва-Толкучница, проведя глубокую разведку и установив все это, сказала: - " Вопрос плохо не поставит, а как именно - нужно посмот­реть, и чем быстрее, тем лучше, потому что когда состоится премьера, все будет уже поздно". Возникла проблема - кого послать на пред­стоящую генеральную репетицию или хотя бы на один из прогонов. Сам Отпетов и Минерва тут же отпали - их в этом театре не то что не любили, а попросту терпеть не могли. Неугасимовцев, особенно руково­дящих, там тоже знали в лицо, а доверить столь важное дело кому-либо из пешек было бы неосмотрительно - могли и продать при случае, - да и бесполезно - кроме продажности они еще и врать были здоровы, могли, чтобы угодить Самому, дать и неверную информацию по существу вопроса, что в данном случае так же принесло бы ущерб планируемой операции. Тут нужен был человек не очень заметный, "Малой Бренной" не знакомый, конечно же, неглупый и непременно абсолютно надежный, то есть совершенно свой.

И выбор пал на Парашкеву, как отвечающую всем этим параметрам. С немалым трудом и за большие деньги был добыт пропуск на генеральную. Парашкеву подготовила Минерва, составившая целый тест, где той предстояло только проставлять в клеточ­ках плюсы или минусы. Потом ее свели со старушкой, которая должна была ее сопровождать - пропуск был на два лица, и если бы она пошла одна, это бы вызвало подозрения, потому что так не бывает. Старушка была совершенно бесцветная и только мотала головой, но зато с весьма важным знающим выражением на лице, что она отработала  также под руководством Минервы-Толкучницы. От бабули этой требовалось создать Парашкеве фон и служить прикрытием. Парашкеву перед самой генеральной малость подгримировали, чтобы она особенно не бросалась в глаза своей природной яркостью, и в ней нельзя было узнать недавнюю хозяйку премьеры в театре "На Обрате".

Принятые меры блестяще себя оправдали - Парашкева беспрепятственно проникла во вражье логово и, никем не замеченная, выполнила свой высокий долг. Вернувшись, она долго и подробно, в деталях рассказывала свои наблюдения.

- Народу было совсем, совсем мало, - обрадованно начала она свое сообщение,- ну, прямо только один партер, а начиная с амфитеатра и дальше, все места даже накрыли чехлами, чтобы зря не пыли­лись…

- Это нормально,- резюмировала Минерва, -  на генеральную у них зовут только совсем своих людей...

- Ну, конечно, своих,- подхватила Парашкева,- как это я не сообразила - они там все друг друга видно знали, потому что между собой перездоровывались, раскланивались, по имени-отчествам величались... И все больше пожилой народ, вроде приданной мне бабули, так что мы в них вписались в лучшем виде... И что свои, еще видно, так как хлопали много посредине действия, когда кто-то что-то здорово скажет. И антракт был очень маленький, даже буфет не работал...

- Это тоже нормально, - подтвердила Минерва, - на генеральной так и положено, тем более это всегда днем, и буфет отдыхает перед вечерним спектаклем.

- Но только пьеса в целом, видно, никому из них не понравилась, - продолжала Парашкева,- это я потому сужу, что когда кончился финал, никто не стал хлопать, долго-долго все молчали, а только потом, наверно, спохватились и, чтобы уж совсем своих не расстраивать, начали хлопать очень сильно - неудобно вроде им стало, как никак  пригласили, да еще и на бесплатные билеты...

- Это плохо, - расстроилась Минерва и повторила,- очень плохо!

- Что ж тут плохого? - удивился Отпетов,- раз не хотели хлопать?

- Плохо, что не сразу захлопали, это не потому, что не хотели, а потому, что не могли, значит наоборот, проняло их сильно...

- Да нет!- затараторила Парашкева,- тогда бы они цветы понесли, многие там с цветами были, но не понесли, на сцену не выбегали, и артисты, конечно, поняли, что не нравится - даже не вышли на аплоди­сменты, хотя им, для виду, наверное, еще немного похлопали...

- Я и говорю - плохо,- настаивала Минерва, - цветы они им за кулисы унесли, - на генеральной всегда так делают, и выходить не принято - не спектакль же... А говорили промеж себя что?

- На словах-то они сильно выражали свои восторги: - "Ах, какая прелесть!", " Непременно пойдет во всех театрах", "И, несомненно, с повсеместным и безусловным успехом!".

Только я подумала, что это они для виду высказываются, чтобы никто ни про кого потом ничего никому сказать не мог, что, мол, посмотрели задарма, да еще и похвалить не пожелали... Вроде бы как протокол соблюли...

- Не протокол, а этикет, - поправила Минерва, разбирающаяся в театральных обычаях, и подытожила:

- Дело не только плохо, а хуже некуда - все приметы налицо - "История " демелоновская приглашенным понравилась и даже их потрясла, раз долго молчали. Не смотрите, что там бабушек было много,  кроме них и еще кое-кто присутствовал, а кто именно, мы не знаем, Парашкеве-то в лицо все незнакомы. А бабуш­ки эти не такие простые, они хоть и одуванчиковые, да одна к одной ценители - их потому и приглашают, что по ним, как под микроскопом качество видно, на них всегда и выверяют - стоящая постановка или так себе...

- Да какой же может быть успех, - не сдавался Отпетов, - если у него, можно сказать, под самый занавес главного героя убивает?

- Эх, батюшка-владыко,- завела горестно глаза Минерва,- да я бы тебя при малейшем плюсе в нашу сторону тут же бы обрадовать хотела, только поверь моему опыту - как есть минус к минусу. Зритель не тот пошел, не желает хрюкать, что ему теперь не толкуй... Им и хороших концов не стало надо, всем теперь правду жизни подавай - чем пьеса хуже кончается, тем для них лучше, и чем непонятней, на чем завершилось, тем у них модней - больно стали любить сами все додумывать, у них это называется дать простор публичной фантазии. Так что ты уж лучше на старые привычки не рассчитывай - если мер своих не примем - пойдет эта пьеса по белу свету, да еще и со звоном...

- Так что же делать будем? - озаботился Отпетов.

- Срывать надо ихнюю премьеру - громить и рушить!

- Легко сказать... А каким макаром?

- Если бы я знала... Прежде достаточно было стукнуть в нужную инстанцию, и тут же поступала команда: - "Притормозить", а как притормозили, там уж и зарубить не бог весть какая проблема...

- А давайте пойдем и обсвищем! - предложила Парашкева.

- Не способ! - Минерва даже головой закрутила наподобие лошади, которой овод забрался в ухо. - Во-первых, нас все узнают и поймут, в чем дело, да потом и накостылять по шее могут - там ведь демелоновских поклонников будет невпроворот, не говоря уже о поклонницах, которые не только щипаться горазды, а и глаза могут повыцарапать за своего кумира...

- А я думал, его уже забыть успели, - огорчился Отпетов.

- Как бы ни так! - как раз наоборот, как с цепи сорвались, решили, видно, встретить его возвращение с великой помпой, а как помешать этому - ума не приложу...- сокрушенно развела Минерва своими пышными ручищами,

- А, может, наймем свистунов-то, - робко предложила Парашкева.

- Ненадежно, - усомнилась Минерва.- Могут деньги взять и проси­деть молчком, не осмелиться, а чтобы деньги не вперед теперь никто не соглашается... Да и потом, не дай бог, наряд соблюдатаев вызовут, так  их вмиг взашкирку выволокут и на правеж представят, а те тут же нас и продадут на корню. Нет, надо что-то другое сочинить, а вот что... И времени совсем впритык - до премьеры-то и трех суток не осталось...

Так и разошлись они в тот день, никакого решения не приняв и душ своих ничем не успокоив. И не успели сморгнуть глазом - один день пролетел. Отпетов весь его проездил, как чумовой, кучу народу разного повидал, с одними советовался, других озадачивал, но вернулся в "штаб-квартиру", которую по прежнему имел у своей маменьки Анамалии, безо всякой сколь-нибудь путящей идеи.

Пыхтя и отдуваясь, рухнул он на диван, стянул с себя пропаренный пиджак, устало раскинул руки по диванной спинке, не глядя, вслепую сбросил с ног тяжелые лаковые туфли, с наслаждением пошевелил слипшимися пальцами ног - они поочередно взбугрили переливающийся влажными пятнами нейлон носков, и мрачно засопел.

Анамалия сморщилась, недовольно повела мясистым носом и неодо­брительно покачала головой, а Элизабета фыркнула, чихнула и сказала без обиняков:

- Ты бы што ли ноги помыл, батюшка, а то аж в трохеях свербит от ихнего духу, прямо хоть святых выноси!

- Оно, конечно, дух есть,- подтвердила Анамалия, - сынок мой отродясь телом здоров был, а в здоровом теле - здоровый дух...

- Может быть и здоровый, даже пускай святой, но если он дал утечку, то держись!  Мужик вообще, какой бы он телом ни был, всегда с ног аромат дает... -  со знанием дела уточнила Элизабет.

- Так впустую весь день и пробегал? - спросила Анамалия.- Неужели совсем уж ничего придумать нельзя?

Отпетов скучно посмотрел на мать и устало закрыл глаза, как бы согласившись: - "Впустую и ничего…".

- Где же твои умники-советники?! - разозлилась Анамалия,-Прикармливаешь их, поишь на казенный счет...

- Эврика... -  тихо, почти шепотом перебила ее Элиза и чихнула. - Эврика!!! - заорала она вдруг во весь голос, так, что сразу стало ясно - какая-то ее мысль созрела окончательно.

- Уточни! - потребовала Анамалия.

- А чего тут уточнять? - важно ответствовала Элиза. -  Разуть их надо, вот и все..,

- Кого? - не поняла Анамалия.

- Как кого? - Элиза сделала большие глаза, словно дивясь непонятливости своих собеседников. - Ясное дело, мужиков...

- Каких мужиков? - все еще не могла взять в толк Анамалия.

- Да в театре! Которые на премьеру придут... Представьте-ка себе на минуточку, что будет, если всех мужиков в театре разуть,- от одного уж, сами говорите, здоровый дух, а ежели умножить - крыша поднимется, а уж в зале-то ни в жисть не усидишь!

- Виват Элизабете! - взревел Отпетов, но вдруг осекся и поскучнел. - Как же их всех разуешь? Они же не дадутся...

- А зачем всех-то? - удивилась Элиза.- Достаточно внедрить на премьеру десятка два своих агентов-антиклакёров, раскидав их по всему залу, и именно этих реагентов-клаакеров по секретной команде враз разуть - остальная публика сама и разбежится - на что хошь поспорить могу... Только мужиков предупредить: - дня три - ни воды, ни мыла!

- Какие три дня! - закричал Отпетов,- У нас в распоряжении только сутки остались...

-        Верно, забыла я... - огорчилась Элиза.

Однако семя ею уже было брошено и, попав на благодатную почву деятельной энергии Анамалии, тут же взошло:

- Найдем готовых озанаторов! - заявила она. - Пахучий мужик - не дефицит! Надо припомнить всех клиентов...

- Усложняешь задачу, - резонно заметила Элиза, - их придется разыскивать, проверять текущее состояние, а всех не перенюхаешь, тем более, что времени в обрез. Нечего мудрить, просто возьмем и наймем строителей...

- А на кой они нам хрен сдались? - не понял Отпетов, - да и профессия не обнадеживающая - у них теперь в каждой бытовке душ... А нам, тем более, не строить требуется, а, сама знаешь, - наоборот - рушить...

- Я-то знаю, а вот ты, хоть и драматург, а от народу за тыщу верст живешь, уже и лексики евойной не знаешь, В языке в наше время великие перемены идут, и у правословных строитель теперь не только тот, кто строит, но и те, что страивают - в монопольке по трое комплектуются, это у них  уже и как пароль: - Один говорит: - "Строим?", а два других отзыв дают: - Строим!". А уж эту публику и проверять не придется - ноги у них, это уж точно, в большом порядке...

Мысль эта была признана гениальной и принята на вооружение, только число реагентов решили довести до сорока - чтобы с гарантией.

На следующее утро - в день демелоновской премьеры - Тихолаев с Многоподловым были откомандированы для массовой закупки билетов. Однако в кассах театра "На Малой Бренной" массово выдать билеты почему-то категорически отказались, и им пришлось звонить в " Неугасимую " - вызывать подкрепление. Минерва тут же выслала нужное количество служителей, но пока они ехали, едва не провалил­ась вся операция - билеты шли нарасхват, и наши заготовители чуть-чуть не погорели - брали, буквально, последние. К счастью, места оказались в разных точках зала, что совпало с Элизиной идеей. Всего было закуплено билетов тринадцать раз по три вместе и один билет отдельно - дорогой, в пятом ряду. Он, правда нарушал общую систему, построенную на боевых тройках, но в то же время сбивал опасное итоговое число 13, тем более, что команда была дана ровно на сорок билетов, и ослушаться ее никто бы не решился, полагая, что у начальства могут быть какие-то свои, не просматриваемые подчи­ненными, соображения. Но в данном случае никаких таких соображений не имелось - просто сказалась привычка к округлению чисел, впрочем, ошибка была квалифицирована как достоинство непредвиденности - Анамалия резонно подметила, что в их плане оказалось непредусмотрен­ным, кто же будет координировать разрозненные действия строителей. Промах тут же был исправлен - в состав команды постановили ввести Капитана-Наставника, на которого должно было быть возложено общее руководство предстоящей операцией.

Срочно вызвали Тишку Гайкина, в помощь ему выделили того же Многоподлова, прихватившего для пособления своих "верняков" -Жана Кизяка и Котю Самокалова, и полномочная бригада отправилась в зону ближайшей к театру "На Малой Бренной" монопольки, где и приступила к вербовке жрецов Вечнозеленого Змия. Первым зафрахтовали Капитана-Наставника, который оказался именно таковым и по влиянию на "змеевиков", и по своей бывшей профессии, с которой он не так давно, по его собственному выражению, "списался на пенсион" и, сойдя на берег, отдрейфовал в Святоградск, потому что уже вошел в тот возраст, в котором "любят море с берега, а корабль на картинке". Капитан был в искомой торговой точке единицей самостоятельной, ни с кем не комплектовался, считая ниже своего достоинства делить "айн зе ботл" на трижды восемь булек, и всех слабаков, не могущих заглотать "единую и неделимую", называл " салагами ".

Он сам набрал себе команду и оговорил с посланцами Отпетова все условия работы. Держался он крайне самостоятельно и солидно, без суеты, не мелочился и даже отказался от аванса-задатка, резонно заметив, что в случае такового не может гарантировать спокойствия на борту и не сбережет свой экипаж до вечера в вертикальном положении : - "Утреннюю плепорцию они уже приняли, а на предвкушении вечерней я их до конца работы в форме держать буду". Это предложение было принято положительно, осталось только договориться об оплате труда. Капитан-Наставник запросил по три монеты и по "айн зе ботл" на рыло для каждого зеленозмийца, а себе дополнительно еще тридцать монет и плюс “ту зе ботл" - но при условии успешного выполнения задания: - "Мне лишнего не  надо, а мое – отдай, не греши?!  Потому что не оплаченный труд - есть эксплуатация! Сверх же общей ставки беру за руководство, потому как несу ответственность не только за то, чтобы все было сделано, но и чтобы сделано было качественно, а за качество положена надбавка-премия в размере основной типовой ставки, помноженная на то, что с меня как руководителя спрашивается за всех подчиненных, хотя бы и временных, что еще труднее".

Многоподлов начал было торговаться, надеясь урвать из отпущенного лимита кое-чго и для себя, но Капитан-Наставник остановил его раз­глагольствования, сказав: - "Фикст прайс", и подкрепил свои слова характерным, но непередаваемым на письме жестом. Признав, что обе стороны в системе "Деньги - товар - деньги" имеют риск, как по исполнению, так и по оплате, высокие договаривающиеся стороны сошлись на том, что свое джентльменское слово они подкрепят следую­щим образом - перед началом спектакля подрядчик получает наличными сто двадцать монет, которые обязуется раздать своей палубной команде, а по завершению операции по выходе из театра каждому будет вручена бутылка пшеничной. Капитану же Наставнику при наличии точного исполнения условий задания - затребованные им надбавки.

Дальнейшее подтвердило, что хорошо продуманная, правильно спланированная и точно выполненная работа дает и отличные результаты.

В соответствии с разработанным графиком, через пять минут после того, как в зале погас свет и пошел занавес, сидевший в центре пятого ряда предводитель флибустьеров взмахнул программкой и стал обмахи­ваться ею на манер веера, и почти одновременно, во всяком случае, буквально через несколько секунд, по залу поплыли густые, и не побоюсь этого специального термина, - густопсовые волны характерного запаха. Первоначально это не вызвало в зале никакой реакции - публика, видимо, решила, что это ей почудилось, но, спустя несколько мгновений, там и сям надрывно заскрипели кресла - зритель тревожно заворочался и начал озираться на соседей. Еще чуть погодя, по залу пошел весьма неодобрительный шумок, и те, кто сидел на крайних местах, стали вышмыгивать и скрываться за прикрывавшими запасные выходы портьерами. Однако основная масса публики крепилась, и, надо отдать ей справедливость, держалась стойко. Но и ее хватило ненадолго - многие из пиратов настолько вошли в свою роль, что, как это часто и бывает в театре, понесли, или, иначе говоря, стали выдавать отсебятину. Зритель не выдержал и повалил из зала уже в середине первого акта. Актеры не понимали, что происходит, но продолжали, как ни в чем не бывало, играть, проявляя завидную выдержку - они на своем веку чего только не видали... Зал пустел на глазах. Если бы кто-нибудь взглянул с балкона в партер, то мог бы заметить, как в отдельных местах зала постепенно образовывались некие круглые проплешины-пустоты вокруг каких-то людей, потом эти проплешины понемногу соединялись, заливали все большую и большую территорию, пока, наконец, среди половодья пустоты не осталось тринадцать островков-троиц и самостоятельная зрительская единица в центре пятого ряда. Когда последняя встала, за ней, как по команде, подня­лось и потянулось к выходу удивительно организованное население таинственных островков.

Но никто с балкона не смотрел и этого не заметил, потому что люди с него бежали еще до полной загазованности партера - в силу физического закона перемещения воздушных масс в зависимости от      разности их температур. Да если б кто и проявил наблюдательность, то все равно ничего бы не понял - среди зрителей находился только один человек, который бы мог дать разъяснения по этому вопросу, но им был Тишка Гайкин, протырившийся в театр без билета, да и тот в разгар атаки рванулся в вестибюль, откуда дал по телефону-автомату условное сообщение об успешном ходе биологического наступления на зрительскую массу, после чего выбежал из театра и нырнул в большой черный автомобиль, стоящий за углом.

Когда театр столь внезапно опустел, началось экстренное расследование. Мораторий Вопрос немедленно позвонил в Магистрат по Соблю­дению, и оттуда прибыл дежурный, тут же опросивший актеров и свиде­телей, которыми оказались три замешкавшихся в гардеробе контрама­рочника. Однако, кончик ниточки высунулся совсем не с той стороны - шофер Моратория Вопроса, приехавший за своим начальником, рассказал, что из большого черного автомобиля, который он видел за углом театра, какие-то неизвестные выдавали выстроившимся у машины людям по бутыл­ке каждому. Шофер в шутку спросил, не достанется ли и ему, на что ему было отвечено непонятно, что, дескать, "каждому по труду", после чего его, как водится, послали куда надо...

Дежурный по Соблюдению тут же кинулся за угол, но машины уже и след простыл, что навело его на мысль о необходимости вызвать опера­тивную группу, которая вскоре примчалась, пробивая себе путь в транспортном потоке периодическим разбойничьим свистом, издаваемым какой-то штукой, прилаженной на крыше их микробуса. Опера никого ни о чем расспрашивать не стали, а запустили в зрительный зал остроносого Барбосевича, который обиженно гавкнул, пустил слюну и тут же потащил человека, привязанного к нему длинной плоской вожжой, вон из театра, заставив того бежать за ним на этом буксире до ближайшей монопольки, где немедля кинулся к ее завсегдатаям и стал хватать их за обувки, а некоторых, кроме того, и за штаны.

Так как корсары, вернувшись в родную гавань, считали свою миссию выполненной, то они тут же принялись за освоение честно при­обретенных материальных благ, и в бутылках у них к моменту появле­ния следствия уже мало чего оставалось. Вследствие этого, следствие, начатое оперативной группой, стало быстро продвигаться вперед, тем более, что зеленые рыцари Черного Роджерса никаких обязательств хранить тайну операции на себя не брали, и совесть их в этом смысле была кристально чиста. Через полчаса все было ясно, как божий день, кроме личностей, являвшихся работодателями - ни Тишка Гайкин, ни Многоподлов Капитану-Наставнику, естественно, не представлялись, координат своих не оставляли, и куда они девались после того, как произвели полный расчет, никто не знал, как, разумеется, и того, откуда они, собственно говоря, вообще взялись.

Поскольку деяние строителей ни под какую статью наказательного кодекса не подпадало, и состава преступления в их действиях найти не удалось, следствие было прекращено, и дело производством начато не было...

Дождавшись Тишкиного звонка, подтвердившего провал вражеской премьеры, Отпетов тут же дал Минерве команду к опаскудству Алексиса де Мелоне, каковое уже - надо признать ее оперативность - было заготовлено в виде разгромной рецензии, и Минерве оставалось только присобачить к ней хлесткий заголовок, свидетельствующий о немалой эрудиции автора: - "Веди, вини, фуги!" - "Пришел, увидел, убежал!". Рецензию тут же спустили тремя этажами ниже - в наборный цех, и менее чем через час она была вставлена в номер "Неугасимой лампады", уходящий в печать.

К утру первая партия выходящих из брошюровки журналов поступила в Святоградскую розницу. Но и на Малой Бренной не дремали - в утренней же справочной радиопередаче было объявлено, что премьера, прерванная по техническим причинам, повторится, и вчерашние билеты действительны на сегодня, но подле­жат перерегистрации не позже чем за два часа до начала спектакля -лично или по телефону. Перерегистрацию прошли примерно три четверти зрителей - часть публики была приезжей, часть потеряла билеты, а иные просто не слышали радиообъявления, и потому недостающее количе­ство билетов было пущено в повторную продажу. Отпетов и его бли­жайшие помощники утреннего радио не слышали, так как отсыпались после экстренной ломки готового номера и небольшого внутреннего банкета, имевшего место в Отпетовском кабинете, где обмыли столь сладостную победу, почему они и не удивились, что посланная на Малую Бренную Элиза тут же вернулась с билетами, купленными безо всякой давки - победителям захотелось получить дополнительное удо­вольствие путем лицезрения пустого зала поверженного противника. Однако, насладиться таковым  зрелищем им не пришлось - театр к их изумлению был полон - несмотря на малое для реализации время, все пущенные в кассах билеты были мгновенно распроданы: - не забыт был, нет не забыт мирской драматург Алексис де Мелоне!

В театр кинулись даже те, кто по каким-то обстоятельствам откладывал встречу со своим любимцем на ближайшие спектакли - слух о каком-то несчас­тье, произошедшем на премьере, по городу уже циркулировал, хотя поклонники автора, раскусившие затею завистников, и держали язык за зубами. Но, как известно, утечка информации случается даже там, где она охраняется более действенными мерами, нежели любовь к ближнему, и поэтому все истинные ценители высокого искусства тут же поспешили оказать автору и театру свою моральную поддержку. В силу вышеперечисленных обстоятельств Антоний Софоклов со свитой оказа­лись в ситуации, которую они меньше всего ожидали - не только зал был полон, но еще и почти каждый из присутствовавших запасся пышным и ярким букетом свежесрезанных цветов, разливших такое благоухание, что через него уже не смог бы пробиться никакой другой запах. И уму не постижимо, как в этой обстановке сумел выполнить свой профессиональный долг уже известный нам остроносый Барбосевич, предусмотрительно привезенный в театр для  профилактики возможного повторения нравственного вывиха, могущего быть квали­фицированным, как покушение на органы наружных чувств с целью травмирования одной из муз. Барбосевич перед началом спектакля был пропущен через междурядья на предмет обнаружения потенциальных злоумышленников, только сделано это было с опозданием на сутки, поскольку операция, как это стало теперь ясным, являлась разовой.

Но никакие усилия, приложенные с благими намерениями, не оказывают­ся абсолютно бесплодными - тонкий нюх Барбоса выявил, а грубые руки соблюдатаев вывели из зала под улюлюканье присутствующих трех подозреваемых - ими оказались, как это ни прискорбно, извест­ный драматург Антоний Софоклов, его постоянный друг и сподвижник Многоподлов и, что несколько путало клиническую картину, как ни странно - Чавеллу Шкуро, по половому признаку никак не подходившую под густопсовость. Однако, чуткий пес все-таки насторожился, заметив за ней некий отдаленный припах, который ему не глянулся, и природу которого он в силу медицинской необразованности определить не смог, но и не просигнализировать о своих опасениях, будучи отлично выученной розыскной единицей, посчитал недопустимым.

Чавелла, к ее чести, ничего такого не злоумышляла и попала в конфуз по чистому недоразумению, а вернее сказать, из-за своей наивной веры в пред­почтительность средств косметики перед водой и мылом. Были, правда, у нее недоброжелатели, пустившие слух, что Чавелла много духовитее, чем положено по природным нормам, и что, будто бы, Природа, спохва­тившись, решила исправить свою ошибку, для  чего наделила грешную дочь третьей почкой, но мера эта, мол, оказалась недостаточной, потому что в Чавелле, де, содержится столько антивещества, что для нейтрализации его требуется целая аэрационная станция, если не поля очистки. Можем заверить читателя, что все эти россказни - чистой воды враки, просто Чавелла, вместо того, чтобы мыться, постоянно носит при себе косметическую сумочку, набитую самыми эффективными ароматизирующими средствами, а когда они начинают иссякать, затева­ет очередную косметическую командировку в страны-производительницы. Об одной из таких мы уже упоминали где-то раньше. Кстати, в той поездке у нее произошла беседа с фирмачами, в ходе которой те предупредили ее, что приобретаемые ею препараты наносятся на чисто вымытое тело, на что Чавелла резонно заметила: - "На вымытое - только добро переводить - вымытое и так не пахнет!". На что ей не менее резонно было отвечено: - "Духи не заменят мыла!".  И даже кра­сивый плакатик показали - с выходящей из коробочки духов "Каменный цветок" мраморнотелой Дюймовочкой. Но Чавелла недаром прошла в факультативном порядке полный курс нахалистики, - ее таким примитивным способом на гоп-стоп не возьмешь, - она им тут же засадила цитату из какой-то научной книги: - "Водное омовение - это пережиток древних верований, связанные с почитанием воды...", на что они только руками развели. Может быть, она и зря не послушалась их советов - люди эти были все-таки знатоками своего дела... Но это уже разговор другой, и он может увести нас слишком далеко от предмета нашего рассмотрения.

Дубль-премьера демелоновской "Истории" удалась блестяще, и все последующие спектакли шли уже под аншлаг. Отпетов бился в истерике и никак не мог понять, кто тянет Алексиса де Мелоне - ведь было точно установлено, что никаких звонков сверху в театр  "На Малой Бренной" не было, как не поступало и письменных распо­ряжений, а пьесу приняли сходу - просто вот принес, и приняли… Антоний Софоклов на своем личном опыте точно знал, что так не бывает, и неясность вопроса его долго бесила...

 

А сейчас нам предстоит новый скачек во времени - замысел построения нашего Жития требует перенестись еще на несколько лет вперед и сосредоточиться на событии, сыгравшем, насколько известно, роль сигнальной трубы, исполнившей команду  - "Тревога!", команду, услышан­ную, но не получившую должной оценки со стороны тех, кому она адресовалась, вследствие чего не было дано и должного отпора тем, против кого требовалось решительно выступить по этой команде.

Читатель снова может посетовать, что мы по своему произволу швы­ряем его с одной волны на другую в океане бурного века. Ну ладно, скажет он, вы нам закатили шесть возвратов в прошлое, а теперь, начинаются вещи обратные - какие-то временные провалы в несколько лет… Как же нам уследить за общей линией?

Не пугайся, дорогой читатель, все будет нормально, ибо делается это исключительно в твоих интере­сах - именно так легче всего разобраться в узловых моментах биогра­фии такой сверхтворческой личности, каковой является Антоний Софоклов, а то, что нами сейчас пропущено, непременно восполнится в свое время, то есть как раз в тот момент, когда такая компенсация будет своевременной и по-настоящему необходимой.

Итак, спустя несколько лет, в редакции "Неугасимой лампады" тревожно взревела сирена боевой тревоги, и затрубили рога ярости.      Гонцом, принесшим дурную весть, на сей раз, оказался Тихолаев - он вбежал в кабинет Настоятеля и, выражая на всем незаросшем бородой пространстве своего лица предельное возмущение и, спрятав под бороду злорадную ухмылку, шлепнул на стол перед Отпетовым свежий теплый и пахучий новенький номер злокозненного журнала-поперечника "Божий Мир":

- Вот, полюбуйтесь очередным свинством этой братии!

Отпетов схватил толстую книжку журнала, судорожно врылся в страницы, нашел искомое место, пробежал расширившимися глазами первые строки, и дрогнули стекла в окнах от его звероподобного вопля: - под рубрикой "Наши рецензии" чернел набранный самым крупным, плакатным кеглем заголовок: - "Почем опиум..?".  А между рубрикой и заголовком красовался совсем небольшой врез, вопреки традиции, не безымянный редакционный, а подписанный ни кем иным, как самим Творцовским. Во врезе полужирным шрифтом были броско выделены слова:  - "Небезызвестный сочинитель Антоний Софоклов, урожденный Отпетов, продолжает свой опустошительный набег на

сценические левады многострадального правословного театра...".

Тихолаев, заметив, как багровеет бугристый затылок шефа, тут же выхватил из нужного шкафа нужный пузырек и накапал в коньячную рюмку двойную дозу какой-то зеленой жидкости, которую Отпетов, не видя, проглотил. Через несколько секунд затылок его постепенно приобрел свой нормальный розоватый оттенок, а еще чуть погодя, он и сам обрел свое обычное равновесие, и только после этого погрузил­ся в чтение.

Мы не решаемся отделаться здесь пересказом статьи, нам кажется, что читателю будет полезно прочитать ее целиком - она того, ей богу, стоит уже хотя бы потому, что это первая фундаментальная рецензия, написанная человеком, не принадлежащим к ближайшему окружению самого Антония Софоклова, и не носит характера восторженно-воспевательного, а скорее даже наоборот. Случались, конечно, и до нее рецензии для Отпетова неприятные, но появлялись они довольно давно и касались каких-то отдельных его произведений, а тут вдруг после долгого и затяжного молчания "Божий Мир" предоставил под нее невиданно широкую площадь, и, видимо, поощряемый этим обстоя­тельством, рецензент начал растекаться вширь и зарываться вглубь если и не всех, то, во всяком случае, многих Отпетовских сочинений. Именно поэтому мы и приводим эту статью целиком, уповая на терпение той части читателей, которая решила до конца проникнуть во все детали и закоулки нашего Жития, и, обещая не сердиться на тех, кто следит за одним лишь развитием событий, в нем описываемых - в конце концов, каждый читатель вправе выбирать из любой книги то, что ему больше импонирует и не загружать свой досуг вещами, ему не интересными - последним мы рекомендуем перескочить через этот кусок, тем более, что за ним уже остается всего несколько страниц до конца, то есть до того самого места, которое определено пределом нашего плавания по неспокойному морю духовной словесности.

Мы хотели бы поставить точку, не доплыв до того заколдованного треуго­льника, где штили сменяются штормами, а, обойдя подводные рифы, можно нарваться если и не на айсберг, то со всей вероятностью на крейсирующий в районе самых оживленных маршрутов корвет джентльме­нов литературной удачи.

Ну, терпеливый читатель, соберись с последними силами - уже виден далекий, но все же приближающийся с каждой строкой берег, достигнув которого, можно с полным правом крикнуть: - "Земля!"… Ведь то, что только маячит на горизонте, бывает и миражом, и утверждать, что видишь землю, лучше всего, ступив на нее. Тебе осталось только собрать все свое мужество и преодолеть послед­нее опасное место на твоем пути - обрушивающуюся на упрямую стену рифа долгописания пенную полосу прибоя любознательности, за которым тебя ждет гарантированно-твердая суша нового ведения. Конечно, через этот коралловый барьер можно перемахнуть и с закрытыми глазами, отдавшись на милость слепой волны, но все же, пожалуй, лучше довериться грудастому баркасу, ведомому, по всему видать, опытным лоцманом, давшим своей храброй скорлупке странное и несколько тревожное название:

 

                              "Почем опиум?"…

 

"… " Почем опиум для народа?" -  вопросил популярный отрицате­льный литературный герой, но ответа, как известно, не получил - служитель культа, коему сей вопрос был адресован, согласно тексту романа, безмолствовал. Может быть, он расценил его как риторический или просто увидел в нем лишь веселую шутку своего конкурента, только как бы там ни было, а вопрос остался без ответа, иначе гово­ря - повис в воздухе. Поэтому наше право - задать его вновь, пусть даже и не тому служителю культа, а совсем другому, да и культа не того, что, впрочем, не имеет никакого значения, ведь цена опиума наверняка одинакова в любом из культов, так как и назначение его всегда одинаково - затуманивать мозги. Конечно, тут все зависит от дозы - если она мала, то опиум - лекарство - усыпляющее, успокаи­вающее, облегчающее страдания, а прими его чуть больше, и хана - чистый яд! Но при всем нашем праве на задавание вопросов, на этот отвечать нам придется все-таки самим, потому что и наш служитель культа не пожелает с нами разговаривать, на что нам, честно говоря, наплевать, мы можем и без него, сами ответить себе на свой вопрос - так много материалу для этого дают нам его произведения. Тут   даже не потребуется привлекать весь его творческий арсенал, что было бы и непосильно - достаточно ограничиться анализом одной лишь драматургии, а к другим, побеспокоенным им  родам и видам, мы будем обращаться только для проведения вспомогательных операций.

Впрочем, вот уже с самых первых строк и понадобилось вернуться к началу его творческого пути - к одному из серых кирпичей - назовем его условно " Силикатом " - вышедшему в период лихолетья и подписанному еще фамилией Отпетов. В этом  "Силикате" среди многих других сомнительных по своему качеству виршей имеется стишок, являющийся для автора вторым программным произносом. Первый - "Начхай" - нынешней читающей публике почти не известен, как и сбор­ник, в котором его можно видеть. "Силикатам" повезло больше - они есть кое-в-каких библиотеках, где получить их проще простого - они там целехоньки и девственно чисты - даже на формулярах ни малейшей помарки. Но если " Начхай " провозглашал жизненное кредо автора, то в стихотворении "Слова и звуки" Отпетов изложил свои принципы взаимоотношений с литературой в чистом виде, как таковой:

- " Что на планете есть курганы,

Так это просто благодать,

И для того при них туманы,

Чтобы сподручней рифмовать.

И для того моя кобыла

Таскает хвост промежду ног,

Чтоб ей бы им удобней было

В стихах цеплять за полынок.

И для того родятся люди,

Чтобы читать, что я творю,

А кто меня неправо судит,

Того с позиций я громлю.

И вообще слова и звуки

Лишь для того Господь нам дал,

Чтоб им, выкручивая руки,

Я умножал свой капитал..."

 

Каждому, кто прочтет эти строки, становится ясно, что рассматривать творческие достижения Отпетова - Антония Софоклова следует именно под углом этой его собственной литературной программы. И тут, несколько забегая вперед, на вопрос - оказался ли наш рецензируемый или подрецензурный последовательным в своей деятельности на поприще правословной словесности или отклонился от намеченного курса,- мы отвечаем точно и определенно – да, он твердо и неуклонно плывет в фарватере, или, иначе говоря, в стремени своих устремлений, которых не менял и менять не собирается. Он на редкость стабилен в рифмах, образах, типажах, конструкциях, не отягчает себе ума сомнительными поисками форм и приемов, плакатно прямолинеен в высказываниях, а если и меняет порой галсы, то только в точном соответствии с очередным поворотом фарватера-стремени. Это последнее достоинство Антония Софоклова очень метко подмечено его неизменным биографом и публичной рецензенткой, вынесшей главную линию жизни своего кумира в заглавие сотворенной ею монографии: - "Виляние стремени".

Как вы, видимо, догадались, мы имеем в виду Минерву-Толкучницу - верную сподвижницу Отпетова, взявшую себе в нужный момент второе имя, но поставившую его на первое место, дабы подчеркнуть свое близостное отношение к искусству и безусловную преданность патрону - в этом аспекте ее предъимя следует считать произведенным от слова " минёр ", на что она неоднократно указывала самому Отпетову: - " Не забывай,

батюшка, что я твой минёр - и проход в минном поле тебе проложу, и проволоку колючую поперекусываю, и фугас под кого надо подсуну…".  Кого кого, а уж ее-то трудно заподозрить в недоброжелательстве или несправедливости в отношении Антония Софоклова, и поэтому давайте посмотрим, что говорит о нем она сама.

Книга, на которую мы только что сослались, начинается следующими словами: - " В творениях Антония Софоклова, как в зеркале, от­разилась сама жизнь...".  А ведь как точно наблюдено - именно как в зеркале! Зеркало-то строит обратное, вывернутое, а значит и иска­женное изображение, оно дает нам превратное представление о пред­мете, и, кроме того, сбивает с толку обманным расстоянием! В соот­ветствии с этим и присущий всем произведениям Антония Софоклова розовощекий супероптимизм находится в вопиющем противоречии с действительным положением вещей в реальной жизни. Розовощекость вообще далеко не всегда является признаком здоровья, даже физи­ческого, не говоря уже о здоровье душевном или духовном, и румянец у людей, хоть немного поживших на свете, мы обычно характеризуем как лихорадочный. Если же посмотреть, с помощью  каких средств реализует этот автор отражение действительности, как он играет своим зеркалом, пуская им в глаза читателю слепящие зайчики  "солнечной выворотки", то сразу обнаруживается не просто примитивная техника, а полная раздерганность, раздрызганность и расхля­банность стиля и грамматики, при которых трудно говорить о литера­туре вообще и драматургии в частности. Нам достаточно обратиться к небезызвестной поэме "Чао", чтобы увидеть редкие перлы элемен­тарной безграмотности и полной беспомощности в технике стихосло­жения. А ведь предполагается, что писатель должен знать грамматику - уж даже не язык! - ну, скажем, хотя бы в объеме церковно-приходской школы. Тем временем нам точно известно, что подрецензурный окон­чил Духовно-учительский семинариум, откуда вышло немало вполне образованных и даже талантливых пастырей и пестователей умственно-интеллектуальной деятельности подрастающего поколения правословных масс, а кое-кто и выбился в довольно известные сочинители или в иные деятели отечественной литературы.

Теперь, покончив с предва­рительными общими замечаниями, давайте перейдем к рассмотрению творческих потенций и им подобному в драматургических произведениях Антония Софоклова.

Даже при самом поверхностном их изучении бросает­ся в глаза, что адресованы они аудитории того периода, из которого мы вышли так примерно с тысячу лет тому назад, будь все это написа­но именно тогда, мы могли бы еще расценивать подобные творения как любопытное наследие графоманов периода раннего мезозоя - ведь чуть позже, на заре нашей грамотности и письменности люди царапали на абсолютно необлагороженной бересте весьма складно и умно выраже­нные мысли. Кстати, та же Минерва-Толкучница, просматривая деятель­ность своего непосредственного начальника за более-менее значитель­ный период, вынуждена как-то оправдывать эту его ископаемую при­митивность, для чего пытается развить целую теорию восхождения литературы от такого же примитива и связать рост Антония Софоклова с ростом и развитием самой литературы, отыскивая между ними некую закономерную параллель. Задача, взятая ею на себя, неимоверно трудна - она ложится тяжким бременем на ее память - ведь приходится все время следить, как бы не сбиться на правду - когда врешь, часто забываешь, что ты сказал даже час назад, вот у нее и получа­ется, что несколькими страницами ниже, уже забыв обо всем, она начинает нас уверять, что Антоний Софоклов  с первой пьесы вылупился в великие драматурги, что пьеса эта ничем не отличается от всех последующих - те же проблемы, тот же стиль, то же совер­шенство языка и глубина образов, уверенность и самостоятельность и т.д.,

и т.п... Как же не отличается, спросим мы, если первая пьеса, согласно существовавших тогда канонов, состояла из пяти актов, а впоследствии он их число постепенно снижал, следуя за изменением моды на структуру сценических произведений. Нам могут возразить - это чисто внешний признак формы, и им можно пренебречь. Пренебрегать ничем не надо, даже тем, что внутренние признаки у него действительно незыблемы, и в них мы сейчас разберемся.

Не исключено, что кто-то захочет задать нам справедливый вопрос: - "Кого вы рецензируете? Антония ли Софоклова в его драматургии или Минерву-Толкучницу в лице ее книги о сем корифее правословного драмописания?" Пусть задавшего этот вопрос не смущает частое при­влечение высказываний последней, ибо это единственный полноводный источник, откуда мы можем черпать нужные нам сведения. Минерва-Толкучница, достаточно полно рассматривая творчество своего подзащитного, постаралась спрятать в нем все торчащее наружу, и тем самым точно обозначила места, которые надо особенно внимательно исследовать, дабы увидеть, что же запрятано под столь живописно наложенными заплатами. Правда, она не одинока в этом своем старании, что совсем не случайно - до сих пор в критике проявляются примиренческое отно­шение к идейному и художественному браку, субъективизм, приятельс­кие и групповые пристрастия...    Публикуемые рецензии нередко носят односторонний характер, содержат необоснованные комплименты, сводят­ся к беглому пересказу содержания произведения, не дают представле­ния о его реальном значении и ценности - это же в полной мере отно­сится и к некоторым другим анализаторам Отпетовского творчества - их совсем немного, можно по пальцам пересчитать: - Клыкастов, Летописцев, Уклейкин, Перекушев и еще два-три менее значительных имени. Но все они малоформатчики - больше чем на среднего объема газетную - журнальную статейку их не хватает, и берут они не объемом, а количеством, частотой и назойливостью.     Критиков же пишущих на него рецензии с отрицательным знаком, Антоний Софоклов, к счастью, не имеет - одно-два стихийных выступления, разумеется, не в счет -  они даже и не прослушиваются в стройном хоре его воспевателей, так же как в мощном гуле глушителей тонет слабый голос маломощной дальней радиостанции.    Дело тут еще и в том, что те критики, которые даже и желали бы высказаться по адресу Отпетова, не делают этого потому, что в широких кругах прогрессивной общественности обращать на него внимание считается дурным тоном, как, скажем, неприлично таращиться на какой-нибудь физический недостаток или другой природный дефект человека, Богом обиженного. Вследствие этого, все стараются не замечать ни Минервы-Толкучницн с ее восторгами и спертым в зобу дыханьем, ни остального оглушительно квакающего квартета-октета, что тем, в общем-то, только на руку - в результате такого чисто­плюйства со стороны теоретиков и почитателей истинного искусства, последнее слово остается всегда за отпетистами - ведь сказанное ими никем фактически не оспаривается, и накуренный фимиам висит, не рассеиваясь, в атмосфере, загрязняя ее нижние слои на манер едучей пыли в безветренную погоду. К счастью для читающих эти строки, я не отношусь к профессиональным работникам театро- или литературоведения и позволю себе переступить через сию условно-запретную грань.

Не могу согласиться с теми, кто утверждает, что театр начи­нается с вешалки. Для меня, например, он начинается с билетов - я усматриваю прямую зависимость между ними и спектаклем: есть проблема билетов, значит, есть проблема и в том, что исследуется на сцене.  Так вот, если рассматривать пьесы Антония Софоклова с этой точки зрения, то можно сказать, что они весьма весомы, поскольку весомы и билеты - их  дают в нагрузку к другим,

достать которые,  в отличие от Отпетовских почему-то всегда проблема.  Думаете, что это плохой признак? Как бы ни так! Минерва-Толкучница так та строит на этом даже целую логическую цепочку, которая оканчивается, по-существу,  опаскудством чужих пьес: - "Билеты с нагрузкой дают для того, - говорит она, - чтобы помочь другой пьесе -  чем дороже выходит билет, тем для нее лучше - что дороже дается, дороже и ценится, и основная пьеса при этом обязательно покажется лучше, чем вы этого ожидали. Именно поэтому к билетам на Антония Софоклова никогда не дают никакой нагрузки - им это ни к чему, его пьесы настолько весомы для зрящего народа, что в довесках не нужда­ются, они наполнены таким количеством духовного здоровья, что никогда не вызывают нездорового ажиотажа, и именно поэтому достать билеты на них - не проблема!".

Судьбу этих билетов мне удалось проследить благодаря тому, что моя программа предусматривала просмотр всех идущих в данный момент на сценах театров пьес Антония Софоклова. В первой же театральной кассе, расположенной на одной из станций подземки, пожилая и чрезвы­чайно общительная женщина, похожая в своей тесной стеклянной будке на коллекцию дорогих украшений, выставленных в пуленепробиваемой музейной витрине, улыбнулась мне золотой, правда, несколько насмеш­ливой улыбкой и произнесла:

- На Софоклова - всегда пожалуйста и с большим удовольствием!

Услыхав эти слова, две девушки, взявшие билеты передо мной, но еще не успевшие уйти, посмотрели на меня с большим любопытством и одна из них спросила:

-  Вы что, офонарели?

-  А почему бы и нет? - ответила болеющая за свой план кассирша. - Человек идет   на интересную пьесу известного писателя Антония Софо­клова!

-  А разве он может написать что-нибудь человеческое? - серьезно спросила вторая.

-  Да? А сами-то! Вы-то тогда зачем на него же без нагрузки брали? - изумилась кассирша.

- Мы не в счет! - звонким дуэтом заявили девушки. – Мы идем освистывать…

- Ну да?! - восторженно вскричала кассирша и чуть не по пояс высунулась из своего узкого окошка - так ей захотелось получше рассмотреть необычных покупательниц.

Второе соприкосновение с Отпетовскими билетами произошло через несколько дней перед оперно-балетным театром, куда мне пришло в голову пойти экспромтом. Мои опасения за надежность метода "лишний билетик" на сей раз  оказались безосновательными - перед театром, как перед воротами большого рынка, колыхалась среднего размера толпа, размахивающая своим товаром. Разница была лишь в том, что вместо разноцветных и разнокалиберных шерстяных носков и вяза­ных шапочек предлагались стандартные зеленоватой бумаги билетики на дневной спектакль Отпетовской оперы "Уркаган",  включенной почему-то в репертуар периода школьных каникул. Мне глянулась в толпе маленькая скромно одетая бабуля, у которой тут же и был приобретен билет.

- Вот уж спасибо, что выручили, - запричитала она,- а то ведь внучка в музыкальной школе силком отоварили, только почему-то не за казенный счет. Ему бы отказаться, да он постеснялся, побоялся, как бы жадавой не посчитали или саботажником коллективного культ­похода, что, может, еще и пострашней... А деньги-то из моей пенсии, которая и так тоща: - Мы, сплавивши этот билет, два дня обедать сможем, и внучку без вреда... Вот уж спасибо! - Повторила она. - Я-то было совсем отчаялась продать - вишь какая большая конкуренция предлагается…

Этот каникулярный спектакль и натолкнул меня на интересное наблюдение: все пьесы Антония Софоклова почему-то обязательно идут либо в дни каникул, либо по выходным, праздничным или предпраздничным дням и вечерам.  Сначала закономерность эта была принята мною за свидетельство популярности Отпетовской драматургии, но потом мне удалось побеседовать с одним большим театрально-администрати­вным деятелем, который это мое заблуждение рассеял:

-  Театр - это не только искусство, но и коммерция, - объяснил он, - и ответ на ваш вопрос лежит именно в этой сфере. По будничным дням на спектакли - именно на спектакли, а не вообще в театр - ходят настоящие ценители и случайные приезжие - последних не так

уж много, а первые на что попало не пойдут, это театралы-гурманы, им подавай только все самое вкусное и высококачественное. По выход­ным же и прочим праздникам в театр идет главная масса, для которой важен сам выход в свет - бывать в театре считается признаком хоро­шего тона, а в будни  люди заняты прозаическими делами, составляю­щими главную основу их жизни, так сказать, базис. Надстройка для них вторична, и посему они пойдут в запланированные ими дни на что угодно, дабы после выходного можно было сказать - мы провели досуг культурно, в театре были!  За счет этого нам и удается обес­печить сборы даже с пьес Антония Софоклова, которые в будни таковых не дают, а надо ж постановку окупать, и артистам жалованье выдавать, и все такое прочее...

-  А зачем же их в таком случае вообще ставить?

Мой вопрос, видимо, показался административному деятелю очень наивным - он посмотрел на меня с нескрываемым любопытством и неко­торой снисходительностью и ответил хотя и не совсем конкретно, но достаточно ясно:

- В данном случае вы обращаетесь не по адресу - я отвечаю только за коммерческую сторону театральной политики, а есть еще и творческая, и...

Мне осталось только поблагодарить моего собеседника за исчерпывающую информацию и перейти к следующей стадии исследования Отпетовского творчества - идейно-художественному наполнению его сочинений.

И опять  приходится делать оговорку - правильнее было бы сказать, не идейно-художественному, а идейному и сюжетно - фабульному, ибо художественностью тут и не пахнет:  как ни старайся ее под него подводить, ни под какие критерии измерения художествен­ного он не подходит, и тут, скорее всего, надо просто добавить греческую частицу "анти", чтобы заменить слово, определяющее обратный смысл - ведь нет в нашем языке слова с антонимным значе­нием к художественности. Идейное наполнение мы будем исследовать по ходу разбора, а начнем все же с попытки систематизировать тема­тику Отпетовских пьес.

На наш взгляд, их можно разделить на три группы примерно с такими условными названиями:

 

1. "Отец - подлец, сын - за веру борец!".

2. "СкрипухА" или "СкрипухнЯ".

3. "Уркаганида".

 

Рассмотрим их по порядку.

В первую группу входит ряд пьес, в которых бесконечно варьируется одна и та же ситуация: существует отец, он либо вероотступ­ник, либо преступник уголовный, иногда даже чужедержавный лазутчик или, в лучшем случае, дезертир из рядов, а в худшем - предатель, если и не в масштабе Иуды, то уж, во всяком случае, какой-нибудь младший христопродавец или старший продавец, обворовывающий правословную публику. У означенного отца есть сын - удалец, молодец, за веру борец, словом, как есть - ангел небесный. Иногда он сразу знает, какого себе предка отхватил - от колыбельной отметки за ним наблюдает, а иногда узнаёт с большим запозданием - когда от людей, когда от мамаши, когда еще откуда, но никогда это не бывает так поздно, чтобы нельзя было от такого папеньки откреститься, что и делает сынок из пьесы в пьесу, В общем - проблема отцов и детей, взятая не только в лоб, но  еще и абсолютно дословно - только сын и отец, но никогда дочь и никогда мать. Разве с родительницами у детей не бывает ну, хотя бы и не подобных, а пускай, каких-нибудь других, даже еще более глубоких и трагических нравственных расхож­дений? А вот Антоний Софоклов почему-то зациклился именно на папашах, и зациклился, если копнуть поглубже, уже довольно давно, почти от начала своей сочинительской биографии - это как бы сквоз­ная тема его творчества, причем тема, смакуемая, и смакуемая с какой-то болезненной навязчивостью. Непрерывно тянется один и тот же оправдательный мотив - папашка плохой, сын - хороший, папашке -позор, сыну - слава, папашка - кат, сын не виноват... За всем этим словно звучит постоянный рефрен: - "Сын за отца не отвечает!". Но простите, господин известный драматург, с кем вы, собственно говоря, спорите? Разве кто-нибудь настаивает на обратном? Это ведь еще сам Иисус Христос утвердил! Только почему у вас все получается, что если отец - подлец, то сын обязательно за веру борец? А ежели родство душ? Или, допустим, мировоззренческая гармония? Это когда яблоко от дерева далеко не откатилось - разве такого в жизни не бывает? И вот что любопытно - стереотип этот в Антония Софоклова врос вроде условного рефлекса, если впрочем, не был безусловно-врожденным, ведь интерес к этой теме наблюдается у него еще с полудетского стихотворения "Медвежья услуга", затем получает свое дальнейшее развитие в поэме "Свои чужаки", где объявляется полная амнистия подозреваемым в не том происхождении. Первым же драматическим произведением на эту тему можно считать пьесу "Судья - ищейка". В ней безотцовый сын подает в суд на розыск папаши, хотя ему и было знамение, что отец его вознесся, принеся себя в жертву служению правой вере. Но не таков модерновый сын, чтобы поверить мистическим намекам, явленным к тому же в сумереч­ном состоянии после большого сабантуя - тут даже мать, подтверждав­шая святость отца, не смогла сбить Евсея Блатова - так звали отрока -  с нюхом взятого следа. Он прозорливо заподозрил, что папашка его просто злостный алиментщик, и решил, во что бы то ни стало, разыскать его и содрать денежное содержание сразу за все годы. Судья, к которому попал иск, оказался нетипично ретивым и-таки выудил инкогнидного родителя  из океана безвестности. Но сынов­няя меркантиль лопнула на корню, ибо папенька был обнаружен в тех местах, где работают на чистом энтузиазме, и деньги давно уже заменены прямым товарообменом - "Норма - пайка, две - полторы", что само по себе может и прогрессивно, но Евсею Блатову вместо дохода обернулось еще и необходимостью доказывать, что папашка Блатов-старший ему не только не отец, но даже и не однофамилец, что рожден он матерью без каких бы то ни было компрометажных связей, и верноверен он естественно и свободно, без посредства какого-либо отца, а как бы непосредственно от всех прихожан

скопом, если не сказать от целой Епархии, перелившей в него всю цистерну объединенных, а значит идеально-сбалансированных богатств души.

Пьеса "Судья-ищейка" подытоживала идеи, заложенные в стихотворении и поэме, составляя вместе с ними своеобразную потомкооправдательную трилогию. Жаль только, что автору не удалось выпукло показать богатство внутреннего мира своих героев, благо­родство души Евсея Блатова через сами общественно-семейные коллизии. К достоинствам его драматургического почерка нельзя также не отне­сти и то, что даже лишь декларируя высокие качества своих героев, он делает это настолько красиво, вносит в словесную ткань много пафоса и назывных лозунговых истин, предельно соответствующих догмам, что почти убеждает нас в безапелляционных выводах своей концепции. Однако, как истинно крупный мастер глубинного бурения, Антоний Софоклов не останавливается на достигнутом уровне, а про­должает и дальше разрабатывать эту неиссякаемую жилу человеческих

взаимоотношений, создавая пьесу за пьесой, в которых один вариант темы сменяется другим. Так были созданы его многочисленные драматические произведения, к счастью, не все увидевшие сцену, но принесшие автору немалый доход уже самим своим опубликованием в соответствую­щих периодических изданиях и даже книгах. К сожалению, критики на эти произведения не было, если не считать статей Минервы-Толкучницы и  иже с ней, которым за похвалой никогда не оставалось времени даже на самый поверхностный анализ. Пьесы эти теперь уже почти нигде не идут, и слава богу, иначе Антоний Софоклов, следуя своей логике, непременно написал бы драму или комедию, в которой догово­рился бы до того, что человечество ведет себя не всегда достаточно достойно лишь потому, что Господь Бог - наш общий Отец - был не на высоте, создавая нас грешных, и мы теперь в своих поступках не виновны и не должны нести за его былые, а за наши нынешние действия никакой ответственности, что сами мы чисты, как агнцы, и если за нами чего и водится, то пусть спрашивают за это с Отца нашего Небесного…

По своим чисто литературным параметрам и приемам все произве­дения Антония Софоклова настолько близки одно к другому, что это дает нам полное праве говорить о ясно просматриваемом почерке, устойчивом отношении к деталям, коллизиям и прочим компонентам драмостроительства, равно как и о пристрастии к крупноцикличности, как к собственному творческому методу. На этом, пожалуй, и кончается его незыблемая стабильность,  во всем остальном мы можем наблюдать удивительную способность к восприятию новых ориентаций, быструю перестраиваемость ситуаций при использовании все тех  же самых компонентов-составляющих, и даже действующих лиц, приспособившихся к изменившимся условиям и перебрасываемых на иные духовно-догмати­ческие позиции или, что чаще всего, назначаемых на новые посты и посвящаемых в иные саны. Суть же самих героев, несмотря ни на что, одна и та же, как и гибкость линии их поведения перед лицом долж­ности и именитости.

Та группа пьес, которую мы рассматриваем совокупно под условным названием  "СкрипухА" или " СкрипухнЯ", характерна присутст­вием в каждой из   них одних и тех же действующих лиц (и даже исполнителей), абсолютно сходных ситуаций и, соответственно с этим, эстафетой лексических, композиционных, бытописательских, географических и других элементов. Но эстафета эта скорее тавтоло­гична, нежели синонимична и никуда не продвигает действие - она как бы шаг на месте, потому что каждая последующая пьеса, претендующая на роль продолжения предыдущей, по-существу, таковой не является, герои, как мы уже сказали, только меняют свои должности и саны, но сами при этом никаких изменений ни внутренних, ни даже внешних не претерпевают. В силу этого действие в пьесах не то чтобы совсем не развивается, но движется как бы само в себе, страшно затрудненно и тупо, как автомобиль на слишком позднем зажигании. Причина тому, на наш взгляд, в первую очередь - сами персонажи - ведь все, что на свете движется, - имеется в виду, разумеется, не природа, а общество -  движется людьми, в жизни живыми, а на сцене такими, какие уж они получились под пером у автора. Не знаем, чем руководствовался драматург Антоний Софоклов, комплектуя население своей "Скрипухни", только поселил он в нее контингент, не претендующий на большую усложненность. Давайте посмотрим, из кого он состоит. Ну, прежде всего, естественно, на первом месте герои-любовники и героини-любовницы, число которых меняется в соответствии с задуманной интригой - они должны составить либо любовный треугольник, либо квадрат, а в особо сложных случаях даже многоугольник, где часто трудно уловить - кто, кого, почему и зачем любит, обхаживает, пытается обводить вокруг пальца, надувает, желает понять, хочет познать и т.д., и т.п… Это группа, если можно так выразиться, типовых действующих лиц, все они сделаны на одну колодку, страшно похожи, скорее даже неотличимы друг от друга, и вообще сродни болтам и гайкам, изготовленным на потоке - любой болт абсолютно точно подходит к любой из гаек. Разнятся эти герои лишь по именам, говорят они то же самое и теми же словами, и действия их совершенно одинаковы - здесь возможна полная взаимозаменяемость - от зрителя требуется только обязательно запомнить, кто кем обозна­чен в программке в списке действующих лиц, иначе уследить за ходом действия совершенно невозможно. Бедность языка персонажей дости­гается еще и   стилизацией его под народный диалект Банской губернии, привлекаемый автором в его не лучшей лексике. Надо заме­тить, что Антоний Софоклов очень гордится своей причастностью к этой местности, числит себя большим ее знатоком и на каждом шагу любит подчеркивать, что он истинный фарцовчанин, и фундамент  "Госсвечмаша" до сих пор зиждется на его последе.

Однако это не совсем вяжется с утверждением Минервы-Толкучницы, что он коренной святоградец, переехавший туда из Фарцова, а родился он будто бы вообще в Софийске. Мы не ставим сейчас себе задачи разбираться в этом запутанном деле, но полностью игнорировать приведенные в минервиной книге сведения не будем, потому что язык-таки стилизо­ванный…

Следующий слой населения этих пьес - мелкие и средние местные духовно-хозяйственные пастыри, выстроенные в образный ряд - нечто вроде образов на иконостасе, что очень удобно, потому что дает возможность молиться сразу всем им одновременно и, кроме того, с одной стороны придает пьесе определенный вес, современность и как бы актуальное звучание, а с другой - стращает постами, исключая, или, во всяком случае сильно амортизируя, попытки критики цепляться к служебной концепции произведения. Каждому из этих образов в соответствии с Отпетовским субъективным реализмом придан обязательный  служка-подхалим, именуемый в одном случае Лизоблюдом, в другом - Блюдолизом, в третьем - Близолюдом. На этом массовые комплекты типажей исчерпываются, а для активизации и склеивания действия и стыковок героев в пьесу введены некоторые, взятые из классики, но по своему интерпретированные и стандартизованные характерные роли. Одна из таковых - обязательная в каждой пьесе зловредная старуха, единственная задача которой - устраивать эпистолярную вакханалию - она все время приносит какие-то подметные письма и вручает их непременно не тому, кому следует, что, естественно, приводит к некультур­ным фактам чтения чужих писем, именуемым в просторечье на банеком диалекте "перлюстрацией",  и уводит действие по ложным путям. Таким способом автор завязывает весьма прозрачную интригу, которую можно было бы характеризовать, как валяние дурака - актеры валят дурака на зрителей, полагая, что публика-дура не разберется и будет

интриговаться до самого финала, а зритель рикошетит дурня обратно на сцену, удивляясь, какими идиотами должны быть герои пьесы и исполнители ролей, чтобы не допирать до того, что даже каждому дураку совершен­но очевидно.

Вторым способом вносить путаницу автор считает присут­ствие в пьесе некоего комедийного персонажа, эдакого штукаря, потешающего публику тем, что он непрерывно или время от времени отмачи­вает разного рода штуки. Здесь нам бы хотелось предостеречь читателя от возможной ошибки - ни в коем случае не нужно связывать Отпетовского штукаря с понятием "искусство", потому что термин - "Штука", бытующий, как известно, в языке свентов и означающий "искусство",  никакого отношения к Отпетовскому персонажу не имеет, как и слово "штукарство" далеко не всегда означает - откалывать или отмачивать "штуки", за ним может стоять и такое значительное явление, как поиски в искусстве. Кстати, и  "Штука для штуки " у свентов понимает­ся как "Искусство для искусства", а совсем не как то, что делает на сцене рассматриваемый нами штукарь.

Не следует поддаваться также заверениям Минервы-Толкучницы, навязывающей нам через свою книгу сомнительные истины, что вышеозначенный штукарь - есть дед нового времени и ближайший родственник одного весьма известного литера­турного героя, чуть ли не его единоутробный близнец. На наш взгляд, это не родство, а попытка примазаться к чужому изобретению - весьма распространенный вид самонабивания в соавторство безо всяких к тому оснований. Даже не вдаваясь в глубокий анализ, видишь, что штукарь просто неумело и бездарно списан со своего…  Впрочем, чего своего? Тут ведь даже и не прототип, и не модель, как, скажем, кто-то для фотографа, а нечто вторичное, как, например, рисование с фотографии - прием довольно популярный у части художников, как графиков так и живописцев, только последние перерисовывают не на просвет, а отбра­сывают фотографию через волшебный фонарь своей творческой лаборатории прямо на мольберт, служащий им экраном, и пишут прямо же по изображению. Широко прославленный богомаз Филя Яецкий с помощью такой методы добивается, например, почти идеального сходства своих портретируемых, правда, несколько смягчая его накладыванием, на таким способом изготовленный образ, своих знаменитых прекрасных чистодушных очей. И заказчики любят Филю именно за красивые глаза...

Но мы отвлеклись в поисках точного определения, с чего списан Отпетовский штукарь, а списан он попросту с чужого изображения, причем списан, как мы уже сказали, бездарно, и дед у него, в какой бы он пьесе ни действовал и какое бы имя ни носил, всегда одинаков, разве что иногда сам себя позапьянцовей, попопрошаистей на стопари, которые клянчит при каждом своем появлении на сцене, вызывая одо­брительный регот определенной части публики, которая обязательно имеется в зале на любом спектакле и мила остальной массе зрителей своей очаровательной непритязательностью, непосредственностью и той, не отягченной предрассудками прямотой, с которой она комментирует все, что ей преподносится по ходу действия спектакля. Тот же, с кого наш дед  "делает жизнь", как известно, выпивку не выпрашивал, на что наш как раз зело горазд - в этом и есть его главный юмор. Кроме того, он туповат, обожает подподольные шутки, ужасно запостелен в наблюдениях-подглядах - так и шнырит по за дворами, в степу, по речкам-лиманам, вынюхивая секс-крамолу и выменивая ее на угощен­ие, то есть опять-таки переводит ценности морального плана в жидкость. Словом, перед нами ни кто иной, как обыкновенный мелко-рюмочный шантажист, с помощью которого Антоний Софоклов тщится оживить действие своих пьес.

Припоминается мне в этой связи чья-то давняя эпиграмма, озаглавленная "Пошлец". В ней, помнится, были такие строки:

 

- "Старичок-пошлячок,

Прописной бодрячок

Видит мир без очёк

Как сплошной бардачок,

А надевши очков,

Видит всюду альков...".

 

Деду его шантажи сходят с рук исключительно потому, что герои-любвники и героини-любовницы, которые уже вообще полные инженю-наивнячки, настолько не доверяют своим сердечным партнерам, насколько автор уверен в незыблемой безотказности заученных им театральных канонов. Нам же остается только удивляться тому, что столь прими­тивные - хочется избежать слова и литературные - поделки вообще проникают на сценические площадки, и жалеть тех, кому их приходится играть. Впрочем, к чести актеров мы должны констатировать, что они - и это им делает особую честь - прекрасно понимают, куда их заводят превратности профессии, и с успехом вымещают на самих пьесах чувство своего оскорбленного достоинства и ущемленного самолюбия. Им даже удается порой сорвать аплодисменты, к чему Антоний Софоклов не имеет вообще никакого отношения - происходит это исключительно в тех случаях, когда актеры начинают пороть отсебятину, что им особен­но удается во втором и третьем актах, после того, как все театральное начальство уезжает домой, а закулисный служебный буфет начинает форси­ровать выполнение плана. Даже в театре "На Обрате", где, ударившись в развлекательность, труппа окончательно растеряла свои принципы, так и там пьесы Антония Софоклова играются с веселой издевкой. Ведущий актер, любимец руководства и публики Заливохо-Грицько, обожает, например, плюсовать к каждой своей реплике неизменно при­водящую его в смешливое состояние гениальную фразу, вышедшую из-под пера автора  "Скрипухни": - "Во мне звучит душевный клекот, грудной набат, горловный рык...".  Кроме того, когда в хорошем поддатии Грицько каждую минуту рушится на святые подмостки, то обычно подползает к ближайшему партнеру и выдает универсальный авторский аргумент, которым тот любит во всех случаях возмещать свою неспособ­ность оправдать действия героя, заменяя мотивировку их, заверением в верности и преданности, как в любви, так и в делах:

-  "Хочешь, я перед тобой на колени грохнусь?".  Когда смотришь на все это, создает­ся впечатление, что на сцене играют пародию, впрочем, оно не покидает тебя даже тогда, когда в театре присутствуют какие-нибудь именитые зрители, и труппа старается держать себя в руках. Причиной тому, видимо, само содержание Отпетовской драматургии, звучащей как паро­дия на самое себя. Это еще больше подчеркивается густым потоком пошлости, не только граничащей с неприличием, но порой и переходящей всяческие границы. Здесь в богатом выборе бесконечные скабрезные двусмысленности по поводу перин, пазухи, вдовьего положения, взаимоот­ношений души и тела - мы даже не решаемся повторять ту похабщину, которую из его пьес выкидывают еще на корню, не допуская ее и до видавших виды актеров. Но редактурная плотина не без щелей, и вся эта дребедень широким половодьем заливает речь действующих лиц, несмотря на то, что персонажи Антонием Софокловым задуманы не как отъявленные босяки или какая-нибудь шпана - напротив, он утверждает, что все они передовые чистой души блюстители веры, исповедующие благие идеалы. Но когда вслушиваешься в диалоги, звучащие на сцене, хочется заткнуть уши - ни один из героев не говорит нормальным человеческим языком - каждый норовит сказать другому грубость, торжествует сплошное перекрестное хамство, в котором особенно сильны и изобретательны представительницы нежного  пола: - "Сейчас вот как звездану качалкой по черепушке!", "Проваливай, хрен шаршавый!", "Кудысь ты ходил надысь с эвтой тыдрой? - Можеть выдрой? - Не можеть! Я ее мумию криворебрую на "вы" называть ишшо не собираюсь!",  "Ишшо не бывало, чтобы я под мужиками ходила!" - Ну и лежи на здоровьичка! "…

Думается, что и этих нескольких примеров вполне достаточно, чтобы передать наиболее характерные для Антония  Софок­лова лексические конструкции, а ими каждая пьеса пестрит до ряби в ушах. И когда в конце спектакля вы слышите заявления счастливо соединившихся пар о том, что их любовь прошла все испытания, то верите, что так оно и есть, ибо выслушивать на протяжении нескольких часов подобные изречения и выдержать их нормальному  человеку едва ли было бы под силу. А на долю героев выпадало и еще кое-что: - к примеру, каждый партнер как словами так и телодвижениями норовил доказать своему суженому, что он любит совсем не его, а наоборот - какого-то перекрёстного соперника, а так как у Антония Софоклова всегда в любовных тенетах заплетено несколько пар одновременно, то сами они распутаться совершенно не в состоянии, и если в финале они и разгуливают, пошатываясь от счастья, то это им удается единствен­но лишь с помощью самого автора.

Сейчас, видимо, самое время извиниться перед читателем за те частности, которыми мы его заморочили, вместо того, чтобы прямо и толково рассказать, в чем же суть самой истории, которую нам с таким жаром пытается развернуть автор в цикле, квалифицируемом нами как "СкрипухА" или "СкрипухнЯ".  История эта проста и немудряща…

-"В небольшой сельский приход, носящий название "Павлиний источник", где запущена музыкально-песенная работа, присылают для оживления ее молодую скрипачку, или на местном диалекте -  скрипуху", -  читаем мы в первой же авторской ремарке. Далее, с вашего разрешения, мы попытаемся рассказывать уже своими словами.

Новоприбывшая Скрипуха - кроме ремарки автор везде ее пишет с большой буквы - произ­водит на "мужское поголовье" "Павлиньего источника" (термин автора) крайне благоприятное впечатление, и каждый норовит завязать с ней более или менее серьезный флирт, чего бы мы никак не сказали о женской части списка действующих лиц. Приехавшая вслед за Скрипухой ее мамаша так зорко блюдет свою дочку, что ухажеров на первых порах берет оторопь, и лишь после того, как выясняются подробности Скрипухиной прежней личной жизни - муж у нее однажды уже был, да сплыл по причи­не лютого коварства: сбежал с заезжей русалкой - ухажеры наваливаются на нее с новой силой, как женихи на Пенелопу, в чем просматривается общая судьба соломенных вдовиц в историческом разрезе. В приходе идет жуткий захлест любовно-ревностной лихорадки, в которую впуты­вается все больше и больше народу, отчего хозяйство стремительно приходит в запустение, и начинается столь же стремительный, хотя и закономерный, падеж павлинов, которые до Скрипухи были не только в центре внимания, но и составляли главную статью дохода и пропитания местного населения, промышлявшего изготовлением украшений из павлиньего пера для удовлетворения ритуальных надобностей чуть ли не всей Патриархии. На этой тоскливой ноте и заканчивается действие первой пьесы. Но вслед за ней появляется с невероятной быстротой ее продолжение под названием "Скрипуха за морем". Содержание этой пьесы, несмотря на заковыристое название, мало чем отличается от предшествующей, только к музыкальным обязанностям Скрипухи теперь прибавились и заботы по восстановлению женского поголовья павлиньих несушек, для чего она приняла на себя груз руководства крупной фермой, находящейся однако не в самом приходе, а за морем, которое к тому времени построили и заполнили водами протекавшего здесь ручья с известным нам именем - "Павлиний источник". Личная же жизнь Скрипухи попрежнему проходит неотрегулированно по причине скованности нерасторгнутым браком с мужем, обретающимся в перманентных бегах. Она честно пытается склонить свою благосклонность то в одну, то в другую сторону, но этому неимоверно препятствуют скандальные ситуа­ции, возникающие по причине подбрасывания не по адресу подметных писем, производимого безымянной, но отнюдь не безвредной делопутной бабкой, внедрившейся в местную почтовую контору и вскрывающей  всю заморскую корреспонденцию, циркулирующую между Скрипухой и оставшейся на противоположном берегу рукотворного моря неутоленной частью ухажеров. Но павлины в неволе размножаются намного медленнее, чем дохнут, и Скрипуха вносит смелое предложение - скрестить их с дома­шними индейками, чем повысить хлипкую жизнестойкость и яйценоскость деликатных представителей подсемейства радужноперых. Инициатива Скрипухи поддержана сверху - ей даже прислал поздравительное письмо сам глава хозслужбы Епархии, в которую входит приход "Павлиньего источника", и, как сообщает нам автор, получено указание поставить Скрипуху во главе всего павлиньего хозяйства. На этой мажорной ноте эстафету Скрипухиных дел принимает следующая пьеса -  "Индейские павлины ", где уже во всю ширь разворачивается гибридная работа, и поголовье быстро растет, стараясь не отставать в своем расплоде от темпа бодрых мелодий, которые главная героиня не забыла включить в трансляционную сеть, имеющую ответвления в каждое помещение прихода, включая, разумеется, и здания птицеферм…

В четвертой пьесе речь пошла о мясопоставках, видимо, Антоний Софоклов сам забыл, что приходу было поручено не животноводство, а производство ритуальных украшений, но как бы там ни было, только автор к этому моменту цели­ком погрузился в судьбу индеек, почти позабыв о самой Скрипухе, и человечеству, вероятно, так и не удастся узнать, как сложилась ее семейная или хотя бы личная жизнь, потому что едва Антоний Софоклов вошел во вкус своей "Скрипухни", как сменилась ситуация, и уже никто не захотел ставить даже эту четвертую пьесу. Театр "На Обрате" бросил ее на второй или третьей репетиции, а когда автор попытался запротестовать, его деликатно, но недвусмысленно спросили:

- Доколе?..

Тут бы,  пожалуй, самое время и нам задать себе тот же вопрос, но для того, чтобы полностью его закрыть, нам придется осветить еще один, пусть и маленький, но, как нам представляется, немаловажный момент, или даже правильнее сказать, компонент  "Скрипухни", о котором мы только вскользь упомянули, а именно - о музыкально-песенной работе Скрипухи в гуще народных масс.

Музыку мы вам, как вы сами понимаете, показать не сумеем, потому что это, во-первых, совсем другая стихия, а потом, честно говоря, мы просто забыли нотную грамоту и не можем изобразить графически подо что исполнялись песни, а вернее сказать тексты их, сочиненные, как вы догадываетесь никакой не Скрипухой, а самим Антонием Софокловым. Мы лишь потому решили затронуть эту сторо­ну его деятельности, что он в своем творчестве выделяет песни в особую статью, и в тех нескольких смехотворных сборниках, где нашли свой последний приют его поэтические произведения, песни стоят на осо­бицу под одноименной же рубрикой. Примечательно, что, несмотря на наличие несметного количества стихотворений, сложенных Антонием Софокловым, ни на одно из них не было написано музыки, то есть ни одно не стало песней.    Тексты последних он создавал специально, а между понятиями  - "текст" и "стихотворение" существует определенная разница. Как говорится, не нужно быть слабым поэтом, чтобы писать тексты эстрадных песен, но это существенно помогает. Можно быть также

популярным автором непопулярных песен и наоборот, и опять-таки это ничего не значит. Что за поэт Антоний Софоклов, читатели, видно, разобрались, потому что  каждый имел такую возможность в силу частой издаваемости и огромных тиражей виршей рассматриваемого автора, во всяком случае, тот, кто хотел, мог успеть проли­стать их прежде, чем они исчезали в библиотечных подвалах или ухо­дили в макулатуру. И если уж, по определению одного из классиков нашей поэзии, даже у хороших поэтов песни, песенные тексты - самое слабое, а у так называемых, поэтов-песенников просто песенные болванки и больше ничего, то что уж там говорить в этом плане об Антонии Софоклове - лучше мы вам приведем перл-другой из его болванистики, и то лишь затем, чтобы не обойти молчанием песенное сопровождение спектаклей, раз оно включено самим автором в ткань рассматриваемых пьес. Однако, справедливости ради, следует признать, что эти "включенные" песни значительно отличаются от песен Антония Софоклова, выпущенных в мир, так сказать, неорганизованно, В них нет лнхостей и многозначительных междометий, отсутствуют, как правило, рубацкие припевы и прозрачные намеки. Эти театральные песни, по мысли автора, отвечают соответственно складывающейся сценической ситуации. Одни из них затрагивают творческие проблемы, как, к примеру, вот эта:

 

- "Возьму билет с сезонной скидкой,

Взойду на трап в аэроплан,

И стюардесса мне с улыбкой

И с холодком нальет нарзан.

А я взметнуся в поднебесье

За кучевые облака,

И, очутясь на новом месте,

Я вновь прославлюсь на века -

Свою кипучую натуру

Не в силах я остановить,

И для себя роман аллюром

Я в силах в рифмах сочинить"…

 

В других усматриваются мотивы чисто бытовые:

 

- " Попевочки-припевочки,

Припевы-празднопевочки,

Куплеты-стихомелочи

Для вас пою с похмелочки:

Коварные и гарные

Девчоночки амбарные -

Бубенчики ударные -

Колокола пожарные:

На вкус вы, как инжирные,

На глаз - разноранжирные,

На запах - жуть угарные,

На ощупь – самоварные…".

 

Или:

 

- "Пью самогон, закусывая смальцем,

Ты говоришь, меня завидя: - "Ах!".

И я веду на фильмы и на танцы

Тебя в смазных яловых сапогах…".

 

Но иногда автор хочет подняться и до больших философских обобщений:

 

- "Мне как-то поведал

Восточный факир,

Что в дранной одежде

Поболее дыр.

И также открыл мне

Каирский индус,

Что тот, кто картавит,

Еще не француз.

Шепнул мне в Калькутте

Бенгальский феллах,

Что тот, кто на небе,

Еще не аллах.

Китайский философ

Сказал мне: - Малыш!

Есть много вопросов,

А как их решишь?..".

 

Конечно, все мудрые мысли, заложенные в последней песне - фило­софском трактате, можно было бы почерпнуть, и не посещая столь отда­ленные места, но, как говорится, а точнее, поется в другой песне: - "Кто ищет, тот всегда найдет", и если человек простой ищет там, где повиднее, то поэту, как сказал опять-таки классический поэт, большое видится на большом расстоянии…

Другой же поэт и тоже клас­сик уже не сказал, а написал однажды: - "... Стоит попробовать про­честь слова иной самой модной песни, чтобы увидеть, какой невзыска­тельный и бессодержательный набор слов может скрываться за хорошей музыкой...".  А один совсем незнакомый мне рецензент, обозревая продукцию, выпущенную в свет целым музыкальным издательством, вос­кликнул в отчаянии: - "... Сколько черемух, рябин, набивших оскомину красноталов и черноталов в бесконечных, бесчисленных вариантах "колосятся" в эфире, крутятся на пластинках граммзаписи, истекают соком махровой банальщины в клавирах и партитурах!".

Прошу меня простить, если я утомляю Вас цитатами, но это дает мне возможность сделать плавный переход к следующему разделу драма­тургии Антония Софоклова:  - "Уркаганиде", как мы с вами уже согласи­лись его называть. Ведь "Уркаганида" начинается именно с песни, позволяющей продолжить только что продемонстрированный список древесно-кустарниковых насаждений. Но предоставим слово самому драма­тургу. В своей стартовой ремарке он указывает: - "Издалека густо-псалмово и исподвольно возникает и развивается песня об Осине:

 

- "Ах, эта зябкая Осина

Стоит в осенней наготе,

А я с тобой - наполовину:

У нас дела уже не те...

Нам вышла разная дорога -

Любви окончен сладкий пир...

Была когда-то недотрога,

Теперь - поверженный кумир.

 

Все улетает без возврата,

Как с тополей хлопчатый пух,

И ты сама в том виновата,

Что я к тебе остыл-потух:

Могла бы, что ли, воздержаться

И ничего не говорить,

Но ты рвалася обвенчаться,

Чтобы моей деньгой сорить...

 

Любовь проходит, как хвороба,

А за зимой придет весна,

И с нею новая зазноба

Вдали заблещет, как блесна…

И уж не зябкую Осину,

А самого берет мандраж...

Вдали я вижу Магдалину -

Она идет на абордаж...".

 

Вдумчивый читатель, очевидно, заметил определенную разницу между песней об Осине и всеми предыдущими: - Да, она от них значи­тельно отличается определенной отточенностью формы. Но это еще не свидетельство того, что Антоний Софоклов стал писать лучше - мысли и взгляд на жизнь тут его собственные, а вот слова какие-то пришлые, он таких и не знает, нет их в его словаре - мы его очень вниматель­но еще раз просмотрели. Написал ее кто-то другой, для которого наш подрецензурный, скорее всего, сделал "рыбу" или рассказал, о чем должна идти здесь речь. Сам он просто не мог бы так написать - это мы вам заявляем с полной ответственностью и знанием дела. Но заказана им эта песня была специально для пьесы "Уркаган",  что видно уже из того, что в ней есть откровенная символика. Уже наличие какой-то женщины по имени Магдалина и сама концепция пьесы дают основание утверждать, что написана она в свое собственное оправдание за скоропалительную смену жен, и перед нами ни что иное, как неориги­нальный случай использования литературы в личных целях.

Содержание пьесы вкратце таково. В один приход, где строится новая образцово-показательная церковь, зачастила Магдалина Черноризцева - высокопоставленная духовная особа женского пола,

по  перво­начальному тексту пьесы - заместительша Архимандрита по быту, то есть, ведающая строительными, продовольственными, промтоварными, квартир­ными и им подобными вопросами, что-то вроде мирской бургомистриссы, в общем - второе лицо в Епархии. Официальный повод ее посещений - контроль за строительством собора, а фактически у нее взахлеб крутит­ся самый обыкновенный романчик с местным священником - отцом Егорием Осиным. Встречаются они на конспиративной квартире, потому что у Егория есть законная супруга - попадья Панарева, соответственно тоже Осина. Панарева давно уже безнадежно больна, о чем возлюбленные прекрасно осведомлены, и когда Магдалина бывает в доме Осиных, то они с Егорием не боятся строить друг другу глазки и чуть ли не обнимаются, пользуясь тем, что у попадьи из-за болезни сильно ослабло зрение. И вообще эта возлюбленная пара непрестанно занимает­ся барьерным бегом, сигая через моральные шлагбаумы, как сиги через речные пороги,

- А если это любовь? - могут спросить меня сердобольные люди. Чистосердечно признаюсь - самые тщательные поиски не смогли навес­ти нас хотя бы на припорошенные следы вышеупомянутого чувства, в пьесе таковым и не пахнет, и если мы употребляем в нашем разборе термин "любовь", то лишь в качестве эрзаца,- условно-иронически…

Один из прихожан - отрицательный герой - известен всей округе как жулик или попросту Уркаган, но он пока еще не пойман и потому ходит на свободе. Уркаган тоже семейный и строит дом, для чего ему, естественно, нужны строительные материалы, которые он решает урвать от собора, но тут, наконец-то, попадается, и ему грозит отсидка. Спасти его может, разумеется, Егорий Осин, если возьмет на поруки, но тому его брать не с руки - у них какие-то старые счеты. Судьба разыгрывает любовную карту: - Уркаган случайно узнает о церковном романе и начинает шантажировать этим возлюбленных, требуя амнистии. Священник упирается, и дело доходит до Архимандри­та, вынужденного лично заниматься аморалкой. Егорий отделывается легким испугом, и тогда Уркаган решает в отместку запустить ему в дом черного таракана, т.е. открыть его жене тайну личной жизни ба­тюшки, правда, сделав ему предварительно последнее предупреждение на предмет, чтобы самому вывернуться от тюряги. Но кому не везет - тому уж не везет: - в самый последний момент начинается внезапное землетрясение, и Панарева Осина безвременно погибает, развязывая руки любовникам и надевая наручники (по выражению автора) на пястья и запястья Уркагана.

Для того, чтобы рассказать, как воспользовались духовные отец и мать внезапно свалившейся на них сексуальной свободой, надо проследить судьбу самой пьесы "Уркаган", претерпевшей сложную -

четырехступенчатую трансформацию. Это ведь часто случается, что на одной и той же основе возникают совершенно разные вещи. Мне, например, приходилось сталкиваться с подобной трансформацией предмета, имевшего определенное отношение к самому драматургу: проект памятника одной из его жен, послужившей, как нам кажется, прототипом Панаревы, превратился сначала в вешалку для одежды, потом в шкаф и, наконец, в бар-камин. Подобно этому и пьеса превра­тилась сперва в драматический спектакль, затем в оперу и в балет.

Нужно отдать должное тому небольшому театру, где ее поставили как драму, - там немало поработали над первоначальным текстом, выбросив из него основные благоглупости, потому что если бы попытались выкинуть все, то от пьесы просто бы ничего не осталось. К сожалению, ни зрители, ни театральные критики, не обращавшиеся к "литоснове" "Уркагана", не имеют возможности познакомиться с авторской точкой зрения на жизненную ситуацию, которую он пытался нам изложить и изложил бы,  кабы не бдительная театральная редактура. Она вычерк­нула из текста два кардинальных момента, изменив на сто восемьде­сят градусов заложенную автором мораль. Первый - это тирада Магдали­ны Черноризцевой, в которой она с большим пафосом оценивает свою роль в правословном церковном мире, говоря о том, как высоко вознесли ее церковная эмансипация и администрация, доверившая ей высокий епархиальный пост и широкие руководящие обязанности, но не отнявшая у нее при этом интимных женских прав, как духовных, так и телесных, благодаря чему она не обязана блюсти постную праведность и может свободно жить и с сучками, и с задиринами. Словом, Богу - Богово, а бабе - впору логово!

В литчасти театра, видимо, решили, что такое для столь высокого сана несколько чересчур, и, вырубив этот монолог, на всякий случай и в должности ее понизили - в спектакле она уже не второе лицо в Епархии, а просто Настоятельница отдела по надзору за строительством культовых сооружений. Архимандрит же был оставлен в своем чине, но и у него сделали большую купюру, чем избавили автора от крупных неприятностей, которые грозили бы ему, останься все в первоначальном виде и попади на спектакль кто-нибудь из руковод­ства Догмат-Директории. Но тут нам придется объясниться несколько подробнее.

По пьесе Уркаган не только узнал об упомянутом адюльтерчике, но и застукал батюшку после свидания купающимся на речке, причем на его пастыре оказались (да извинит нас читатель за относи­мую нами на счет драматурга нескромную подробность) женские трусики - как говорится, бес попутал... Уркаган, не будь дурак, успел его в таком виде сфотографировать и явился к Архимандриту с документаль­ными вещественными доказательствами. Разгневанный Владыко призвал священника Егория Осина на правеж и врезал ему за любодейство его, что называется, по первое число, после чего вопросил, сделал ли тот для себя соответствующие выводы. Перепуганный и удрученный батюшка искренне покаялся и заверил Владыку, что ни в жисть больше не соблазнится бесовской приманкой, на что получил коррективу, что выводы он сделал ошибочные - просто впредь пусть следит за трусами собственными, снимать которые надлежит лишь с одной ноги, и вообще пора бы ему научиться устраиваться в этом милом деянии без скандальной огласки...

Полагаем, что столь смелая постановка вопроса могла бы выйти Антонию Софоклову боком, не окажись в театре столь опытного и бдительного пъесообработчика, как Венька Таборнов.

Но главная (впрочем, не известно, какую он сам-то считает главной) Отпетовская мораль в этом спектакле осталась - "Не спеши, но и не затягивай": - его герои-возлюбленные, получив, наконец, полную свободу, демонстрируют тронутому зрителю свою высокую нравствен­ность и благородство душ - у них хватило сил удержаться от того, чтобы тут же, прямо на могиле, не кинуться друг к другу в объятия. Ай, паиньки! Ай, молодцы! Так прямо и заявили: - "Пусть могилка трав­кой пообрастет... Вот пройдет, согласно обычаю, положенный срок... в сорок дней, тогда уж...  Правда, надо быть справедливым к Магдали­не - воздержание идет по ее инициативе, в то время как отец Егорий Осин в финале все-таки очень ярится и на нее изрядно-таки наседает.

Но, вероятно, какие-то нарекания театру по поводу спектакля были, потому что уже в опере образы несколько изменены, во всяком случае, Магдалина кается здесь значительно активней, а Егорий уламывает ее более вяло, уже не нажимает, а, скорее, канючит. Кстати, оперная Магдалина могла бы быть посмелей и посвободней, так как она опять сменила свою должность - здесь она летописеца приходской много­тиражки, а, следовательно, и спросу с нее значительно меньше. В балете же о спросе вообще уже не может идти речи, потому что там Магдалина почему-то становится гейшей, и на балетном кладбище, где разворачивается финал, бушуют такие страсти, перед которыми вальпургиева ночь или ночь на Лысой горе - детский лепет!

С измене­нием жанра театральная эпопея "Уркаганида" дарит нас все новыми и новыми сюрпризами. Если, скажем, в драме шантажист Уркаган крадет стройматериалы, складированные на площадке, где возводится собор, то в опере он норовит их упереть из запертого сарая, для чего привязывает к амбарному замку динамитный пакет и рвет его со страш­ным грохотом, отчего тут же, конечно, сбегается весь приход, и хор взрывается воплем: - "Позор! Позор! Попался, - значит, вор! Позор ему! В тюрьму! В тюрьму!"…

В оперном варианте "Уркаган" выглядит еще более нелепо, чем в драме и даже в балете. Вдумайтесь только: - ария Уркагана-взломщика, ария Архимандрита, ария Полюбовницы-разлучницы, ария Экономки, ария Штукаря. Без него дело и тут, конечно, не обошлось. Состряпан­ный по уже известной нам колодке, он здесь особенно низкопробен - стоит ему только появиться на сцене и - пошла походом пошлость, заходила ходуном ходульность... Одетый в какую-то атаманскую полу­военную униформу, в которой преобладают багряного колера галифе,  черкеска с лафитниками на месте газырей, он по ухваткам своим истинный гоголев­ский дьячок, только вместо Солохи выкобенивается вокруг Экономки, все время почему-то накрывающей на стол: - "Поспешите подавать, скоро время поддавать",- гнусавит он свою каватину. Экономка время от времени выдает ему порцию, приняв которую, Штукарь начинает весьма вольно хватать ее руками за всякие места, похотливо взвизгивая: - "А это что у Вас, прелестная матрона?".

Словом - балаган…

Но есть в "Уркаганиде" и загадки - так, например, при всех жанровых трансформациях осталось непонятным, зачем понадобилось Панареве Осиной бежать во время землетрясения в уже рушащийся дом, когда все как раз из него выскакивали. Единственное напрашивающееся объяснение - беспомощность драматурга, не сумевшего найти более ори­гинальный способ преобразовать любовное трио в дуэт, нежели предель­но банальное умерщвление одной из соперниц. Представляется также странным, что во всех постановках режиссеры не смогли или не пожелали искать различные внешние рисунки главных героев - все театры сделали их похожими на самого Антония Софоклова и его действительных жен - Егорий Осин, так тот и ходит-то, несмотря на свой сан, в любимом автором замшевом пиджаке, и в лице его читается тоже что-то волчье, у Магдалины же злые типично рысьи глаза - в этой парочке просматривается такое коварство, слившееся с кровожадностью, что, кажется, дай им волю - всех перережут. А, не дай бог, к тому же у них промеж себя случайно детки пойдут - те еще будут зверские гибридики...

Если вы помните, на оперу мне пришлось пойти во время школьных каникул, когда билеты, как выяснилось, распределяются в при­нудительном порядке и главным образом среди детей, обучающихся в музыкальных школах и кружках. Казалось бы, театр должен быть полон, аи нет - он пуст почти наполовину. Видимо, те родители, что побогаче  или,  во всяком случае, еще не на пенсии, не приходят даже продать навязанные их отпрыскам билеты. Может быть, сам театр плох, спросите вы, так я вам на это отвечу - на следующий день моя попытка побывать там на детском балете по мотивам жизни зверей оказалась бесплодной - лишние билетики спрашивали аж за пять остановок.

Однако давайте закончим с оперой. Музыкальные дети, за которыми мне удалось понаблюдать, к музыкальной стороне спектакля никакого интереса не проявляли, главное, что занимало их одухотворенные мысли - был дирижер, почему-то все время то ныряв­ший в свою яму, то выскакивающий из нее, точно поплавок, когда рыба клюет. Публика в зале непринужденно общалась, сидевшая впере­ди меня девочка зевала, зевала, терлась головой о спинку кресла, пока не заснула - разбудил ее Уркаган, взревевший:

- "Я отомщу вам всем кошмарно!" Девочка затряслась и прижалась к маме, а какой-то пацан сорвался с места и бегом рванул к дверям, где был перехвачен бдящей билетершей и ввергнут обратно в мир музыки. Можно только подивиться мужеству этих женщин, вынужденных, несмо­тря на свои уже немолодые годы и почтенные седины, весь спектакль ловить по проходам беглых детишек, пытающихся вырваться за пределы слышимости этого произведения искусства. Но их можно оправдать - неокрепшему молодому уху не так-то  легко выдержать непрерывный ор, в который сливается каскад всех громобойных арий, дуэтов, квартетов, хоров…

Побывав на "Уркагане", начинаешь понимать несостоятельность утверждения некоторых теоретиков о том, что музыка убивает поэзию - не поэзию она убивает, а зрителей, особенно там, где поэзией совсем и не пахнет...

Меня могут спросить, кто же написал эту оперу, и что заставило композитора взяться за столь неблагодарный сюжет. А вы приучите себя читать театральные программки, и тут же сами начнете получать ответы на многие, на первый взгляд кажущиеся очень сложными, вопросы. Вот передо мной программки спектаклей  "Уркаганов", идущих в разножанровых театрах. Раскрываем оперную, и нам становится ясно, что усиленно распространяемый Антонием Софокловым и его приближен­ными слух о том, что на премьеру, послушать "Уркагана", пожаловал сам Магистр по музыкальной Композиции их Сладкозвучие Хитон Приправников, полностью соответствует действительности, но вот причина этого посещения открылась нам через программку другой стороной - в списке создателей постановки мы нашли коротенькую строчку:

- "Художник - Нейлона Хитоновна Приправникова". Так что их Сладко­звучие приезжали дочкину работу посмотреть, пожертвовав  даже своим нежным слуховым аппаратом - но ради детей такие ли еще жертвы приносятся...  А еще мы из программки узнали, что опера "Уркаган" - первая опера молодого композитора Кашкадава Шумовского, недавнего выпускника Божественно-музыкальной Академии, ученика великого Маэстро Хванчкарена. Но Маэстро - есть Маэстро, а практическая жизнь - есть способ существования белковых тел, и в ней надо быть тонким, звонким и прозрачным и существовать еще и за счет питания реальными белками, жирами и углеводами. Юного же Орфея распределили было в такую губернию, где снабжение вышеназванными элементарными продук­тами поставлено не лучшим образом, и таким образом само существование для него становилось проблематичным. И восклицать бы молодому композитору в течение долгих лет сакраментально-прозаическую фразу: - "Нет, это не способ существования белковах тел!",  кабы не явился ему ангел-спаситель в лице известнейшего драматурга Антония Софоклова, вопросившего: - "Жить хочешь?". Надеемся, что ответ Орфея приводить не надо? Условием жизни Отпетов поставил написание оперы - знал ведь, что тот не откажется, если ему гарантировать постановку в Святоградске - какой же молодой, да и, пожалуй, пожи­лой композитор, устоял бы перед таким соблазном. Так началась твор­ческая карьера Кашкадава Шумовского и закончилась творческая жизнь Хванчкарена, смерть которого совпала с рождением музыкально-драматического крупноблочного тандема: - Антоний Софоклов - Кашкадав Шумовский - старый учитель, известный своим светлым началом в Великом Искусстве, не перенес триумфа победоносного ученика. Спрашивается, откуда мы узнали об описанном сеансе соблазна? Думаем, что нам совсем не обязательно публично объявлять о своих источниках информации, но можем добавить - нам так же стало известно, что кое-где в провинциальных Епархиях уже гремит и еще одна опера, испеченная этой парочкой, и имя той опере (держитесь крепче!) -  "Скрипуха"!

Не менее полезные сведения почерпнуты нами и из программки театра, где идет "Уркаган" драматичный. В ней любезно сообщается, что режиссер, поставивший эту вещь, в течение нескольких лет был на подхвате, а это его первая самостоятельная работа. Понятненько? Тоже молодой! Мы, побывав на его спектакле, сподобились на него посмо­треть, на режиссера то есть, и даже слегка побеседовать. Произошло это в фойе, во время антракта, когда он бродил среди публики незна­емый и совершенно неотличимый от нее в своем джинсовом костюме, пытливо вглядываясь в лица и силясь разгадать, какое впечатление произвело на зрителей первое действие. Мы поняли это своим художни­ческим чутьем и подошли. Режиссер, видимо, тронутый нашим к нему вниманием, тут же начал изливать душу. Ставить свое, самостоятельное, ему долго не давали, а когда кто-то стал нажимать, чтобы театр взялся за "Уркагана", никто из режиссеров не захотел в это лезть.

- "Я тоже сперва отказался, (хоть ему ничего другого и не светило), но главный режиссер, которому все равно надо было пьесу выпихнуть на сцену, вызвал и сказал: - "Даю первый и последний шанс - не будешь ставить - попру без рекомендательного". На размышление дал мне ночь…

Утром позвонил сам драматург и пообещал машину без очереди устроить. Пришлось согласиться - жить-то надо... А теперь вот жну. Публика ходит какая-то нагрузочная, провинциальная, реагирует только на штукаря, тут она большая ценительница. Хотел трагизму напустить - весь велели выбросить - жизнерадостность, видите ли, должна превали­ровать над глупостью... Коллеги надо мной все время изгаляются, называют мою постановку "Дело Бейлиса", хотя фамилия у меня - Дрейфус. Их юмор я ценю и понимаю, что мой давний однофамилец тоже был на несколько лет осужден без вины на страдания, в то время, как Бейлис еще легко отделался - не всегда бывает такой благополучный исход, если стряпается дело, в подоснове которого лежит невежество людей, к какому бы слою они не принадлежали"…

Но бог, как говорится, троицу любит, и скоро мне было суждено познакомиться еще с одним молодым деятелем искусства - а именно с начинающим кинорежиссером Эдипом Кегельбаном, поставившим вестерн-боевик "Скрипуха в разводе", на котором он правда, имени не сделал, но зато Отпетов сделал ему квартиру в Святоградске с разрешением на проживание в ней, подписанным человеком его эконома Черноблатского в Магистрате по Соблюдению, после чего Эдип мог себе позволить даже жениться, взяв за себя не состоящее с ним в близком родстве совсем еще юное существо, исполнявшее в его фильме, как вы понимаете, заглавную роль. Так что - за Отпетовым не пропадает!

 

Эх, молодость, молодость - золотая пора девственно чистой невинности, когда еще нет ни репутации, которую можно замарать, ни положения, которое можно потерять, и связей нет - знакомств со многими хорошими и благородными людьми - стало быть, еще и некого  стыдиться. Как сладко быть неискушенным в профессиональных творче­ских интригах, как хочется самозабвенно и нетерпеливо стремиться к немедленному блестящему успеху... А тут на пути - благодеятель и искуситель - Их преподобие виршист и драмостроитель Антоний Софок­лов, урожденный Отлетов… И вот ты уже при деле, и вот тебе уже доверено, и ты - воплощаешь! А за Отпетовым, в свою очередь, не пропадает!..

 

Для того, чтобы по-настоящему оценить драматургию Антония

Софоклова, необходимо прочитать все, что он написал, а не только

его пьесы. Но если даже ограничиться ими одними, не пожалев при этом  своего времени и сил, то в конце концов придется согласиться с Минервой-Толкучницой - да, первая его пьеса как две капли воды похожа на последнюю и наоборот - та же драматургическая беспомощ­ность при удивительной, прямо скажем, патологической самоуверенно­сти, ощущаемой в каждом элементе сочинения - полное отсутствие стиля, скудный примитивный совершенно не продуманный язык персона­жей, мелкость, даже мелочность коллизий - безразлично, придуманных драматургом или взятых из жизни каких-то мелких людишек. Можно, конечно, назвать манеру Отпетовского драматургического письма самородной, нестандартной, если понимать под этим его уникальную авторскую мораль, главной чертой которой является полное и высоко­мерное безразличие ко всему тому, к чему он прикасается в своем, с извинением, творчестве.

Почему же тогда эти пьесы ставят, спро­сите вы. Но это уже другой вопрос, и ответ на него занял бы у нас сейчас слишком много времени. Впрочем, просматривается интересная закономерность в их появлении на сцене. В самом начале их ставили даже раньше публикации в журналах, потом премьеры пошли впритык с этими публикациями, затем стали на месяцы и  даже на годы отста­вать от них, а теперь многие из пьес попросту не ставятся вообще -

они, видимо, так и останутся навсегда на бумаге, и то до той поры, пока для бумаги, которая их терпит, не настанет время быть употребленной с большей пользой для человечества. Но даже там, где пьесы Антония Софоклова еще идут, отношение к ним весьма своеобразное, их даже и в календарный план заверстывают соответствующим образом - на одной из афиш мы, например, не без удивления прочли: - Сегодня - "Уркаган", завтра - "Не все коту масленница", послезавтра - "Агония", далее - "Живой труп"…

Хорошо, скажете вы, но ведь зритель на него ходит, пусть и не косяком, но идет все же… Ну, на этот вопрос нам частично уже ответил театрально-коммерческий деятель, а мы со своей стороны можем привести сравнение - бросаются же пчелы на искусственные цветы, когда у них бескормица. Вы опять же имеете право возразить, что ведь и хороших пьес других авторов идет немало. В этом мы с вами, безусловно, согласны, с одной лишь оговоркой, для чего перефразируем "соль"  известного анекдота: - " Мадам! Пьес - до и больше - местов нема!"…

Ну, ладно, продолжит настаивать решительно настроенный въедливый читатель, но ведь в пьесах Антония Софоклова пусть даже плохо и поверхностно, говорится все же о делах, имеющих место быть в нашей текущей жизни... Значит, объективно вода течет на нашу мельницу? Но вода воде рознь - а если вода эта мутная, если в ней растворены медленнодействующие ядовитые вещества, хотя бы тот же опиум в коли­честве, превышающем лекарственные нормы? Так есть же противоядие, возразит скептик, есть же настоящая литература, читаемая человеком с раннего детства, есть, наконец, школьная хрестоматия... Вот то-то, что хрестоматия - можете ли вы учесть всех, кто только ею и ограничился, продолжая свое самообразование посредством знакомства с литературой по экранизациям и инсценировкам великих книг на малом экране? Разве вам не приходилось быть свидетелями, когда те же

хрестоматики, оторвавшиеся от "ящика", в зале кинотеатра или театра как такового начинают жеребцово ржать в тот самый момент, когда вас душат слезы обиды или сострадания? Разве вас не убивали их павианьи комментарии к самым тонким душевным движениям героев драматических произведений? Разве вам никогда в ответ на ваше деликатное и справедливое замечание или даже робкую просьбу помолчать такие люди не отвечали бранными словами, из которых еще самые лучшие и благородные - "интель вонючий" или "буржуй недорезанный" - хотя это именно вы с винтовкой в руках рождали ему его власть или защищали ее, кидаясь грудью  на амбразуру?

Зрительская масса, дорогой мой неверующий Фома, совсем не однородна, даже перепись населения не в состоянии дать точной

картины нашего среднего культурного уровня в эпоху всеобщего среднего образования, которое само по себе средним и остается,

если человек не стремится возвысить себя над этим уровнем - ведь кругозор наш тем шире, чем выше мы поднялись по крутым уступам духовных вершин человеческой культуры, а не только по ступеням духовной иерархической лестницы, и поэтому нет ничего удивительного, если вместе с вами в зале модерновейшего зрелищного чертога оказы­вается определенное количество людей, у которых преобладает слишком серое вещество. Этаких дубокожих снежных человеков - по примеру дубленок: мехом внутрь... И не пускать их туда нельзя - их же не различишь - никаких рентгенов для этого не придумали...

Так что, если без демагогии, то моральные потери от Отпетовского и ему подобного опиума, на котором вскормлены наши не столь уж малочисленные соседи по жизни, столь огромны, что по масштабам своим носят характер стихийного бедствия. И примирись мы с ними - последствия от этого для нас будут поистине катаклизматические".

 

†

 

 

Отпетов споткнулся на последнем слове, несколько раз повторил про себя, медленно двигая мясистыми влажными губами, словно  пытал­ся его разжевать, потом наткнулся глазами на маленький крестик, стоящий под статьей вместо подписи, и тупо уставился на него, морща лоб в усилии вспомнить что-то упорно не поддающееся его памяти, но так ничего и не вспомнил, потому что за свою жизнь видел столько крестов больших и маленьких, золотых и деревянных, православных и чужеверных, что еще один, изображенный даже под такой обидной и оскорбительной для него статьей в этом столь ненавистном ему журнале "Божий мир", не смог пробить достаточной бреши в еще не укрепившем­ся, но уже понемногу крепчающем склерозе. Несколько минут он проси­дел недвижимо, продолжая по инерции пришлепывать губами, будто все еще читал возмутительное богомерзкое писание, и неизвестно, сколь долго продолжалось бы такое состояние, если бы неподвижно наблюдавший за ним в течение всего чтения Тихолаев тихо, почти шопотом, но с глубокой укоризной не сказал:

- Креста на них нет!

- Креста?! - очнулся Отпетов и впился в него своим искристым волчьим взглядом, - атомной бомбы на них нет!!!  - и так грохнул кулаком по столу, что сам собой включился селектор, и елейный голос Ганны вопросил:

- Чего желаешь приказать, кормилец ?

Отпетов вздрогнул, не соображая откуда взялся этот странно знакомый голос, но тут, наконец, пришел в себя и распорядился:

- Многоподлова, Низоцкого, Минерву – ко мне, Бекасу - готовность номер один!

Военный совет длился считанные минуты и завершился вызовом Бекаса, которому было дано распоряжение – не жалея сил и средств, установить автора рецензии. Дали ему на это двадцать четыре часа.

Бекас, однако, уложился в полсрока - управился за одну ночь с помощью ставшей ему близко-знакомой курьерши, завербованной им во вражеском стане с присущей ему стремительностью и при наличии встречной без­отказности со стороны слабой на аморальную устойчивость после окон­чания рабочего  дня скороходки.

Профессионально подкованный Бекас первым делом кинулся в бухгалтерскую - за разметкой, однако в ведомости против названия статьи "Почем опиум?" стояло: "Не платить - автор от гонорара отказался".  Бекас, сильно удивленный такой небывальщиной, долго размышлял, куда сунуться дальше, но раз­думья его прервала добровольная помощница, запросившая аванса. Потеряв на нее драгоценные полчаса, Бекас полез в шкафы с надписью "Оригиналы", однако в папках отдела театральной критики и критики вообще нужной рукописи не оказалось. Бекас не растерялся, вспомнил о предисловии к статье и потребовал ключ от кабинета Творцовского, который был ему выдан, разумеется, не сразу... Но недаром говорится, что если следствие ведут знатоки, то в финале их ждет полный успех и чувство глубокого морального удовлетворения - рукописи статьи и предисловия преспокойненько лежали в одном из ящиков стола, да еще и на самом верху, так что их и искать не пришлось. Бекас отколол статью, сунул ее в карман пиджака, заколол его большой английской булавкой и, несмотря на позднее время, решил немедленно ехать к Отпетову. Он даже рванулся было к выходу, но боевая подруга решительно потребовала: - “А под расчёт?!", и утомленный сыскник добрался до "Неугасимой лампады" только глубоким утром. Узнав о его успехе, Отпетов бросил свеженачатую пьесу и тут же примчался в редакцию, где вновь собрал на оперативное совещание первую пятерку.  Рукопись была исследована вдоль и поперек, в результате чего установили следующее: статья написана незнакомым почерком, в котором маленькие круглые аккуратные бисерные буквицы плотно лепятся одна к одной.  В начале рукописи имеются написанные другой рукой варианты заголовков - "Письмо читателя","Заметки зрителя", однако оба они решительно зачеркнуты и оставлен заголовок первоначальный. Внизу под рукописью подпись отсутствует, а вместо нее стоит крестик, появившийся явно в последний момент, потому что прежде статья была подписана непонятными буквами: "б/п",  теперь зачеркнутыми.

Стали гадать, что бы значили эти буквы, что под ними зашифровано. Посыпались предположения: - " беспардонный, борзописец, беспаспортный, беспутный, богопротивный и даже –буйнопомешанный", однако, к единому мнению так и не пришли. Зато все согласились с Минервой, что писал никакой не читатель, и тем более не зритель, а специалист высокого класса, вероятнее всего, какой-то опытный теа­тральный критик. Это родило здоровую идею опросить персонал всех театров , где идут пьесы Самого, на предмет возможно имевших место визитов предполагаемого профессионала.

На операцию были брошены лучшие силы неугасимовцев, но луч света мелькнул опять же фартово­му Бекасу, который вынюхал, что за кулисами театра "На Обрате" побывала какая-то девица, но беседовала она только с одним из работяг сцены. Тот же на все расспросы отвечал, что девицы не разглядел, так как у нее в руках была бутылка, и она его спросила, кем он тут значится, а когда он ответил: - "Осветитель", она ему и отдала бутылку со словами: - "Вот и отлично, тогда освети мне ряд неясных вопросов".  Больше ничего от этого обратовца добиться не удалось, хотя он изо всех сил хотел помочь и даже запросил вперед бутылку, однако, будучи человеком честным, откровенно признался, что ничего не помнит из того говоренного девице, но точно помнит, как она в конце их разговора сердечно его благодарила и твердо заверила его в своем уважении.

Словом, визит девицы в театр "На Обрате" если и ложился в логическую связь с проклятой рукописью, то еще не давал возможности делать из этого какие-нибудь надежные

выводы: статья была написана так, что по ней пол писавшего ее человека не устанавливался. Последним крючком, на который еще можно было что-то выудить, оставался крестик. Он позволял предполагать, что сначала статья предлагалась в какой-то мирской журнал и была подписана - "б/п",  а потом ее либо там отвергли , либо сам автор передумал и передал рецензию в правословный "Божий Мир", где под ней и поставили крестик. Отпетову опять долго что-то припоминалось, в связи с этим крестиком, но, увы, так и не вспомнилось, и он решил, что ему просто мерещится, что что-то было…

На этом расследование сочли оконченным и стали искать меру пресечения. Здесь, в результате беглого просмотра всех вариантов, реально вырисовывался лишь один - скупить на корню весь тираж этого номера "Божьего мира" и на корню же его уничтожить.           Антоний Софоклов тут же выдал требуемую сумму, и начался  телефонный розыск журнала. Экспедиция типографии издательства Центральной Епархии ответила, что тираж уже ушел в Главное Святоградское Бюро Доставки - туда и надо обращаться. ГСБД, куда тут же позвонили, с гордостью ответило, что ввиду проводимой ими декады отличного обслуживания журнал всем подписчикам доставлен в день получения, а розница два часа тому назад развезена по киоскам. Моторизованная группа, возглавленная Черноблатским и Митькой Злачным, в течение часа проверила все точки, но добыла только два номера, которые им киоскеры уступили за десятикратную против номинала цену, так как они уже обещали кому-то отдать их за пятикратную - выяснилось, что "Божий мир" вообще расходится со свистом...

Так в мыслях и хлопо­тах пролетел этот кошмарный день. Было уже совсем темно, когда Настоятель "Неугасимой лампады" отпустил всех своих присных и остался в кабинете один. Он подошел к окну, посмотрел на сверкающий вечерними огнями город и с ненавистью подумал:

- "Иллюминацию устроили, точно в праздник, гады!..

У чело­века, можно сказать, большое горе, а они, видите ли, счастливы и радуются - вон в каждом окне свет запалили!"…

В данном случае Отпетов был совершенно несправедлив к населению Святоградска, зря и безос­новательно обвиняя его в счастье и радости в период сплошной элект­рификации - никакая это не была иллюминация, а просто люди еще жили очень тесно - в каждой комнате по семье, а то чего бы ради им во всей квартире одновременно лампы палить - счетчик, он ведь тоже отщелкивает хотя и мелкую, но все же монету.

Отпетов перефокуси­ровал глаза с города на само стекло и вдруг увидел в нем свое отражение: он стоял на фоне переливающегося золотым светом города совершенно голый и не просто отражался в стекле, а был кругово виден со всех сторон, будто находился в зеркальной комнате. Его огромное белое тело матово клубилось в черном стекле, и только щеки и ягодицы сияли румянцем вышесреднеупитанной сытости. На левой ягодице сияние, правда, было несколько омраченным, сбитым из-за старого невнятной формы шрама. Отпетову показалось, что он спит, и все это, как и сам он, ему снится. Он попытался проснуться, но понял, что происходящее никакой не сон, а самая явная явь.

- "Голый среди волхвов", - тоскливо подумалось ему, и он вспомнил, что волхвов считают адептами языческой веры и еще от зари утверждения едино­божия безбожно преследуют - даже казнить их может любой человек, и не только без суда, но даже и без следствия. -  Неужто, вне закона? - ужаснулся он. - И вдобавок голый!".

Он впервые в жизни почувствовал себя таким беззащитным, причем беззащитным вдвойне - вникните, каково приходится человеку, объявленному вне закона, если он к тому же еще  и совершенно голый...

- "Кто посмел?!  Кто посягнул?! - яростно взметнулась в

нем былая сила. -  Опять этот полуживой классик, злой демон всей его жизни - ведь и на опиумной рукописи красуется его  автограф: "В печать - Творцовский"…

Отпетов с отвращением взглянул на нена­вистный журнал и потянулся за сигаретой. Огонек спички отразился в темном стекле и стер с него голого Отпетова - на его месте снова оказался крупный человек в солидном костюме, в каковом и приличествует находиться телу Настоятеля "Неугасимой лампады", известного писателя Антония Софоклова.

- "А Мандалина-то еще ничего не знает!"- вспомнил он и, решив ехать на дачу, нажал кнопку звонка. Тут же вошла Ганна и спросила:

- Какие указания, кормилец?

- Машину вызывай, на дачу поеду... Отдохну от скверны....

- Неужто, батюшка, и досе еще не сковырнул опаскудства?..

Отпетов как-то странно и непривычно глянул на Ганну и в первый раз заметил, что голова ее как-то пусто просвечивает.

- "Сменить ее пора, - подумал он, - совсем стара и вконец оглупела... Хотя, пожалуй, не вконец, раз и она соображает, что помои на мне не отмыты…".

Ганна же уставилась на толстую голубоватую книжку "Божьего Мира", лежащую на Отпетовском столе и не могла понять, почему та дымится - ей не видна была сигарета, забытая в заслоненной журналом пепельнице. Отпетов перехватил ее взгляд, взял сигарету, глубоко затянулся и длинной струей выпустил дым, мгновенно занавесивший сизой кисеей черное стекло. Он стоял и смотрел в слепое окно неподвижным потухшим взглядом. Ганна повернулась, чтобы выйти, и в этот момент Отпетов неожиданно сказал своим обычным, правда не совсем еще спокойным, но довольно твердым, чуть гнусавящим голосом:

- Ничего! Зубы острые - отгрызёмся!.

Ганна вернулась и взглянула  на него, ожидая нового распоряжения - многолетний опыт подсказал ей, что оно сейчас последует - вон и глаза у кормильца сверкнули, и шерсть на загривке вызверилась…

И она не ошиблась - Антоний Софоклов вдруг непонятно улыбнулся и уже решительно скомандовал:

- А ну, убогая, соедини меня по синодальному с Их Блаженством Серым Кардиналом Митридатом Лужайкиным!…

 

 

Продолжение следует ?

 

 

Июнь 1977 - Июль 1980