К 30-летию выхода в издательстве "Посев" романа Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита"
Тридцать лет назад свершилось событие необычайно важное в отечественной литературе - впервые на русском языке был опубликован полный текст романа века - "Мастер и Маргарита". Великое произведение писателя Михаила Булгакова, изуродованное советской цензурой и редакцией журнала "Москва", обрело, наконец, свой исконный вид. И была выполнена воля автора, завещавшего жене своей Елене Сергеевне Булгаковой издать роман сначала непременно на Родине, в России, - книга вышла в издательстве "Посев", хотя и находившемся в Германии (Франкфурт на Майне), но представлявшем собой микро-регион Отечества - территориальный и духовный. Так оно ощущалось и при личном знакомстве: попав когда-то в этот дом на Флюршейдевег, я мгновенно почувствовал себя уже не в Германии, а в России ...
Отдавая рукопись в журнал "Москва", Елена Сергеевна не могла - юридически - определять её дальнейшую судьбу, - авторское право в СССР ограничивалось пятнадцатью годами, а со смерти писателя прошло почти вдвое больше. Но один хитроумный человек нашёл способ заплатить ей за публикацию, - рукопись у неё была куплена. Правда, в силу этого она теряла право вмешиваться в прохождение текста. Ей всё же не препятствовали участвовать в подготовке романа к печати, и кое-что ей отстоять удалось, но очень и очень мало ... Кроме того, что цензура выкидывала десятки страниц, так ещё и редколлегия резала по живому, высвобождая журнальную площадь под какое-то уже никому не ведомое сочинение никому не ведомого редакционного бонзы.
Предваряя роман своим обращением "От издательства", "Посев" комментирует ту вивисекцию, что была учинена над булгаковским текстом в журнале "Москва": "Люди, ответственные за опубликование романа, не только посчитали возможным вычёркивать из авторского текста отдельные слова и фразы, но и выбрасывать целые куски и эпизоды, порою занимающие по много страниц... Поскольку "необходимая вычистка" текста приводила, порою к некоторым несоответствиям, цензоры вставляли "связки" по своему произволу. При наборе мы, для облегчения позднейших анализов текста и исследований замечательного произведения Булгакова, выделили все выброшенные цензурой места курсивом, а цензорские "связки" взяли в квадратные скобки...".
Здесь неточность, вызванная недостатком информации - связки делала сама Елена Сергеевна, пытаясь как можно безболезненней связать концы с концами.
Вскоре после выхода этого журнального варианта Главлит - иначе говоря, главцензура - разрешил опубликовать роман целиком - без купюр. Но за рубежом. Конкретно такое право было предоставлено итальянскому издательству "Эйнауди", которое получило купюры через советскую же организацию "Международная книга". И в том же 1967 году опубликовало роман на итальянском языке. А у него эстафету приняло мадридское издательство, выпустив роман уже на испанском ... Разрешение Главлита было хитрой уловкой: допуская публикацию целиком, знали, что в Советском Союзе эту книгу не прочтут, - никто же не станет делать обратного перевода на русский. А это было главным - иначе у советских людей могли возникнуть нежелательные ассоциации - "Торгсин" был зеркальным отражением валютных магазинов "Берёзка", абсолютно недоступных "населению", как именовали рядовых граждан страны привилегированные партийные функционеры. А выброшенная глава "Сон Никанора Ивановича" напомнила бы о недавнем судебном процессе "валютчиков", прошедшем с большим шумом и продемонстрировавшем, что советскому человеку иметь, покупать и продавать валюту возбраняется под страхом смерти! Я присутствовал на этом процессе в качестве фотокорреспондента "Огонька" и видел, как день ото дня лютели судьи и прокуроры, - главные обвиняемые Рокотов и Файбышенко были спокойны и невозмутимы: они понимали, что процесс показательный, имеет задачей устрашение не только фарцовщиков, но и всего населения - так, на всякий случай, для профилактики, - а посему знали, что дадут им "на полную катушку" - по 15 лет, а больше не могут - закон не позволяет. Только не учли они, что закон-то здесь, что дышло, - куда повернул, туда и вышло. И соответствующие органы по указанию "верхов", разъярённых пробуксовкой процесса, быстренько внесли коррективы в уголовный кодекс, установив высшим пределом по этой статье смертную казнь. Вопреки всем международным правилам этим "коррективам" была дана обратная сила. И процесс пошёл ... Пошёл в духе процессов тридцатых годов, и строптивых "бизнесменов-финансистов" расстреляли ... Вот о чём мог напомнить людям "Сон Никанора Ивановича", где под рефрен "Сдавайте валюту!" из граждан выколачивают как саму валюту, так и прочие драгоценности ...
Я проштудировал все издания "Мастера и Маргариты", вышедшие до 1970 года в разных странах, на разных языках, и установил безусловный приоритет издательства "Посев" - это был действительно первый полный текст романа на русском языке, причём предельно точный.
Спустя четыре года и в московском издательстве "Художественная литература" вышел, наконец, этот роман в несокращённом виде. Только почему-то он не совпадал во многих местах с журнальным вариантом - уже первая и последняя фразы были не идентичны первоизданию, появились какие-то вставки, отсутствующие в рукописи (точнее - машинописи), бывшей первоисточником всех публикаций. Этот машинописный экземпляр был подготовлен к печати Еленой Булгаковой и являлся результатом её тщательной работы по приведению в порядок рукописей и черновиков писателя, учитывающей и его прижизненную правку и продиктованные ей уже во время смертельной болезни изменения, вставки, вычерки ... Она единственная имела на это право - юридическое как наследница и моральное как творческий помощник писателя на протяжении многих лет.
Мне несказанно повезло, - я раздобыл экземпляр этой последней, подготовленной к печати машинописи, правда, не в "натуре", а в фотокопии - это были негативы на рулонах киноплёнки. Сама же машинопись исчезла куда-то, нет её даже в булгаковском архиве, хранящемся в Отделе рукописей ГБЛ - "Ленинки", - ныне Российской государственной библиотеки. Поэтому я имел возможность сравнивать журнальный вариант с "худлитовским" 1973 года. Пытался, и никак не мог взять в толк, зачем им понадобилось уродовать вроде бы уже разрешённый цензурой полный текст романа. Встретился с редактором, которая вела публикацию в "Москве", но мало что от неё узнал. Потом побеседовал с той, что вела роман в "Худлите", - она была откровенна и доброжелательна: "Да, это не научное издание; да, в него делались вставки и замены; да, не по окончательной редакции, а по предпоследней, но на этом очень настаивали сотрудники Отдела рукописей "Ленинки", был сильный нажим ..." Отгадка пришла через несколько лет, - один коллега, знавший о моём интересе к творчеству Булгакова, подарил мне "по секрету" ксерокопию "Мастера ...", изданного в 1969 году "Посевом". Ксерокопия плохая, местами не читаемая, но всё же она открывала для меня настоящий, неискажённый текст романа. И я понял, в чём дело. Конечно, это не документированный факт, но логика подсказывает следующее. Издательство "Посев" считалось главным антисоветским органом в русском зарубежье. Оно находилось под пристальным наблюдением КГБ, который тут же засёк публикацию не слишком-то «верноподданного», но уже столь нашумевшего в мире романа, причём его полного текста и к тому же на русском языке. 
му напрочь путь на родину представлялось "блюстителям основ" нереальным, и тогда ставится задача - дезавуировать это издание, отнять у него хотя бы приоритет: как это, белогвардейцы нас обскакали?! И делается другой текст, который и выдаётся за основной, правильный и окончательный. Потому-то так и нажимает на "Худлит" Отдел рукописей, - ведь ни для кого не секрет, что все архивы СССР были в подчинении сами знаете у кого. ... И "худлитовский" текст объявляется каноническим, с него начинаются бесконечные публикации, перепечатки на русском языке и в переводах. Длится это безобразие практически четверть века. На основе этого текста пишутся десятки диссертаций и прочих научных трудов, изобилующих ошибками, потому что аргументация в них зиждется на эпизодах, в булгаковском романе отсутствующих или искажённых.
Конец главенству "худлитовского" текста будет положен только в 1989 году, с выходом в киевском издательстве "Днiпро" двухтомника сочинений Михаила Булгакова, где роман "Мастер и Маргарита" подготовлен булгаковедом и текстологом Лидией Яновской. Ей удалось во время этой работы получить, наконец-то, хотя и с большим трудом, доступ к черновикам в Отделе рукописей ГБЛ, а копию той самой машинописи я изготовил для неё с хранящихся у меня негативов, чем и по сей день очень горжусь.
Текст "Посева" практически полностью совпадает с этой машинописью, но в одном месте я обнаружил поразительное несоответствие - в экземпляре Елены Сергеевны, в главе 32-й, последней, читаем: " - Слушай беззвучие, - говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под её босыми ногами, - слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни - тишиной".
В журнале "Москва" цензура выбрасывает слова - "тем, чего тебе не давали в жизни ..."
В "Посеве": "- Слушай беззвучие, - говорила Маргарита мастеру, и песок
шуршал под её босыми ногами, - слушай и наслаждайся тем, что не дано тебе было в жизни, - покоем [тишиной]".
Отметим, что слова "ПОКОЙ" нет ни в одном другом издании, а я их просмотрел множество, - везде "ТИШИНА". Вот только в переводе "Мастера..." на немецкий, вышедшем в издательстве "Volk und Welt", обнаруживаю некую странность - переводчик - это Томас Решке - вместо "Stille" - тишина, даёт почему-то "Lautlosigkeit" - абсолютная тишина. Будучи в Берлине, разыскиваю Решке и задаю ему этот вопрос. По его мнению, здесь нечто большее, чем просто "ТИШИНА". Пожалуй, следовало бы написать "Ruhe" - покой, но он переводил с "узаконенного" текста ...
Обратиться непосредственно в "Посев" я тогда не имел возможности, - ещё стояла берлинская стена со всеми вытекающими отсюда для меня последствиями (была первая половина 1980-х годов). Прошло ещё несколько лет, и в Москве объявился Шуберт ... Мне позвонил какой-то человек, заявил, что он переводчик сотрудника Второго Немецкого Телевидения - ZDF, который хочет со мной встретиться. У меня, "зацикленного" на Булгакове, сразу возникла логическая цепочка: "... переводчик при особе иностранца.., зацветающие вишни.., вечный дом.., Шуберт.., покой… ". К тому же я вообще малость суеверный... И вот иду я на эту встречу, а меня не пропускает в бюро ZDF дежурящий у ворот милиционер - старший лейтенант. Прошу вызвать переводчика, и тот проводит меня к Шуберту. Назад я возвращаюсь один, и на выходе меня отлавливают уже двое - добавился «милицейский» же майор. Они учиняют мне форменный допрос: - на каком основании я встречаюсь с иностранцами. Но всё-таки это 1987 год, второй год перестройки, и меня никуда не забирают, но данные мои записывают ...
А разыскивал меня Шуберт по поручению моего друга Арно Шмуклера, с которым мы потерялись после сооружения берлинской стены и ничего не знали друг о друге уже 30 лет! Делаю небольшой пакет, где скромный подарок соседствует с объемистым письмом, но в бюро на этот раз не иду – не хочу снова иметь дело с церберами на проходной – и по телефону прошу встретить меня у Фотохроники ТАСС, расположенной по соседству. «На явку» приходит некто, в ком при небольшом воображении можно было бы определить Кота Бегемота – кепка на коротко стриженной голове, усы, невысокий, телосложения плотного и с иронической улыбкой на круглом лице… Пользуясь случаем, вместе с письмом посылаю Арно записку, которую прошу передать в "Посев" - в ней вопрос о "ПОКОЕ". Записка, видимо, до адресата не дошла, - ответа я не получил. Проходит ещё пять лет, стена снесена, ситуация просветлела, и я лечу к своему другу в городок Шлангенбад, что неподалеку от Франкфурта. Идёт 1992 год ... Едем с Арно во Франкфурт. И, о счастье! - Передо мной живая и невредимая редактор "Мастера и Маргариты", - а ведь с момента издания романа в "Посеве" прошло 23 года. Редактором оказалась очень милая и доброжелательная сотрудница издательства Анастасия Николаевна Артёмова.
Она находит нужную страницу давней вёрстки, и я вижу в конце загадочной фразы слово "ПОКОЙ", а за ним - "ТИШИНА" в квадратных скобках... Встреча была короткой, и разговор продолжился в письмах.
"- Набирали мы "Мастера...", насколько я припоминаю, по экземпляру из журнала "Москва", - сообщала Артёмова, - и я вставляла выкинутые цензурой куски и отдельные слова из отдельно полученных вставок-купюр, которые добыл "закрытый" сектор НТС. После окончания работы я должна была вернуть эти вставки. Вероятно, это тот материал, что разослала Елена Сергеевна...".
Разумеется, Елена Сергеевна передала эти купюры "приватно", через доверенное лицо, - получение их для "Посева" официальным путём через "Межкнигу" было исключено. Вычислялось и это доверенное лицо: "- Насколько я помню, несколько поправок были мною получены через Леонида Денисовича Ржевского, - писала Анастасия Николаевна, - в частности три поправки, в том числе и слово "покой" вместо "тишины". Я ни в коем случае не внесла бы такой поправки от себя, но, получив её, не сомневаясь взяла, так как посчитала её логичной и убедительной. Откуда взял её Ржевский - не знаю. Может быть, можно было бы запросить его вдову? Вторая его поправка: Вифлеем вместо Виффагии... и третья поправка - "трус я", вместо "труся", которую я тоже взяла без колебаний, чувствуя насколько проблема "трусости" важна для Булгакова, он возвращается к ней несколько раз...".
Кто такой Ржевский, мне было неведомо, и никто из тех, кого я расспрашивал в Москве, ничего о нём не слышали. И вдруг - Софья Пилявская, старейшая актриса МХАТа, дружившая с Булгаковыми, вспомнила: "Человек с такой фамилией был, он в конце шестидесятых годов помогал Елене Сергеевне в издательских делах".
Полоса везения продолжалась, - я получил письмо от Артёмовой, в котором был не только нью-йоркский адрес вдовы Ржевского Агнии Сергеевны, но даже конверт, на котором этот адрес был уже написан! Для верности письмо ей отправил с оказией - его опустили в Берлине, - и буквально через две недели получил от Ржевской не только ответ, но и книгу Леонида Денисовича со статьёй о "Мастере и Маргарите", в которой присутствуют две из трёх поправок. Третьей - "ПОКОЯ" - нет, потому что она в контексте данной статьи не нужна. С "Вифлеемом-Виффагией" тут всё ясно, но вот с "трусостью" не совсем точно:
"... поэт Иван Бездомный врывается в ресторан МАССОЛИТА, и заведующий обрушивается на швейцара: зачем пустил ... Ответ швейцара у Булгакова читается так: "...трус я... как же я могу их не допустить..." Цензор делает ничтожное, казалось бы, исправление: соединяет слова "трус" и "я" ... "труся". Трусость "экзистенциальная", типичная для времени, о которой идёт речь, превращается таким образом просто в робость перед начальством".
Ржевский ошибается - это не цензорская "работа", а просто недостаток машинки Елены Сергеевны, - нарушен интервал между буквами - зазор есть, но недостаточный, и наборщик посчитал два слова за одно, - так оно вышло в журнале, а потом Елена Сергеевна, видимо, обнаружив это, дала поправку.
А вот поправку "ПОКОЕМ" Елена Сергеевна дала, невзирая на то, что в её машинописи вместо него стоит-таки "ТИШИНА". Очевидно, она нашла что-то в черновиках или вспомнила указание Михаила Афанасьевича, не зафиксированное на бумаге, - след какого-то разговора? Скорее всего, это исходило именно от него - ведь уже в 1938 году, во время перепечатки рукописи романа на машинке, он пишет Елене Сергеевне в Лебедянь о том, что ему нужен абсолютный покой, а на одном из её портретов делает надпись:
"Хозяйка дома Mon repos" - «мой покой». И не случайно он награждает своего героя - мастера именно ПОКОЕМ, то есть тем, чего и ему самому не было дано в жизни, - на всём протяжении своего творческого пути он подвергался непрерывной травле, как "самодеятельной", так и организованной власть предержащими ... Подмена же "ПОКОЯ" "ТИШИНОЙ" есть девальвация награды, её снижение. И "ТИШИНА", взятая в квадратные скобки в поправке Елены Сергеевны, фактически приравнена к связке ...
Но в той же, последней, 32-й главе есть и ещё одно слово, напрямую связанное с "ПОКОЕМ", вернее, производное от него. Незадолго до смерти - жизни его оставалось несколько недель - Булгаков продиктовал Елене Сергеевне новое начало этой главы:
" - Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землёй, нёся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, её болотца и реки. Он отдаётся с лёгким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна...".
Он умолк, и фраза осталась незаконченной. Я уверен, умолк он не потому, что совсем обессилел, а потому, что ему просто стало по-человечески страшно... Елена Сергеевна потом допишет её, и в журнальной публикации будет - "только она одна успокоит его". Редакторы "Худлита", не найдя в черновиках этих двух слов, возьмут их в скобки, а в последних - "Днiпровском" и московском 1990 года изданиях - Лидия Яновская на основании текстологических законов оставит эту фразу незавершённой, поставив здесь отточие.
Но Михаил Афанасьевич Булгаков был врачом, он всё знал о своей болезни и знал, какое слово должно стоять в конце этого трагического абзаца, но произнести его не смог, потому что слово это - УПОКОИТ. И говорят его уже над усопшим: "- Упокой, Господи, душу раба Твоего..." Сказать такое о себе приживе страшно, особенно если ты знаешь, что обречён, что часы твои сочтены. Тут никак не может быть "успокоит", - это слово сугубо земное, у него есть и синонимы, и антонимы, а у слова "ПОКОЙ" - не в расхожем повседневном смысле, а в духовном, высоком, никаких синонимов-антонимов нет и быть не может, как и у слова "УПОКОИТ", производного от него. Не случайно же Булгаков и начинает, и завершает эту последнюю, прощальную, замыкающую его закатный роман главу, одним и тем же словом. Только в первом случае он его вслух не произносит. Но он его знает, видит перед собой, как знает он досконально евангелия.
Несколько лет назад, как раз в ту пору, когда я впервые всерьёз задумался над феноменом 32-й главы, случилось нечто мистическое - мне подарили старинную икону Спаса Вседержителя, в руке которого Евангелие от Матфея, где начертаны слова:
"Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные, и Я упокою вас..." И далее - за пределами иконы – в Евангелии сказано еще: «… и найдете покой душам вашим…».
Текст на иконе написан на церковно-славянском и слово "УПОКОЮ" имеет вид "ОУПОКОЮ". Увидев это слово на иконе, я подумал - да это сам Господь подтверждает мою догадку...
Роман "Мастер и Маргарита" в "Посеве" выдержал несколько изданий, и хотелось бы увидеть ещё одно, где первый абзац последней главы завершался бы словами: " - Он отдаётся с лёгким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна УПОКОИТ ЕГО" (пусть два последних слова будут даже в скобках). Тем более, что "ПОКОЙ" стараниями Елены Булгаковой и Анастасии Артёмовой в этом единственном пока издании занимает своё законное место.
Анастасия Николаевна весьма скромно оценивает свою роль в публикации этой бессмертной книги, - в одном из писем она говорит: "Моя главная находка была в подаче, т.е. выделения курсивом, а связки - в скобках. Таким образом, столь явна была фальсификация, проделанная советскими редакторами..."
А ведь именно эта находка даёт возможность и рядовым читателям, и исследователям не только увидеть то, что было сделано в СССР с булгаковским романом, но и глубже ощутить содержание его, болевые точки того времени, вечные истины, "запретить" которые не под силу никакой цензуре. И работа, проделанная Анастасией Николаевной Артёмовой, по сути своей есть творческий и гражданский подвиг. Так поклонимся ей за это земным поклоном ...
P.S. В начале было слово… даже не слово, а только буква – П. В словаре Даля о ней сказано: «П, согласная буква пе, покой, по ряду шестнадцатая (в церковной азбуке 17-я). Это любимая согласная русских, особенно в начале слова, и занимает собою (предлогами) четверть всего словаря…».
Далее идет объяснение: «ПОКОЙ – мир и тишина…безмятежное состояние… отсутствие возмущенья, тревоги… покой духа, души, может быть двоякий: покой ума, где мышленью дан роздых (см. у Булгакова – «исколотая память»! – Ю.К.)… и покой сердца, воли, совести, затишье нравственное … Отойти на покой, на вечный покой, умереть, скончаться…».
Сама буква у Булгакова возникает в главе «Нехорошая квартира» - «…в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на Садовой улице», где используется только ее славянское название – покоем, означает, что дом построен в виде буквы П. Никакого другого значения этого слова здесь нет. В высшем – божественном – смысле оно появится, когда будет решаться судьба Мастера, награждаемого за его творческий подвиг ПОКОЕМ.
А вот как отражается и само слово, и понятие – ПОКОЙ - в мыслях и душах людей –
«Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит…» - Александр Пушкин.
«И вечный бой! Покой нам только снится…» - Александр Блок.
«Он прав – опять фонарь, аптека,
Нева, безмолвие, гранит…
Как памятник началу века,
Там этот человек стоит –
Когда он Пушкинскому Дому,
Прощаясь, помахал рукой
И принял смертную истому
Как незаслуженный покой» - Анна Ахматова о Блоке.
«Национальные традиции погребения… искони предполагали захоронение тел усопших в земле… выставление его на всеобщее обозрение в корне противоречит этим традициям и… является кощунственным действием, лишающим прах усопшего Богом заповеданного покоя…» - из заявления Московского патриархата по поводу захоронения тела В.И.Ульянова (Ленина).
«Зачинщики этой войны отверзли для миллионов людей ад… Если мы когда-нибудь вернемся, то останемся обманутыми судьбой, обессиленными, измученными и отупевшими… Неужели мы всё еще молоды?.. Мы ничего не хотим, кроме покоя – хоть когда-нибудь! – покоя, конца длительным пыткам…» - из неотправленного письма немецкого солдата, студента Берлинского университета Харальда Хенри, родившегося 25 января 1919 года в Берлине, район Шарлоттенбург, погибшего 22 декабря 1941 года северо-западнее Москвы.
«… Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея.
Темный дуб склонялся и шумел». - Михаил Лермонтов
А ведь Лермонтовский ПОКОЙ, которого он ищет, удивительно приближен к тому ПОКОЮ, которым награжден Мастер – и дивное пение, и музыка Шуберта, и зацветающие вишни, и дремлющие в груди жизни силы, когда можно писать при свечах гусиным пером…
На этом мы скажем ПОКОЮ до свидания – сказать ему прощай, мне кажется, вообще-то невозможно. По многим причинам, одна из которых – необходимость поговорить о нем еще немного. Но это уже не сейчас. Итак – до новой встречи в другом эссе…
10 октября 2003 г.