КОРОВЬЕВ И ИНТЕРВЬЮ ДЛЯ "ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЫ".

 

Юрий Кривоносов: «Я взял Булгакова за шкирку и больше не отпускал»

А ещё говорят, от перемены слагаемых сумма не меняется. У меня было так:  «Булгаков взял меня за шкирку и больше не отпускал…».  Ни больше-ни меньше - коровьевские штуки! Эдакая подлая рокировочка, и всего-то из-за запинки в диктофонной записи, сбившей с толку мою интервьюершу Катю Кудрявцеву. Поэтому я и решил поставить на мой сайт это интервью целиком, чтобы видно было, как оно должно быть… А старый заголовок оставляю для наглядности – как оно быть не должно…

Ю. Кривоносов.

 

 

      Российскому булгаковедению в 2013 году исполняется 45 лет. Среди многих людей, изучающих булгаковское наследие, есть уникальный в своем роде человек, единственный в России специалист по иконографии Булгакова. Это Юрий Кривоносов, почти четыре десятилетия проработавший в «Огоньке». Фотограф, начавший свою карьеру с военной аэрофоторазведки. Журналист, занимавшийся экстремальными фоторепортажами. Писатель, посвятивший Булгакову две книги и 25 лет жизни.

 

- Юрий Михайлович, расскажите немного о Ваших книгах, о той булгаковской фототеке, которую Вы собирали…

- Одна книга – «Фотолетопись жизни и творчества Михаила Булгакова», здесь больше, что посмотреть - в ней 588 относящихся к Булгакову фотографий. Вторая - «Михаил Булгаков и его время. Мистика. Фантазия. Реалии», тут больше, что почитать: 21 эссе моих булгаковских и 200 фотографий. Того, что в этих книгах, вы нигде не увидите и не прочитаете. Это не переписанное ни откуда, а совсем другое – то, чем никто не занимался. Я много изучал Булгакова. Наставницей для меня в начале работы была известный булгаковед, Лидия Марковна Яновская, мы вместе делали книжку «Дневник Елены Булгаковой»… В моей булгаковской фототеке более ста источников - и музеи, и театры, и библиотеки, и чего только нет! Некоторые относящиеся к Булгакову снимки мне присылали даже из Архива Госдепартамента США: это были фотографии американского посла, который дружил с Булгаковым и в то время работал в Москве. Вообще я ходил всюду, переснимал – в основном пришлось именно переснимать с фотографий, негативов оригинальных ни у кого не сохранилось. Просто непонятно - ни у кого! Единственный человек, у которого были какие-то негативы булгаковские – это Моисей Наппельбаум, известный фотомастер 19-20 вв. Правда, у него оказались такие свирепые современные наследники, которые написали жуткое письмо о нарушении авторских прав, и мне пришлось очень сильно доказывать, что снимки Наппельбаума когда-то, довольно давно, но при многих свидетелях, мне разрешил публиковать его сын… Фотографии собраны совершенно разные. Есть один снимок маленького Булгакова, самый ранний из тех, что можно было найти. Его снимали и раньше, в возрасте одного года, но ту фотографию достать не удалось. Никому. Есть киевские фотографии, где Булгаков родился. Есть Палестина и тот знаменитый месяц нисан, что описан у него в романе… Всего в моей булгаковской фототеке более полутора тысяч снимков.

 

- Как и когда Вы «пришли» к Булгакову? Ведь до этого была насыщенная журналистская жизнь в «Огоньке», в журнале «Советское фото»…

- Мне было уже около 60-ти, когда я начал серьезно заниматься Булгаковым. Многое было сделано в журналистике – и поснимал, и поездил, и опубликовал. И даже написал роман – «Карьера Отпетова». Вот с этого «Отпетова» и «пошел» Булгаков: один из рецензентов сказал, что надо мной, над моим романом нависает тень Булгакова. И я задумался - как так нависает? И во вступлении ко второй книге романа, которую я тогда уже стал писать, решил осмыслить – почему же она все-таки нависала. И занялся Булгаковым. Бросил свой роман, бросил всё, и стал заниматься только им. Булгаков взял меня за шкирку и больше уже не отпускал. До сих пор. Булгаков – это Писатель. Потрясающий. Классик. Его каждый день цитируют. То в газетах, то по телевидению, то в каких-то устных выступлениях. С булгаковскими произведениями, как с грибоедовским «Горе от ума» – всё вошло в язык. Булгаков и как личность колоссально интересен. И я описываю какие-то моменты из его судьбы. Булгаковские книги я считаю главным трудом в своей жизни. Все остальное – «семечки».

 

- Так почему все-таки тень нависала?

- Чтобы ответить на этот вопрос, расскажу немного про то, откуда взялся «Отпетов». За 27 лет, которые я к тому времени проработал в редакции «Огонька», – сначала фотолаборантом, затем фоторепортером, потом корреспондентом пишуще-снимающим, и, наконец, специальным корреспондентом-международником – я насмотрелся много чего… И меня очень занимал вопрос – как это получается, что на командные, верхушечные должности проникают совершенно бездарные, порой попросту неграмотные и тупые люди. Не говоря уже, что это люди аморальные, и в делах, и в быту. Одним из таких «деятелей» мне виделся главный редактор нашего журнала Анатолий Софронов. И вот однажды я решил написать что-то вроде памфлета. Родилось имя для главного героя – Отпетов, с литературным псевдонимом – Антоний Софоклов. Но памфлета не вышло – получилась целая книга, где герой – Главный настоятель епархиального журнала «Неугасимая лампада». Отпетов, как я писал в романе, действовал на участке, в значительной степени определявшем духовную жизнь «правословного» общества. Именно ему было предоставлено право защелкивать на пястьях и запястьях литературы стальные наручники произвола…

 

- Некая аналогия с булгаковскими массолитовцами?..

- В своем роде. Была еще и Догмат-Директория – под ней подразумевался Отдел пропаганды ЦК КПСС… Во всяком случае у меня было основание писать: материал колоссальный передо мной открылся, и я подумал, что пропадать ему не должно. И вот я стал думать, какая форма изложения должна быть. Решил: раз буду писать об абсурдном явлении, то и форма должна быть какой-то абсурдной, необычной. Например, как в «Мастере и Маргарите». Но потом я подумал: раз точно такая форма уже есть, значит, не годится. Надо искать свою. И нашел – каждая часть «Отпетова» написана по-своему, не в одном, а в разных жанрах. Потом один из рецензентов даже написал, что автор должен определиться, в каком жанре работает. Я встречался с этим рецензентом, долго беседовал, говорил: «Что мне определяться? Разве ты не знаешь, какой это жанр? Это известнейший жанр, ему около двух тысяч лет, отсчет идет из Древней Греции! Это мениппея. Мениппова сатира. В этом же ключе Булгаков писал…» Он говорит: «Знаешь что, старик, ты сделай вид, что внес поправки и сдай рукопись снова. А я сделаю положительную рецензию». Я – ему: «Что ты морочишь голову и себе, и мне? Не напечатают это!» И книгу, конечно, не напечатали… Позже, незадолго до перестройки, один мой друг стал в издательстве «Современник» заведовать отделом прозы. Он читал мой роман, нас с ним многое связывало, тоже в «Огоньке» работал, ушел, потом его преследовали… Так вот он говорит мне: «Слушай, старик, тащи рукопись. Какая тебе разница – дома лежит или тут? А вдруг проскочит? Приноси». Я принес. И снова были рецензенты. Один из них – Алексей Кондратович, известный критик и публицист, заместитель Твардовского в журнале «Новый мир», бывший им до тех пор, пока редакцию не разогнали. Знаете, эту историю?

 

- Серьезное дело было…

- Да, скандальная история. Против Твардовского поднялась целая кампания. И вот Кондратович тоже мой роман читал, он ему понравился, но сказал, что в издательство был звонок, после которого шансы на опубликование равны нулю, хотя рецензию он все-таки напишет. Написал, но не столь однозначно положительную, как мне сначала говорил. Тоже испугался. Ведь ему после «Нового мира» кислород перекрыли, и он оказался в маленьком журнальчике «Советская литература». Если бы он в защиту меня встал, так его бы и оттуда могли погнать. Поэтому он высказался двусмысленно несколько. И вот он там, в рецензии, написал, что «… чуть ли не с самого начала над повествованием нависает тень Булгакова». И дальше: «Мы на это готовы не обращать внимания: в конце концов, Булгакова, не кого-нибудь…». А я, действительно, долгие годы был под впечатлением «Мастера и Маргариты», у меня с первых строчек появляются какие-то связки, ссылки на этот роман. Это для меня было очень важно, и меня грело. Но укорять меня Булгаковым?.. Ведь и над самим Булгаковым нависали великие тени - это же так естественно! И прави­льнее сказать: не нависали, а осеняли его своей тенью - через все его творчество просматриваются и Пушкин, и Достоевский, и Гоголь, и многие другие, а уж Гёте со своим "Фаустом" под мышкой прямо-таки разгуливает по страницам "Мастера и Маргариты", да и в «Белую гвардию" заглядывает.

 

- Такого рода рецензии, наверное, с большой обидой воспринимали?

- Практически все рецензии на «Отпетова» были написаны, словно под копирку, по незыблемым канонам критики периода соцреализма. Но после Кондратовича я на рецензии внимания уже не обращал. Я знал им цену. И знал мнения других людей, например, Абрама Вулиса, одного из крупнейших специалистов по сатирическому роману, пробившего, кстати, в печать, через К.Симонова, «Мастера и Маргариту». Знал мнение братьев Стругацких, которые говорили, что такого масштаба и объема негодяя и подлеца нашего времени, как Отпетов, никто не создавал… И потом меня еще успокаивала некая аналогия с Булгаковым: к тому времени было известно о 297 ругательных рецензиях на его произведения. Но ведь Булгаков от этого не стал быть менее Булгаковым.

 

- Не безопасно было писать про Отпетова-Софоклова и Догмат-Директорию в советские времена: могли, как булгаковского Мастера, отправить куда подальше…

- Да, с точки зрения советской действительности это всё не шуточно. С «Огоньком» в то время сотрудничала художница Людмила Клодт, которая была главным художником газеты «Голос Родины» и журнала «Отчизна». Когда она прочитала мой роман, то сказала: «Я за тебя боюсь». Именно эту фразу мне говорила потом вторая жена Булгакова, Любовь Евгеньевна: «Я за вас боюсь. Они выкручивают, жмут» - и показывала руками, что со мной могут сделать… Я потом сам из «Огонька» ушел, потому что настоящий «Сталинград» там устроил, схватился с нашим главредом почти в рукопашную, взбунтовался против творимых им в редакции бесчинств.

 

- Каких конкретно?

- Для начала скажу, что биография Софронова – весьма грязная, во времена Сталина он был назначен секретарём Союза писателей, правой рукой возглавлявшего этот Союз Александра Фадеева, и участвовал в погромах многих творческих людей. «Благодаря» Софронову был составлен список театральных критиков, в который он включил всех, кто когда-то высказывался против него, препятствуя его продвижению как сценариста и драматурга на сцену. Скольких людей Софронов посадил, подписывая от имени секретариата Союза писателей согласие на арест очередного неугодного властям и ему лично писателя! Сосчитать это можно, лишь прошерстив архив НКВД. Наградой же Софронову послужили две Сталинских премии за пьесы и огромные тиражи его книги, никем не раскупаемые.

 

- А после смерти Сталина?

- После Фадеев от Софронова поспешил избавиться, предоставив ему в вотчину журнал «Огонёк». Сам же Фадеев, не выдержав угрызений совести, застрелился, оставив на прощание такие слова: «…Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из жизни...»

 

- Люди уходили, но Софронов оставался…

- «Огонек» оказался для него «кормушкой» не на одно десятилетие. Он печатал «своих» и себя. Его бесконечные публикации, занимали порой в журнале 18 страниц из 32-х. И вот так получилось, что в 1975-м г. я был назначен секретарем партбюро журнала. И ко мне пошли люди с жалобами: на хамство руководящей верхушки – заместителей главного, главного художника, на маленькие заработки, на ту «групповщину», из-за которой не могли печататься остальные. И я начал «копать». И нарыл, что два прихлебателя главреда и он сам, скрывая свои побочные заработки, регулярно недоплачивали партвзносы – это тогда считалось страшным грехом. У Софронова оказалось 10 тысяч недоплаты, по тем меркам сумма неслыханная. Плюс наши журнальные дамы снабдили меня еще кое-каким компроматом. С жалобой на него я решил выходить на первого заместителя главы Комитета партийного контроля при ЦК КПСС Ивана Густова, связаться с ним можно было только по «вертушке» из кабинета главреда. Я воспользовался «разновременьем» - в ЦК начинали работать с 9.00, а в редакции раньше 11-ти никто не приходил, проник в кабинет главного, нашел в красном телефонном спецблокноте нужный номер и позвонил… Густов сказал, что не часто партсекретари сообщают о безобразиях, творимых руководителями их учреждений, и назначил встречу на следующий день. Накануне я подготовил всё необходимое – блокнот, листки с тезисами, шариковую ручку… Но когда собрался выходить из дома, вижу – на этом всем лежат карнавальные очки - с носом, усами и бровями – похожие на маски Аркадия Райкина. Спрашиваю жену: «Что это?» А она смеется: «У тебя же сегодня «Операция партайгеноссе Борман!» - в эти дни шел сериал про Штирлица, где он гримировался таким образом. Надо сказать, прежде чем я затеял эту битву, я спросил согласия жены – ведь это могло отразиться страшным образом на нашей последующей жизни. «Начинай!» – спокойно ответила она… И я начал.

 

- И как же закончилась эта война?

- По-булгаковски… Софронову вынесли строгий выговор, но без занесения в личное партийное дело, хотя вначале предлагалось туда его вписать. Я потом понял, тут сработала СИСТЕМА – откуда-то сверху пришло предложение: выговор дать без занесения, отдел пропаганды ЦК освободит его от руководства журналом, в сумме это будет достаточное наказание. И вот с этого места пошло по Булгакову – помните, как Коровьев предложил Иванушке крикнуть «караул»? Иванушка крикнул, а негодяй Фагот даже рта не разинул… Так и тут – Комитет свою часть дела сделал, а отдел пропаганды – нет… И Софронов остался работать в «Огоньке». Но этот «строгач» был все-таки реальной победой, предельно возможной в рамках СИСТЕМЫ. Начальственное хамство прекратилось, литсотрудники и фоторепортеры стали больше зарабатывать – бесконечные публикации главного редактора завершились, он даже не делал попыток их возобновить. До самого своего ухода на пенсию.

 

- Ваша жизнь полна встреч – с разными людьми и разными обстоятельствами. Наверное, весь этот опыт встреч и поворотов судьбы пригодился в понимании тонких литературных булгаковских ходов, сюжетных линий, всей его жизни? И, быть может, весь ваш предшествующий жизненный опыт не случайно привел Вас именно к этому писателю?..

- Может быть… Может быть, ничего не бывает случайным. Знаете, во времена Сталина, когда нельзя было фотографировать на улице – людей с фотоаппаратами считали шпионами – я жил в Москве на ул. Воровского (теперь – Поварская ул.), напротив дома третьей жены Булгакова, Елены Сергеевны Шиловской. В этот дом он ходил в гости, из этого дома он ее и увел. В то время я и не знал, что есть какой-то Булгаков. Я просто снял этот дом напротив, не выходя на улицу, из своего окна. А теперь это фотография историческая. Она вошла в одну из моих булгаковских книг… А что касается встреч, ситуаций… чем этот опыт больше, тем легче, наверное, понять какое-то серьезное и глубокое явление нашей жизни. Но никогда не знаешь, какие жизненные дороги куда тебя приведут…

 

- Во всяком случае начали-то Вы издалека – с аэрофоторазведки…

- Да, на излете Второй Мировой наш последний призывной возраст из учебного батальона ВВС Северного флота, куда я сначала попал, сняли с фронта и направили в военно-морское авиационное училище в город Молотов (Пермь). Там готовили самых разных, нужных в авиации людей, и аэрофоторазведчиков в том числе. Потом был Дальний Восток, авиация Тихоокеанского флота. Наш 117-й Отдельный морской дальнеразведывательный авиационный полк высаживал десанты в Порт-Артуре, в Порту Дальнем, в корейских портах, кое-где в Китае. Конкретно я занимался воздушными съемками, летал на оперативные задания. В хвосте гидросамолета оборудовал фотолабораторию, там же проявлял пленку, печатал снимки, писал данные по дешифровке, потом обработанное фото в специальном вымпеле сбрасывал на базу. Научился это делать в рекордные сроки – за 31 минуту. Мне за этот рекорд даже премию давали… Снимали не только днем, но и ночью. Для съемки в темноте сбрасывали «фотобомбы»: в них было по 35 кг магния, вспышка по яркости получалась в два миллиона свечей.

 

- А что было после войны, после Дальнего Востока?

- Пошел… в 8-й класс. Уходя, в 41-м я окончил 7 классов. Вернувшись через 10 лет, в свои двадцать пять, снова записался в школу – в рабочую, при издательстве «Правда», так как стал параллельно работать фотолаборантом в правдинском «Огоньке». Когда школу закончил, хотел идти на факультет журналистики. А у нас в журнале был отдел информации, там сидели два умных мужика. Один – Яков Моисеевич, опытный редактор. А второй – Савва Тимофеевич Морозов, внук того самого Морозова. Они мне сказали: «Ты куда?» А я уже ходил на День открытых дверей в МГУ. «Ты что? Хочешь историю партийной печати изучать? Ни в коем случае. Иди на филологию. Будешь знать язык, литературу». И я пошел. Окончил «филологию», учился 6 лет вечерами без отрыва от своей огоньковской фотолаборатории. Уже позже стал работать в отделе внутренней жизни. Отдел этот делал половину номера.

 

- И там Вы во многом заработали себе «имя» своими экстремальными репортажами. Это было задание редакции или ваша собственная инициатива?

- Я, действительно, очень много снимал всяких опасных вещей, экзотики. И писал об этом. Темы всегда придумывал сам. По существу, я все время работал над своей темой.

 

- Почему именно экстремальные вещи?

- А мне это нравилось… Чтобы сделать фотоочерк о сорвавшемся с места леднике Медвежьем на Памире, ходил в связке с профессиональными альпинистами-гляциологами. Ледник «запер» горное озеро в ущелье Абдукагор, и гляциологам нужно было разведать, сколько воды накопилось в озере, и когда примерно эта вода хлынет на долину. Летал на наш арктический остров Колгуев, делал репортаж об оленьем совхозе. Спускался с учеными в гидростате в Баренцевом море. Ходил через восемь морей и два океана с эскадрой ракетоносцев. Полмесяца работал с мотополком милиции – участвовал в операциях московского уголовного розыска. С геологами встречался – у них рвануло газовый фонтан. На строительстве Братской ГЭС залезал на 60-метровый кран башенный – в пальто, в валенках, в шапке, с аппаратурой, фотосумками, на морозе… Был на дрейфующей станции «Северный полюс»: меня там уже на следующий после прилета день поставили дежурным по столовой – посуду мыть, подавать. Об этом у меня есть репортаж «Гостей в Арктике не бывает». Ездил в командировку на съемки кинокомедии «Полосатый рейс» – две недели среди «отвязанных» тигров. Но, наверное, самый экстремальный мой репортаж – это полет вместе с двумя киевскими летчиками во время исполнения ими «мертвой петли», эту фигуру высшего пилотажа в положении «голова к голове» Миша Мосейчук и Володя Воловень выполнили первыми в мире.

 

- А с какими конкретно известными людьми встречались, будучи фотокорреспондентом – какими их запомнили, сфотографировали?

- Есть у меня фотография: стол президиума и одиноко сбоку сидит, оторвано от всех, Ахматова. Вот так же и в жизни – этот человек был одиноким среди людей. И не просто одиноким, она принципиально отмежевывалась от той самой писательской братии, от Союза писателей, в котором было 10 тысяч, а по-настоящему назвать писателями можно было 10-15, от силы 20 человек… Помню Гагарина - очень приятный, улыбчивый, точный и собранный. Я и дома его снимал, и с людьми разными. Он был простой в общении. Я однажды спросил Гагарина о славе, которая его захлестнула. Он ответил, что это плохая штука: они как-то поехали с женой купить ей шубу в универмаг «Москва» на Ленинском проспекте, так на них набросилась толпа, они еле выбрались, в машину кинулись, все пуговицы на гагаринской шинели оторвали на память… Еще была интересная встреча в Ялте с Маршаком – светлым, добрым человеком, о котором говорили, что у него «щедрая душа писателя». Меня, как много-где-бывающего журналиста, Маршак много о чем расспрашивал, и, в частности, о Чувашии, где он сам был когда-то, сравнивал, радовался переме­нам, а потом вдруг со смехом объявил: «Знаете, а я ведь "Чувашский Бог"! Ко мне там на пароходе все приставали, кто я такой, а гово­рить, что писатель, не хотелось, вот и сказал им, что я - Чуваш­ский Бог, а поскольку в наше время живого бога как-то неудоб­но иметь, меня, мол, спрятали в Ленинграде. Я тогда знал несколько чувашских слов и неплохо разыграл пассажиров. Да тут еще один мальчишка местный то ли прослышал обо мне, то ли случайно подтвердил мой "сан" и сказал при всех: «Я тебя знаю, ты наш Чувашский Бог!»

 

- Ваша мама из рода Рискиных, который уходит корнями в Лиозно, место рождения Шагала…

- Когда в Лиозно в 1887-м родился Шагал, моя прабабушка, Бобе Эйге Рискина, была повитухой и принимала там всех новорожденных, за исключением тех, что рождались в богатых семьях – те вызывали повивальных бабок из Витебска. Уже давно нет мамы, которая могла бы это подтвердить, но, по моим подсчетам и умозаключениям, учитывая то, что Шагалы были бедяками, его могла впустить на этот свет только Бобе Эйге…

 

- Над чем вы сейчас работаете?

- У меня есть булгаковский сайт – mikhail-bulgakov.ru. Там многое, что связано с Булгаковым. И написанное, и снятое, и переснятое мною. Недавно поместил туда свой комментарий по поводу сказанного одним якобы булгаковедом по имени Мариэтта Чудакова – о якобы существующем обещании И.Ильфа и Е.Петрова Булгакову опубликовать «Мастера и Маргариту» при условии сокращения «древних глав». Об этом якобы рассказала Чудаковой сама Елена Сергеевна Булгакова. Вот сделал опровержение этого вранья. Не хотелось, чтобы за Чудаковой последнее слово оставалось. Еще есть идея поставить на булгаковский сайт интересную книгу Л.Яновской «Треугольник Воланда». Она издавалась в 92-м в Киеве, но тираж был небольшой, весь разошелся. Я уже подготовил текст, осталось вставить в него фотографии. Так что, дел много.

 

- Вам – почти 87. Как удается быть таким деятельным и оптимистичным?

- А как в той песне - «главное, ребята, сердцем не стареть». Не терять силу духа, интерес к жизни. Вот у меня в голове все время работа, столько тем, о которых нужно рассказать… И еще с людьми надо больше общаться. Людей надо любить. Но не всех. Хороших.

 

Беседовала Катерина Кудрявцева